торожке:
     - По важному делу. Со мной волхв из дальних стран. У него есть вести,
которые надлежит знать только князю. Кто задерживает его, вредит князю.
     Мордастый скривился, но голос его потерял раскатистость:
     - По важному делу? Многие так говорят. Пеняйте на себя, если  что  не
так... С тебя шкуру сдерем живьем, я сам это охоче сделаю,  а  как  твоего
волхва богам посвятят, лучше и не думать...
     Арбалет в окне исчез. На пороге  появился  второй  страж.  Он  был  в
кольчуге, выглядел более бывалым, видавшим виды.
     - Князь на полюдье, - сказал он негромко,  -  но  у  старосты  сейчас
гостюет тиун. Вряд ли попадете  к  князю,  минуя  тиуна.  Мелкая  птаха...
Во-о-он дом старосты. Никуда не сворачивайте. Свернете - пеняйте на себя.
     Мордастый уже шел к сторожке, повернувшись к нам  спиной.  Волхвы  из
дальних стран его не интересовали. Может  быть,  и  стран  больше  никаких
нету, только кощюнники много врут, чтобы заработать на пропитание...
     Мы пошли к селу уже не по тропке, а утоптанной дороге. Тверд выглядел
озабоченным, и я держался к нему поближе, буквально копируя его  движения.
Меньше всего  я  хотел  бы  потревожить  чьи-то  религиозные  чувства  или
нарушить местные обычаи.
     Уже входя в село, я спросил осторожно:
     - А если бы свернуть немного с дороги? Отдохнуть в поле?
     Тверд насмешливо выпятил губу, сказал покровительственно:
     - Как в тебе видать чужака... Там самострелы.
     - Зачем? - не понял я.
     - От зверей, от лихих людей, -  ответил  Тверд  равнодушно.  -  Целые
стада диких свиней приходят ночами на поля. Если не бить, все изроют.
     Дом старосты был самым добротным, как и полагалось старосте. Стоял он
в глубине двора, а мы остановились перед массивными воротами. Тверд  сразу
начал колотить в дубовые створки ногой. Во дворе забрехал  пес,  не  скоро
послышались тяжелые шаги. В воротах  открылась  крохотная  калитка,  вылез
огромный молодой  мужик.  Явно  сын  старосты,  уж  очень  похож  на  сына
старосты. У старосты должны быть как раз такие сыны. Да не один. А хотя бы
с полдюжины. От трех-пяти жен. Не все знают, что наши предки брали столько
жен, сколько могли... гм... и прокормить тоже.
     - Чего надо? - проревел он.
     - Тиуна, - ответил Тверд.
     Сын старосты пропустил нас  через  калитку,  шагнул  следом.  Мне  не
нравилось чувствовать за спиной так близко нависшую гору мяса и  мускулов,
но во дворе я скоро забыл о провожатом.
     Мимо пронесся, развевая хвост по ветру, вороной жеребец. На спине еле
держался мальчонка. Жеребец несся по кругу,  красиво  разбрасывая  ноги  в
стороны. Направлял его чернобородый лохматый мужик с проседью  на  висках.
Был он огромен, массивен, на таких  коротких  и  толстых  ногах,  что  еще
больше, чем его сыновья, напоминал медведя,  вставшего  на  дыбы.  Рубашка
была распахнута до пояса,  могучая  грудь  сплошь  заросла,  как  звериной
шерстью, густыми черными волосами.
     Третий сын старосты чинил коновязь, с легкостью ворочая  в  яме,  как
соломинку, громадный столб.
     Мы постояли в сторонке, наблюдая, как староста приучает к коню своего
младшего. Малыш устал, но  слабости  не  выказывал.  Мужчина  должен  быть
сильным, ибо что слабый заслуживает  кроме  презрения?  Староста  сына  не
щадил, ибо сын должен идти дальше своего  отца.  От  вида  старосты  берет
страх, от взгляда сына должны приходить в ужас. В доме  живут  богатыри  и
герои!
     Когда ребенок уже  почти  терял  сознание,  отец  неохотно  остановил
жеребца. С крыльца птицей слетела крупная женщина, сняла мальчишку с  коня
и быстро унесла в дом, шепча ласковые слова.
     Староста повернулся к нам:
     - Чего надо?
     Тверд коротко рассказал нашу историю.  Староста  запустил  пятерню  в
расстегнутую рубаху, с треском почесал крепкими  ногтями.  От  него  несло
крепким лошадиным потом.
     - Тиун почивать изволит, - сообщил он наконец. -  Ждите  вон  там  на
колодце у ворот. Проснется, скажу о вас. Изволит выслушать - ваше счастье.
Нет - затравлю собаками.
     Голос его был густой,  спокойный.  Даже  равнодушный,  ведь  это  так
естественно, что докучливых посетителей надо травить собаками.
     Он ушел, а мы, усевшись на колоде, нет-нет да и посматривали на дюжих
кобелей. Целая свора бесновалась в запертом  сарайчике...  Даже  не  лают,
рычат, обнажая желтые клыки. Никто не станет отбивать, если насядут. А что
выпускали на людей, видно и по собакам, и по старосте.
     - Береги горло, - прошептал Тверд. - Старайся не  упасть,  когда  псы
прыгнут на плечи. Упадешь - хана.
     - А ты?
     - Меня уже травили собаками, - ответил он хрипло.
     Я искоса посматривал на озлобленный собак. С ними я не  мог  драться,
даже работая с макетами. Для меня, горожанина 90-х, каждая собака  -  друг
человека. Это  старые  люди  все  еще  содрогаются  при  словах  "немецкая
овчарка", но я вырос в другом мире.
     Ждали мы долго. Солнце уже зашло, тиун мог почивать и до  утра,  если
он не поздняя пташка... По двору ходили стражи,  широко  загребая  ногами,
расставив толстые мускулистые руки. Разговаривали и ржали чересчур громко,
показывая не только зубы, но и десны. Шрамы обезображивали почти  каждого.
Впрочем, здесь наверняка считают,  что  шрамы  украшают,  как  и  нарочито
грубоватые манеры, гогот вместо смеха, наглые взгляды, которыми  окидывают
каждого  незнакомого...  Здесь  это  признаки  мужества,  здесь  настоящие
мужчины. А лучшие из настоящих мужчин, естественно, носят  мечи  и  служат
воинами.
     Тиун вышел,  когда  начало  смеркаться.  Это  был  дородный  мужчина,
холеный и величавый. На груди у него  висела  серебряная  гривна.  На  нем
сверкало украшениями дорогое платье, однако и у тиуна на поясе висел  меч.
Короткий, легкий, с узким лезвием, но все же меч, не кинжал.
     - Ко мне? - спросил он.
     Мы встали, Тверд заговорил:
     - Мудрый тиун великого и достославного  князя  Святохолма!  Я  бывший
десятник войска Салтовского. Ныне живу охотой и жду зова воевод на  ратный
труд. В нашу деревню явился этот волхв из  чужих  земель,  и  я,  радея  о
племени нашем, тут же повел его к тебе.
     Тиун перевел взгляд на меня:
     - Ты волхв?
     В его голосе было явное недоверие. Я ответил уклончиво:
     - У каждого народа мы называемся иначе:  жрецы,  священники,  шаманы,
ведуны, муллы... Все мы отличаемся друг  от  друга.  У  нас  вместо  касты
волхвов есть мы, естествоиспытатели.
     Тиун слушал рассеянно. Его пальцы перебирали золотую цепь на поясе.
     - Говоришь складно, - обронил он. - Откуда прибыл?
     - Очень издалека, - ответил я медленно. - Я даже  не  знаю,  в  какой
стороне наша страна. Мы  пробовали  новое  заклинание,  если  пользоваться
вашими терминами, и вот оно забросило меня сюда... Я прошу доставить  меня
к вашим верховным волхвам. Вдруг им удастся отправить меня назад?  Сам  не
могу, я младший волхв, больших тайн я не ведаю.
     Глаза тиуна заблестели интересом:
     - Уж не выпал ли ты из тучи,  что  пронеслась  вчера?  Гремело,  град
пошел вдруг, никто ни ждал...
     - Нет, - ответил я поспешно, предвосхищая обвинение в ущербе посевам,
- заклинания наших волхвов никому не вредят.
     Взгляд тиуна стал презрительным... Такими словами я не прибавил  себе
уважения. В этом мире со слабыми не считаются.
     - Ждите, - велел он отрывисто. - Поразмыслю, решу.
     Мы снова вернулись к колодцу. Отсюда был виден и задний двор, куда  в
это время гридни выносили широкие лавки... Я решил, что готовится вечерняя
пирушка, но тут пришли мужики, легли на лавки, а гридни принялись деловито
стегать их батогами. Те из мужиков, которым не  хватило  лавок,  терпеливо
ждали очереди. Все шло так обыденно,  что  я  некоторое  время  следил  за
происходящим, не осознав всего ужаса  и  нелепости  происходящего.  Мужики
лежали покорно, задрав рубахи и свесив  головы.  Некоторые  даже  острили,
переговаривались с друзьями и экзекуторами,  но  я  слышал  только  резкий
свист батогов. Кожа лопалась под ударами, во все стороны летели  пурпурные
капли. У ближайшего ко мне мужика спина уже  превратилась  в  ярко-красное
месиво, кровь текла на лавку и капала на землю, но гридни так же  деловито
продолжали работу, останавливаясь только на миг,  чтобы  смахнуть  пот  со
лба.
     Когда порка закончилась, только один слез с  лавки  бодро.  Остальные
шатались, поддерживали друг друга, натужно шутили. Один  встать  не  смог,
его спихнули на землю. Лавки не убирали, мужики уходили со двора  гурьбой,
завязав очкурами портки, рубахи не  одевали.  За  воротами  их  уже  ждали
причитающие бабы. Мужики вышли к ним, расправляя плечи, им-де нипочем.
     Я чувствовал холод во всем теле. Сердце  словно  бы  вовсе  перестало
биться. А Тверд только покосился,  отвернулся  равнодушно.  Он  успевал  с
недоимками. Или с бывшего десятника войска Салтовского налогов не брали.


     Рано утром с подорожной грамотой от тиуна  мы  двинулись  на  главную
дорогу. Тропинка шла через лес, но вскоре вывела на широкий  тракт,  почти
прямой, вытоптанный и выбитый множеством ног и колесами телег.
     В какой-то миг  мне  послышался  странный  звук,  от  которого  кровь
бросилась  в  голову.  Механический  звук,  напоминавший  прежде  всего  о
детстве, потому что я жил вблизи  Южного  вокзала,  к  голосам  паровозных
гудков привык с пеленок. Потом их  стало  меньше,  а  теперь  там  носятся
быстрые электровозы...
     Через час мы вышли на просеку.  Посреди  просеки  тянулась  невысокая
насыпь, поверх которой было  уложено  железнодорожное  полотно.  По  краям
насыпи, как и положено, тянулись глубокие канавы для отвода воды во  время
дождей.
     Не веря глазам, я  опередил  Тверда,  взбежал  по  насыпи.  Настоящие
шпалы, старые  и  промасленные,  рельсы  прижаты  накладками,  те  прибиты
гостовскими костылями. Рельсы тоже привычной формы. Похоже,  ширина  колеи
тоже уложится в наш ГОСТ!
     - Нам влево, - сказал Тверд буднично, догоняя меня  ровным  шагом.  -
Там корчма, где собирается народ. Там же останавливается потяг.
     - Ты знал об этой дороге? - спросил я потрясенно.
     Он удивился:
     - А кто не знает? На войну с хазарами как ехать? Пехом месяц  топать!
А тут раз-два и целое войско перебрасывается из воеводства  в  воеводство!
По этой  дороге  ехал  на  войну  с  печенегами,  с  аварами...  Потом  от
ушкуйников  боронил,  норовили  рельсы  растащить...  По  этой  же   линии
возвращался, когда кончилась великая война с Карфагеном...
     - Вы воевали с Карфагеном? - удивился я.
     Тверд засмеялся, показал желтые крепкие зубы:
     - Мы?.. Киевская держава от Карфагена далековато, нам делить  нечего.
Но вот у Рима руки загребущие,  а  мы  -  союзники...  Нет-нет,  настоящие
союзники, не данники. Рим покоренных зовет друзьями  и  союзниками,  чтобы
тем не так позорно было, но мы истребили в наших лесах с  десяток  римских
легионов, а Рим сильных уважает. Впрочем, кто не уважает крепкий кулак?
     Просека была прямая, как стрела. Похоже, римские инженеры поработали.
Или местные умельцы по римским чертежам. Немножко чужим веет  от  железной
дороги: наши розмыслы, так в старину звали инженеров, построили  бы  более
красочную. Наша дорога взбегала бы на холмы, ныряла в низины,  петляла  по
красивым местам... Здесь же холодный расчет гаек и  железа,  холмы  срыты,
дорога спрямлена для экономии времени и топлива!
     Рельсы привели к станции. Это было деревянное строение. Перрона  нет,
но на утоптанной земле множество широких лавок, на которых сидят  и  лежат
люди. Под навесом тоже стояли лавки. Здесь чище, лавки с резными спинками.
Чуть дальше виднелась харчевня, тоже  разделенная  на  две,  даже  на  три
части. В самой просторной  части  толпились  люди,  оттуда  несло  брагой,
перепревшей кашей, во втором отделении шумно  пировали  заморскими  винами
княжьи дружинники, за отдельным столом  чинно  веселились  хмельным  медом
купцы. Третье отделение оставалось пустым.  Кто  там  смеет  находится,  я
спросить не решился.
     Мы с Твердом сели на горку шпал. Тверд  развязал  узелок,  сунул  мне
ломоть ржаного хлеба и кусок жареного мяса. В молчании мы подкрепили силы.
Я посматривал по  сторонам,  запечатлевая  в  памяти  особенности  одежды,
поведения, обрывки  разговоров.  Пожалуй,  я  поспешил,  решив,  что  меня
забросили на тысячи лет назад.
     Перекрывая все звуки, донесся оглушительный  свисток  приближающегося
поезда. Вскоре он вынырнул из-за деревьев,  и  я  чуть  не  ахнул,  увидев
огромный  мощный  паровоз.  Не  толстячка   моего   детства,   а   паровоз
сегодняшнего  дня,  каким  он  был  бы,  если   бы   не   уступил   дорогу
электровозам... Вагоны отличались меньше,  разве  что  бросалось  в  глаза
разделение на четыре  группы:  шикарный  вагон,  три  чуть  попроще,  пять
обычных, остальные те, которые у  нас  называли  "телятниками".  Во  время
войны, когда вагонов не хватало, в таких отправляли на фронт солдат.
     Когда  поезд,  называемый  здесь  потягом,  остановился,  первыми  со
ступеней спрыгнули, гремя доспехами, крепкие воины с мечами наголо.  Народ
галдел, рвался в вагоны, но с бравыми проводниками держался почтительно.
     Мы заспешили к  своему  вагону.  Стоянка,  предупредил  Тверд,  очень
короткая. Из вагонов уже выбирались пассажиры, тащили вещи. Возле  каждого
вагона напряженно бдило двое проводников - одни  с  мечом  наголо,  второй
взимал плату.
     Наш вагон  оказался  "телятником".  Подорожная,  объяснил  Тверд,  не
высокого ранга, только и того, что  дает  бесплатный  проезд,  прокорм  по
низшему разряду и две постели на чердаке.
     Проводник хмуро повертел подорожную, спросил подозрительно:
     - По какому делу?
     - По важному, - огрызнулся Тверд, теряя терпение, настолько часто нам
задавали этот вопрос.
     -  Гм...  ладно.  Вагоны  полны  ратниками.  Солдатня,  чего  с   них
возьмешь... Едут на войну, не все вернутся. Потому  куражатся,  никого  не
страшатся. По дороге  разносят  все  на  станциях...  На  прошлой  станции
растащили винный склад, теперь немного угомонились. Надолго ли?
     Тверд просветлел, засуетился:
     - Так что же мы стоим?.. Это же хорошо, что  ратники!  Я  соскучился,
давно не общался с настоящими парнями. И вино, надеюсь, не все вылакали.
     Он нетерпеливо подсадил меня в вагон, быстро вскарабкался  следом.  В
вагоне когда-то были деревянные нары, но настоящие парни половину разнесли
в щепу. Им явно потребовалось свободное пространство. Вряд ли для диспутов
о защите окружающей среды. Несмотря на раскрытые  двери,  в  вагоне  стоял
спертый запах вина, браги,  немытых  тел.  Ратники  лежали  на  нарах,  но
большинство расположилось на полу. Лежали и сидели, кто-то вяло играл  сам
с собой в кости, почти все были в стельку пьяными.
     - Мой мир, - сказал Тверд довольно. - Настоящие парни!
     Я потихоньку выбрал свободное местечко под стеной. Тверд обратился  к
ратнику, что играл с собой в кости:
     - Куда направляетесь, дружище?
     Тот поднял воспаленные глаза, оглядел Тверда, сплюнул ему под ноги:
     - Сыграем?
     - В другой раз, - ответил Тверд, не смущаясь недружественным  приемом
или просто не замечал такой мелочи. - До Киева доедем вместе?
     Лицо  ратника  скривилось,  то  ли  от  мук  похмелья,   то   ли   от
пренебрежения разговором с простым смердом, не  имеющим  чести  воевать  и
быть убитым, каким сейчас выглядел Тверд.
     -  Это  военная  тайна...  А  вдруг,  ты   лазутчик?   Ждешь,   когда
проговорюсь, что прем на войну со стратигом Исхолом, что нас полворона,  а
на вооружении, не считая  мечей  и  копий,  триста  автоматов,  двенадцать
пулеметов и две шестиствольные ракетные установки?
     Я подпрыгнул, а ратник уже ржал во всю  глотку,  довольный  бородатой
остротой.
     Мои глаза привыкли к  полумраку.  В  темном  углу  вагона  проступили
очертания двух легких ракетных установок, какие создал генерал Засядько  в
1815 году. Они несли боевые и зажигательные ракеты на три версты,  и  были
приняты  на  вооружение   русской   армии,   с   успехом   применялись   в
русско-турецкой войне 1828-1829 гг., генералом Ермоловым на Кавказе...  Их
потеснило только появление нарезного оружия, и то ненадолго. Там же в углу
блестели медными боками длинные снаряды.  Цилиндры,  тщательно  выточенные
шесты для стабилизации полета... В какой год я попал?
     Вагон  дернулся,  мимо  раскрытой  двери  поплыла  станция.   Паровоз
загудел, набирая скорость. В вагон ворвался свежий воздух, и,  чем  скорее
несся поезд, тем быстрее выветривался застоявшийся запах грязи и нечистот.
     Я подошел к раскрытой двери, облокотился на перекладину. Толстый брус
отполирован множеством рук: локтей, ладоней, я долго стоял так,  глядя  на
проносившиеся  мимо  островки  деревьев,  поля,  далекие  деревни,  мелкие
речушки...
     Тверд перебудил многих, отыскивая однополчан, из  его  угла  слышался
гогот, звучные шлепки  по  спинам.  Что  не  любил  я  в  армии,  так  это
нарочитую, просто показную, грубость.  Даже  закомплексованные  интели,  к
которым я относил  себя,  в  армии  стыдливо  прятали  врожденную  и  плюс
приобретенную  интеллигентность,  начинали  искусственно  смеяться  грубым
шуткам, сквернословили, о  женщинах  начинали  говорить  так,  как  раньше
никогда бы себе не позволили даже в мыслях. Может быть, готовясь  к  таким
недобрым делам, как убийство себе подобных, иначе нельзя, но хотелось  бы,
чтобы даже в таких вынужденных делах было подостойнее и попристойнее.
     В вагоне висела ругань, иногда вспыхивали потасовки. Не  всегда  спор
решали кулаки. Когда есть оружие, всегда хочется его  использовать.  Возле
огнестрельного оружия ели и  спали  сотники,  но  острые  мечи  имелись  у
каждого. Здесь любой умел пользоваться разящей сталью, и  у  всякого  меча
рукоять удобно подогнана по ладони хозяина.
     Иногда двобойцев успевали  разнять,  иногда  не  успевали.  В  вагоне
слишком тесно,  скученность  повышает  раздражительность,  а  здесь  ехали
настоящие мужчины, которые лучше работают острыми  мечами,  чем  языком...
Шла естественная убыль,  а  жалование  отцы-командиры  наверняка  получили
вперед на каждого, зато выплачивать научились у римлян после битвы...


     Поезд двигался все-таки медленно, подолгу стоял на разъездах,  ожидая
встречного. На станциях мы вместе с ратниками выбегали за кипятком, иногда
успевали перекусить в корчме, прежде, чем ее разнесут разгулявшиеся парни,
дважды купались в озерцах.
     Однажды поезд остановился возле небольшого  поля.  Прошел  слух,  что
здесь живут упрямые радимичи. Те самые, что отказались платить дань князю.
     Ратники с гиком вытоптали пшеничное поле, срубили яблони, десятка два
тут же  рысью  поспешили  в  лесок,  за  которым,  по  слухам,  скрывалась
деревушка. Воевода дал  потешиться  на  поле,  потом  вместе  с  сотниками
пинками и ударами мечей плашмя загоняли гуляк по вагонам. Все было  готово
к отправлению, наконец из леса вынырнул отряд налетчиков. Они гнали коров,
коз, тащили в мешках поросят, гусей,  несли  связки  отчаянно  кудахтающих
кур. У многих свисали окровавленные мечи, в глаза бросались красные  пятна
на одежде. Двое сильно хромали, голова вожака была обвязана  окровавленной
тряпкой.
     Чем дальше к югу,  тем  станции  становились  просторнее.  В  вагонах
среднего класса народ успевал смениться несколько раз, в телятниках же все
чаще вспыхивали короткие жестокие драки.
     У  раскрытых   дверей   всегда   кто-нибудь   торчал,   наблюдая   за
проносящимися станциями. Тверд еще не мог вдоволь наобщаться с  настоящими
мужчинами, я чаще сидел у двери,  свесив  ноги  из  вагона.  Однажды  меня
разбудил веселый вопль:
     - Киев! Вижу Киев!
     Все бросились к дверям. Если бы не брус, половина  народу  вывалилась
бы, стремясь поскорее увидеть столицу Киевской империи.  Паровоз  дал  три
дли