т мой отец,
великий царь всея Руси Иван Четвертый, по прозвищу Грозный...
     Раппопорт  торопливо  прикрыл  ладонью  микрофон  и  сказал   быстрым
шепотом:
     - Видимо, Иван, старший сын Ивана Грозного, имел связь  с  какой-либо
простолюдинкой...
     Захаров равнодушно кивнул, зато Раппопорт,  ощутил,  что  у  него  от
волнения подгибаются колени. Значит, династия древних князей и полководцев
былинной Руси не прервалась!
     - Они выкололи мне глаза... - сказал Захаров  тихо,  -  когда  я  был
Василием, сыном Дмитрия Донского...
     Возле него стояли, затаив дыхание, уже с десяток сотрудников.
     Захаров неуверенно улыбнулся:
     - Странно чувствовать себя  в  нескольких  лицах...  Только  что  мне
выкололи глаза, а тут вспоминаю, как, будучи  Димитрием  Шемякой,  выколол
глаза дяде Василию, которого впоследствии прозвали Темным... Очевидно,  те
ветви впоследствии породнились...
     Он потянулся, хрустнув суставами, слез с подоконника.
     - Это надолго, - сказал  он  им,  -  Вероятно,  не  стоит  составлять
подробнейшее генеалогическое древо моего рода. Через месяц в любой  аптеке
будет продаваться антигенид, кого заинтересует потомок Рюрика? Отыщутся  и
наследники Демокрита или последнего царя  Атлантиды,  даже  пришельцев  из
космоса,  если  таковые  существовали!  Мы  имеем  дело   с   бессмертием,
понимаете? Правда, наше бессмертие простирается только в одну  сторону.  А
сейчас миллион моих предков  -  они  были  любителями  плотно  покушать  -
требуют обильной трапезы.
     Он мимоходом дружески коснулся плеча Тани, и та вспыхнула от счастья.
На пороге обернулся, сказал отчетливо:
     - Думайте над перспективой применения антигенида. Думайте все!
     И вышел широким шагом.
     Через полчаса, когда вернулся из буфета, в лаборатории уже сидел  сам
Говорков  и  ждал.  Едва  Захаров  занес  ногу  через  порог,  взгляды  их
встретились, как остро отточенные шпаги.
     - Захаров,  -  сказал  Говорков  с  нажимом,  -  отныне  и  до  конца
невольного эксперимента вы переводитесь на спецрежим. Жить и спать  будете
здесь, в лаборатории. Еду  вам  тоже...  Хотя  в  этом  отношении  сделаем
скидку: столовая на втором этаже, можете пользоваться.
     - Спасибо, - сказал Захаров.
     - Пожалуйста, - ответил Говорков сердито. Он уловил иронию. -  Сейчас
принесу БИАН, рН-метр, энцефалографы  и  прочее  -  будь  готов.  Особенно
проследи за биохимическим и  газовым  составом  крови.  Мне  кажется,  что
соотношение кислых и щелочных продуктов резко изменится, и  тебе  придется
худо. По водородному показателю  у  нас  спец  Татьяна.  Пусть  следит  за
концентрацией ионов... Простите, вам кого?
     Он  обратился  к  длинному  худому  мужчине  в  старомодном  костюме.
Кажется, тот примчался с соседней кафедры.
     - Мне... гм... я слышал, что здесь произошло расщепление генетической
информации... Это вы сделали?
     Он безошибочно обернулся к Захарову. Тот кивнул.
     - А не подсказали бы вы, где  спрятали  свою  знаменитую  библиотеку,
когда были Иваном Грозным...
     - Не знаю, - ответил Захаров весело. - Вероятно,  я  ее  спрятал  уже
после женитьбы.
     -  А-а...  Гм...  Тогда  взгляните,  существовала   ли   докириллица,
письменность такая, еще до изобретения Кириллом славянского алфавита?
     Наконец Говорков опомнился и грозно поднялся с места. Они были  почти
одинакового роста, но общего между ними было не больше, чем между  жирафой
и современным танком.
     - Мне, - сказал Говорков тоном, не предвещавшим ничего доброго, - мне
как представителю биологии весьма приятно,  что  даже  филологи  научились
правильно выговаривать слова "генетическая информация".
     Он надвинулся на побледневшего как смерть представителя  словесности,
и тот, как раб персидского  сатрапа,  не  оглядываясь,  ягодицами  нащупал
дверь.
     Говорков грозно посопел вслед, повернулся к  Захарову,  тот  все  еще
стоял возле двери.
     - Ну?
     - Леонид Леонидович, - ответил тот,  -  я,  конечно,  могу  до  одури
рассказывать о боях и походах, о том, как, будучи скифом,  сдирал  кожу  с
врагов и делал из них фирменные колчаны для стрел,  или  о  том,  как  пил
коллекционные вина из черепов  восточных  завоевателей.  Но  ведь  это  не
главное...
     - Не главное? - переспросил Гаворков. Он указал на кресло, оба  сели.
- Для тебя, я понимаю, главное было разобраться в той тягостной истории  с
родителями. Извини, пожалуйста... Но даже и это не самое главное.  Личное,
оно и есть личное. Но я бы и жизнь отдал за  возможность  увидеть  историю
человечества собственными глазами! Понимаешь,  собственными!  Да  что  там
увидеть! Пройти с человечеством всю историю,  быть  его  членом  от  самых
древнейших времен и до наших дней!
     Они посмотрели друг на друга, и засмеялись.
     Следующие  десять  дней  Захаров   не   отрывался   от   магнитофона,
надиктовывая подробности  древнеславянских  обрядов,  вспоминая  старинные
обороты речи. Несколько  бобин  с  лентами  заполнил  скифскими  мифами  и
легендами. Потрясенные коллеги, затаив  дыхание,  слушали  гортанную  речь
половцев, певучий язык иберийцев, странные  наречия  древнейших  семитских
народов...
     - Тащите нерасшифрованные клинописи, - говорил Захаров,  посмеиваясь,
- не могу сосчитать, сколько помню древнейших языков. Потешу лингвистов...
     Он уже вспоминал  свою  жизнь  на  сотни  тысяч  лет  в  глубину,  но
дальнейшие, сведения особой ценности не представляли:  те  эпохи  походили
друг на друга, как капли ртути из одного термометра.
     - Эксперимент можно считать законченным, - сказал Захаров  Говоркову,
который  тоже  не  выходил  из  лаборатории.  -  Кстати,  память   предков
пробудилась уже примерно на три миллиона лет, но я еще хомо сапиенс. Вижу,
как питекантропы бродят в чаще, но это не предки, а соседняя ветвь вида.
     - Другое интересно, - сказал Говорков  задумчиво,  -  почему  природа
поставила  предохранительный  заслон?   Почему   эволюция   не   позволила
передавать знания по наследству?
     Захаров пожал плечами.
     - Это было бы так здорово... - сказала Таня мечтательно.
     - Пора комплектовать группу добровольцев, - сказал Захаров твердо.  -
Надо брать побольше масштабы.
     - Подождем до тринадцатого дня, - предостерег Говорков.
     - Подождем, - согласился  Захаров.  -  Только  признаюсь  честно:  не
пугает меня эта чертова  дюжина,  хотя  могу  объяснить  ее  по-халдейски,
шумерски, дорийски, самнитски...
     - Верю, - сказал Говорков твердо, - однако подождем.
     Захаров не  взбесился  и  на  тринадцатый  день.  Не  рехнулся  и  на
четырнадцатый.  Сохранил  ясный  разум  и   скептическую   улыбку   и   на
пятнадцатый. А на шестнадцатый спросил нетерпеливо:
     - Когда?
     Говорков сидел за новым комплектом аппаратуры. Красное мясистое  лицо
за время эксперимента обрело бледно-зеленый цвет. Щеки опали. Под  глазами
проступили темные полумесяцы.
     - Что "когда"? Думаешь, мне приятно ночевать возле тебя? Но и спешить
рановато и страшновато... Слишком дело грандиозное...
     Захаров метнул пламенный взгляд, ввалившиеся глаза сердито сверкнули.
     - Тем более не стоит оттягивать!
     - Гм... Ну считай, что убедил...
     Захаров  вскочил  и   смотрел   непонимающе,   как   массивная   туша
руководителя лаборатории поднялась и пошлепала к сейфу.
     - Но какой смысл? На мне все проверено. Очередь за группой!
     - Проверено на тебе... Так уж и проверено? А вдруг у тебя иммунитет?
     Он  вынул  шприц,  набрал  несколько  кубиков  прозрачной   жидкости.
Повернулся к нему, подмигнул.  Это  выглядело  устрашающе,  словно  вампир
подбадривал перепуганную жертву.
     - Вот оно, величие момента. Новая эра!
     Он потер ваткой белую кожу, вонзил стальное жало.
     - Э-эх! Поехали!
     Этот день и всю следующую неделю Говорков находился на  седьмом  небе
от счастья. Уже на первых  минутах  получил  приятный  сюрприз:  его  дед,
оказывается,  был  полиглотом,  и  теперь  возбужденный   мозг   вспоминал
английский, японский, испанский, немецкий и  китайский  языки!  Кто-то  из
предков оказался видным корабельным инженером, кто-то промышлял на большой
дороге, нашлись даже церковнослужители...
     Сотрудники ходили на цыпочках. Никто не осмелился  потревожить  шефа,
обратить внимание на странности в поведении Захарова. Прошла еще неделя, и
Говорков однажды сам задержал взгляд на ведущем работнике...
     Захаров шел к нему  из  другого  конца  лаборатории.  Ступни  у  него
оказались подвернутыми внутрь, неимоверно  длинные  руки  почти  доставали
колен, нижняя челюсть свирепо выдвинулась, маленькие  дикие  глазки  хищно
поблескивали.
     - Кха... кха... - прохрипело у него в горле. - Назад... Стой...  Путь
без возврата...
     Говорков в ужасе вскочил на ноги, попятился.
     - Назад... - снова прохрипел Захаров с натугой. - Два миллиона лет  -
люди... сто миллионов - звери... не совладать... Назад!
     Побледневший от внутренней  боли  Говорков  смотрел,  как  он  стянул
скатерть на пол и лег. Громко захрустели осколки посуды.
     Подошла Таня и заревела в два ручья,  размазывая  ладонями  по  щекам
синюю краску с ресниц.
     - Что же... это... Леонид Леонидыч? - спросила она сквозь рыдания.
     -  Это...  конец,  -  ответил  он  тихо.  -  Проснулась   не   только
человеческая память, но и звериная. И этот процесс продолжается. Инстинкты
далеких предков полностью загасят искорку разума... Ибо  разум  существует
ничтожно мало... Значит, этим  путем  идти  нельзя...  Как  видишь,  Таня,
отрицательные результаты тоже дают пользу.
     Но шутка получилась  слишком  горькой,  Таня  заплакала  еще  громче.
Где-то истерически звонил  телефон,  в  лаборатории  появились  незнакомые
люди.
     В течение дня Захаров или то, что осталось от его личности, метался с
ревом по опустевшему помещению, злобно скалил зубы. Передвигался скачками,
попадаться ему на глаза боялись. Постепенно он покрывался шерстью.
     Говорков подозвал Раппопорта.
     - Смотри, в этом сейфе находится вся документация. Чертежи,  расчеты,
записи опытов, протоколы  испытаний,  словом,  все,  что  понадобится  для
нового поиска. Продолжать тебе. Возьми ключ.
     - Леонид Леонидович... - прошептал Раппопорт потрясенно. В  глазах  у
него стояли слезы.
     - Запомнил? Ну дай обниму тебя напоследок!
     Уже на выходе  он  обернулся  и  увидел  покрытое  шерстью  животное,
которое медленно опускалось на четвереньки.
     А на улице бушевала весна. Теплый ветер обрывал лепестки абрикосового
цвета и щедро усыпал ими  высохший  тротуар.  По  разлинованному  асфальту
прыгали веселые маленькие человечки, пахло свежей зеленью.
     И горько уходить такой весной... Он теперь знал, почему  эволюция  не
позволила передавать знания по наследству. Стать высокоорганизованным  мог
только вид, готовый получать новые знания, даже ценой жизни.




                               Юрий НИКИТИН

                                ПСЕВДОНИМ

     Перелом произошел как-то сразу. На столе лежали почти готовые к сдаче
три повести, два десятка невычитанных рассказов, со стола не исчезал роман
- уже готова первая треть. Лампов готовился отдать все вместе, приближался
первый юбилей - пятидесятилетие. В редакциях отнесутся благосклоннее, хотя
вещи Лампова и так обычно  проскальзывают  в  печать  как  намыленные,  но
юбилей надо выделять хотя бы количеством... но тут Лампов  неожиданно  для
себя поднялся на следующую ступеньку в творчестве.
     Он был уверен, что та, на которой находился ранее, и есть самая-самая
высокая, и, глядя на  предыдущие,  говорил  себе  с  добродушной  улыбкой:
"Каким же дураком я был!", подразумевая, что уж сейчас он точно не  дурак,
но теперь произошло некое внутреннее изменение, и он с радостью и  страхом
ощутил, что может писать намного лучше,  что  сейчас  действительно  видит
больше,  умеет  больше,  а  до  того  был  все  же  дурак,  да  какой  еще
самовлюбленный дурак!
     Мгновенно увидел свои же произведения такими, какие на самом деле,  и
впервые  рецензенты  показались  не  идиотами,  что  ни  уха  ни  рыла   в
творчестве, штампующими отрицательные рецензии по сговору с редактором,  а
людьми, опередившими его в понимании.
     Мелькнула полувосхищенная-полузавистливая  мысль:  они  ж  еще  тогда
знали! Понимали! Умели! Стояли на этой высокой ступеньке! А он  тогда  жил
еще червяк-червяком...
     Он пометался по комнате, принялся  дрожащими  руками  запихивать  эти
недоповести, недорассказы, недороман в  старые  папки.  Хорошо,  не  успел
развезти по редакциям! Ладно, для  читателей  он  останется  автором  трех
заурядных книг, благодаря которым вполз в Союз Писателей,  а  затем  вдруг
совершившим изумительный творческий взлет. Если  бы  отдал  в  печать  эту
лихую чушь, то вышла бы в журнале через полгода, а  в  издательстве  через
два, и потом - страшно подумать! - по ней  бы  судили  о  нем,  Лампове...
Стыдно было бы смотреть в глаза тем, кто умеет и кто понимает.
     Лихорадочно возбужденного, прижимающего к себе обеими  руками  стопки
папок, его понесло в коридор, там больно ударился локтем о дверной косяк.
     У входа опомнился. Мусоропровод между этажами, а в "семейных"  трусах
только выскочи на лестничную площадку - соседи всю оставшуюся жизнь  будут
потешаться, пальцами показывать.
     Положив рукописи на пол,  он  торопливо  влез  в  спортивный  костюм.
Завязки папок затрещали, когда он снова суетливо подхватил всю груду, одна
веревочка не выдержала, листки с шелестом разлетелись по прихожей.
     Он ругнулся, опустился на четвереньки. Пальцы сгребали в кучу листки,
а глаза автоматически выхватывали строки, воскрешали целые абзацы...


     Жена, придя с работы, застала Лампова на полу. Он  сидел  по-турецки,
вокруг лежали, усеивали прихожую, исписанные страницы. Лампов брал то один
лист, то другой, подносил к глазам.
     - Это же не халтура, - сказал он с  раздражением.  -  Вот  в  продаже
сапоги по сто девяносто рэ, а есть и по восемьдесят. За первыми - давка, а
вторые - берут поспокойнее...Но пользу приносят и те, и другие! От  первых
- и польза, и вид, и удобство, вторые - только от грязи охраняют... Все  с
разной степенью гениальности сделано, только книги  им  подай  самые-самые
лучшие!
     - Алеша, что с тобой?
     - С сегодняшнего дня, Маша,  я  знаю,  как  писать  по-настоящему!  С
сегодняшнего. Но сколько  воды  утечет,  пока  напишу  по-нынешнему,  пока
прочтут, отрецензируют, в план поставят?.. А это, написанное, выбрасывать,
что ли?
     Жена переполошилась:
     - Алеша, такой труд... Вспомни, как ты каторжно работал.
     - В том-то и дело. Угрохал годы.  Пишешь  сразу  несколько  вещиц,  в
издательство несешь  те,  что  вытанцовываются  быстрее,  другие  оседают,
созревают медленнее. Вот и скопилось... А ведь осталось  только  крохотную
правочку - и можно бы в печать.
     Жена спросила опасливо:
     - А ты в самом деле... можешь лучше?
     - Могу, - ответил он устало.  -  Все,  что  написал  раньше,  чепуха.
Критики в своих статьях правы. Я бы себе сильнее врезал.
     Жена просияла:
     - Как хорошо... А то ты говорил про первую десятку, большую  пятерку,
а себя все считал только в первой сотне!
     - А на самом деле я был в первой тысяче, - сказал он угрюмо. -  Тачал
сапоги по восемьдесят рэ, а сейчас могу по самому высокому  классу...  Вот
только этих, уже сшитых, жаль! Все-таки столько за машинкой горбился... Да
и без гонораров насидимся, пока новые напишу, да пока пойдут.
     Он с мрачным лицом продолжал перебирать листки. Жена на цыпочках ушла
на кухню. Вскоре оттуда покатили вкусные запахи. Маша умела на скорую руку
приготовить сносный ужин.
     Лампов поднялся, сказал твердо:
     - Я сказал, что не опубликую!
     - Вот и хорошо, - согласилась она  из  кухни,  немного  встревоженная
агрессивным тоном, словно бы с ним кто-то спорил.
     - Но это опубликую не я, - сказал он  зло.  -  Но...  чтобы  труд  не
пропал... гм... пусть в печать все же пойдет.
     - Как это? - не поняла жена.
     Он пришел на кухню, сел за стол. В прихожей остались на полу листки.
     - Очень просто, -  отрубил  он.  -  Чтоб  имя  не  марать!  В  печать
пойдет... под псевдонимом.


     Она  выжидающе  помалкивала.  Он  сопел  за   столиком,   устраивался
поудобнее, наконец, не выдержал:
     - Это же мои заработанные деньги,  понимаешь?  Я  ведь  сотворил  эти
вещи, не украл же! Почему сапоги можно делать и на троечку, а  рассказы  -
только на пять?
     Она поставила перед ним тарелку с горячим супом. Он повеселел:
     - Я открещиваюсь от произведений, но не от гонорара!.. Давай-ка лучше
придумаем посевдоним похлеще. С  претензией.  Что-нибудь  вроде:  Алмазов,
Бриллиантов...
     - Самоцветов, - подсказала жена с неуверенной улыбкой.
     - Вот-вот! Жемчугов, Малахитов... Да что мы одни камни? Львов, Орлов,
Соколов...
     -  Львовский,  Орловский,  Соколовский,  -  поправила  она.   -   Так
эффектнее.
     - Умница ты моя, - сказал он и поцеловал жену мокрыми от супа губами.
- Пусть Орловский. А имечко тоже напыщенно-глупое: Гай Юлий, например...
     После ужина он принялся лихорадочно  приводить  рукопись  в  порядок,
придавать ей надлежащий вид. Не  терпелось  сесть  за  настоящую  вещь,  а
потому с повестью, идущей  под  псевдонимом,  закончил  за  неделю,  отдал
машинистке, та тоже потрудилась на славу, и через десять дней он  рукопись
отправил в журнал.
     И - пришли настоящие дни. Он работал лихорадочно, словно  боясь,  что
наитие кончится, оборвется, и снова он будет отброшен назад, в свою первую
"тысячу". Утром вскакивал в  дикую  рань,  хотя  всегда  любил  поспать  и
поваляться в постели, но теперь - бодрый и свеженький - тут же бросался  к
пишущей машинке, строчил судорожно, выправлял,  снова  печатал,  изумляясь
новому тексту, так непохожему на все ранее созданное...
     "Повесть Орловского" проскочила легко, в журнале  намекнули,  что  на
второе полугодие могут взять такую же еще,  и  он  с  неохотой  оторвался,
вытащил папки, разложил... Еще  одна  вещица  практически  готова,  и  он,
скрепя сердце, пожертвовал пару недель на правку и подгонку частей,  потом
велел жене отнести машинистке.
     За женой еще не захлопнулась дверь, а он  уже  снова  был  во  власти
неистовой работы. Пальцы рвались к машинке, и он, изумленный  раскрывшимся
миром, сам с недоверием и восторгом всматривался в исписанные страницы.
     Первую новую повесть он понес в издательство, где отказали в  прошлый
раз.


     Зав отделом Мордоворотов пристально смотрел на Лампова.
     - Алексей Иванович... это вы написали?
     - Я, - ответил Лампов, даже не обидевшись неожиданному вопросу.
     - Очень... очень здорово, - ответил  зав  отделом  медленно.  -  Даже
более того... Вообще-то не люблю хвалить авторов: сразу наглеете,  на  шею
садитесь, но вы меня просто ошарашили превосходным романом. Он не похож на
прежние ваши вещи.
     - Скачок, - ответил Лампов коротко, в нем все пело.
     - Скачок, - согласился зав отделом. - Вам повезло. Такое бывает,  как
понимаете, далеко не со всеми. Увы,  очень-очень  редко.  В  стране  всего
несколько человек достигли этого уровня.
     - Ну, уж скажете, - засмущался Лампов.
     - Теперь поговорим о самой повести, - продолжал зав отделом. - Гм, вы
назвали ее повестью, но тут на десять романов... гм... Мне, честно говоря,
еще не приходилось  держать  в  руках  столь  умную  и  глубокую  вещь.  В
рукописи, естественно. К тому же написанную с  таким  накалом,  страстную,
хватающую за душу!.. Однако, вещь не доделана. Часто встречаются  провалы,
небрежности, отдельные моменты абсолютно не прорисованы... Показать?
     - Не надо, - ответил Лампов со спокойной и ясной улыбкой. - Сам знаю.
Когда перепечатывал начисто, увидел. Хотел переделать, а  потом  решил  на
вас проверить. У нас