Дом на коляске, запряженной лошадьми,
которую любезно предоставили в наше распоряжение. Кеннеди  с
некоторой  гордостью заявил мне, что Белый Дом  превращен  в
хорошо  укрепленный арсенал и что каждое из  окружающих  его
помпезных     зданий     буквально     нашпиговано     всеми
крупнокалиберными   орудиями,   какие   еще   оставались   в
Соединенных Штатах.
      Однако взгляд мой притягивала вовсе не архитектура,  и
заинтересовался   я   отнюдь  не   деталями   оборонительной
программы.  Нет,  меня  занимало  то,  что  мы,  проезжая  в
двуколке, видели на улицах. В Вашингтоне постоянно проживало
большое  черное  население. И теперь белые использовали  это
население  в своих целях. Я видел изможденных,  едва  ли  не
умирающих  от голода мужчин, женщин и детей, которые  цепями
на  шее,  вокруг  запястий и щиколоток  были  скованы  между
собой.  Они тащили на себе тяжелые грузы; камни  и  мешки  с
песком   для   оборонительных   сооружений.   Передо    мной
разыгрывались    настоящие   сцены   из   рабовладельческого
прошлого:  истекающие  потом  изможденные  черные   рабы   в
буквальном  смысле слова трудились на износ  под  присмотром
жестокого  белого  с длинным кнутом в руке,  который  тот  с
явным  удовольствием то и дело пускает в ход. Я  никогда  не
ожидал  увидеть подобное в двадцатом веке! Я  был  просто  в
ужасе,  однако прилагал все усилия, чтобы не выдавать  своих
чувств Кеннеди. А тот словно не замечал происходящего.
      Не  раз  и  не  два  я содрогался и  пытался  подавить
тошноту,  когда видел какую-нибудь несчастную,  полураздетую
женщину, падающую на землю. Мне было мучительно видеть,  как
обращались  с  этими людьми: пинали или били кнутом,  покуда
они  снова  с  трудом не поднимались на ноги или  же  их  не
утаскивали товарищи по несчастью. Один раз я видел, как упал
подросток,  почти мальчик. Не оставалось никаких сомнений  в
том, что ребенок умер, и однако же те, кто был скован с  ним
цепями, продолжали тащить его за собой, не прекращая работы.
      Я  попытался  совладать  с отвращением  и  сказал  так
холодно, как только мог:
      -  Теперь  понимаю, каким образом  вам  удалось  столь
быстро воздвигнуть эти стены. Вы снова ввели рабство.
     - Ну что ж, можно назвать и так, - Кеннеди ухмыльнулся.
-  Черные, как и мы все, выполняют общественные работы.  Они
тоже должны вносить свой вклад в дело возрождения страны. Да
и кроме того... - при этом он посерьезнел. - Подобные работы
черные до сих пор выполняют лучше всех. А для большинства из
них  ничего  лучше  и не придумать. Они думают  и  чувствуют
совсем  не  так,  как мы с вами, Бастэйбл.  Ну,  это  как  с
рабочими. Отберите у какого-нибудь пролетария его  завод,  и
он  становится сварливым, раздражительным и несчастным. И  в
конце концов умирает с тоски. Ну, и с черными то же самое.
      -  Что так, что так - судьба их не меняется, - заметил
я.
      -  Ясное дело. Но таким образом они, по крайней  мере,
принесут хоть немного пользы.
      Пока  мы  ехали по улицам Вашингтона, я, должно  быть,
успел  увидеть несколько тысяч цветных. Некоторые, очевидно,
были  личной прислугой и потому находились в немного  лучшем
положении,  нежели их товарищи по несчастью. Но  большинство
были  скованы между собой. Все они были покрыты потом,  хотя
погода  стояла  довольно-таки морозная. На их лицах  застыло
выражение  безнадежности. При виде их  у  меня  не  было  ни
малейшего   повода   испытывать  гордость   за   мою   расу.
Непроизвольно   я  вспоминал  достоинство,  даже   некоторое
высокомерие, с каким держались ашанти.
      Эти мысли я тотчас же подавил, однако они возвращались
снова  и  снова, и с каждым разом все более настойчиво.  Нет
никакой  справедливости  в  том, чтобы  порабощать  людей  и
обходиться   с  ними  столь  сурово,  с  какой  бы   стороны
несправедливость ни исходила. И все же мне приходило на  ум,
что  в политике Гуда лежало зернышко правосудия, ибо он лишь
выплачивал  долг,  в  то время как люди,  вроде  Пенфилда  и
Кеннеди,   напротив,  действовали  из  побуждений   звериной
жестокости. Я осторожно сказал:
      -  Но  разве в экономическом отношении это  выгодно  -
заставлять их трудиться так беспощадно? Они представляли  бы
из  себя большую ценность, если бы с ними обращались немного
лучше.
      -  Вот  логика, которая приводит к гражданской  войне,
мистер  Бастэйбл,  -  заявил  Кеннеди  таким  тоном,   точно
разговаривал  с ребенком. - Если вы хоть раз позволите  себе
думать  подобным образом, то рано или поздно  они  придут  к
мысли,  что заслуживают такого же обращения, что и белые,  и
тогда  мгновенно  возвратится старое социальное  зло.  Да  и
кроме  того...  -  он широко улыбнулся. - Не  так  уж  много
смысла  вообще заботиться о здоровье вашингтонских ниггеров.
Скоро вы убедитесь в этом.
     Теперь мы подошли совсем близко к одной из стен. Здесь,
как  и повсюду, с нечеловеческой быстротой трудились большие
группы  негров, которых подгоняли надсмотрщики. Для меня  не
существовало  больше  загадки  в  том,  как  это  Вашингтону
удалось в столь короткое время соорудить свои защитные валы.
Я  все пытался заставить себя вспомнить о том, что делал Гуд
с  белыми  в Скандинавии. Но даже эти преувеличенные  и  еще
более разукрашенные самим Гудом (в целях усиления "ужасного"
(,($&   )   фантазии   просто   бледнели   в   сравнении   с
действительностью нынешнего Вашингтона!
      Когда  мы  проезжали  мимо стены,  я  заметил  наверху
большие  клетки,  вроде  тех,  в  каких  перевозят  цирковых
зверей.   Указав  на  них,  я  спросил  Кеннеди,   что   они
обозначают.
     Он противно ухмыльнулся, откинулся и зажег сигару.
     - Они, мистер Бастэйбл, и есть наше секретное оружие.
      Поначалу  я даже стал просить его разъяснить  мне  это
замечание   подробнее.   Судьба   черных   наполняла    меня
глубочайшей скорбью. Я сказал Кеннеди, что устал и хотел  бы
отдохнуть. Двуколка развернулась и доставила меня  в  отель,
расположенный  в двух шагах от Капитолия, где  мне  выделили
комнату с видом на парк.
      Но  даже здесь я постоянно получал все новые  и  новые
доказательства нечеловеческой жестокости белых. Метрах в ста
находилась  большая  яма  с  негашеной  известью.  Время  от
времени  с  больших телег туда вываливали трупы и  умирающих
людей.
      А  я  еще  думал, что прошел через ад в Южной  Англии!
Только теперь я узнал, что видел тогда лишь преддверие  ада.
Именно  здесь,  где  некогда был  провозглашен  символ  веры
свободомыслия, где было во всеуслышание заявлено о том,  что
все люди созданы равными, где, как казалось, претворялись  в
жизнь  идеалы  века  Просвещения, -  именно  здесь  воистину
разверзлась глубочайшая пучина ада.
     И этот ад был создан во имя моей расы! Во имя этой расы
я взбунтовался против Гуда и Черной Орды.
      Я  плохо  спал  в отеле и на следующее утро  попытался
добиться аудиенции у "президента" Пенфилда в Белом Доме.  Но
мне  передали, что он слишком занят, чтобы принять  меня.  Я
принялся  бродить по улице, однако там видел чересчур  много
такого,  от  чего у меня сводило желудок. Гнев  мой  рос.  Я
чувствовал себя глубоко оскорбленным. Я хотел протестовать у
Пенфилда   и  требовать  у  него  снисхождения   к   черному
населению.  Он должен подать пример великодушия и терпимости
своим  приверженцам - "белым капюшонам".  Ганди  прав.  Есть
только одна возможность правильного поведения, пусть даже на
короткий  срок это вступает в противоречие с твоими  личными
интересами.   Не   подлежит   сомнению,   что   великодушие,
человечность,  дружелюбие,  справедливость  по  отношению  к
другим  -  все  это  послужит  более  долгосрочным  выгодам.
Презрение  к  людям,  к  собратьям  по  роду  человеческому,
которое  олицетворял  собой Пенфилд, ведет  лишь  к  одному:
угрозе  истребления  всего человечества.  "Справедливых"  же
войн не может существовать вовсе, ибо по своей природе война
является  актом несправедливости против единичного человека,
против   личности.  Зато  злых  и  несправедливых   войн   в
переизбытке. Морально и духовно разложившиеся люди - вот кто
развязывает  их.  Постепенно я  приходил  к  убеждению,  что
такова  дефиниция  каждого, кто воюет. Невзирая  на  мотивы,
которыми   они  руководствуются;  па  идеалы,  которые   они
защищают;  "угрозу", от которой они хотят избавиться,  -  не
может быть для них никакого оправдания.
      Ганди  говорил,  что насилие вызывает только  насилие.
Дело  выглядело  для меня так, будто я доказал  эту  теорему
собственной шкурой. Я понял, каким был совсем недавно. Я сам
развивал  в  себе  жестокость и презрение  к  людям,  приняв
решение убить Гуда.
      И  как раз в тот момент, хуже которого для раздумий не
подберешь, я почувствовал, что мысли буквально рвут меня  на
части. Я был просто вне себя, и тяжким грузом лежало на  мне
бессилие что-либо предпринять.
     Я ушел из центрального района города и бродил теперь по
жилому  кварталу,  застроенному теми  прекрасными  домами  с
террасами,  что  напоминали мне наши  английские  площади  и
улицы  эпохи Регентства. Но здесь здания пришли  в  страшное
запустение. Ставни по большей части были забиты, и, судя  по
всему,  двери  можно было открыть только  ценой  неимоверных
усилий. Я предположил, что здесь проходили бои, однако не  с
армией захватчиков, а между черными и белыми.
      И снова я задумался над назначением звериных клеток на
городских  стенах.  Завернув за угол,  я  остановился  перед
длинным рядом черных рабочих, которые, скованные между собой
за щиколотки, тащились по середине улицы и волокли телегу  с
большими  колесами  -  на  ней покачивалась  гора  мешков  с
песком.  Среди  этих  людей не нашлось  бы  никого,  кто  не
истекал    бы   кровью   под   ударами   кнута   вооруженных
надсмотрщиков. Многие лишь с трудом передвигали  ноги.  Судя
по  их  виду,  скоро они тоже созреют для  ямы  с  негашеной
известью.  И  все-таки  они пели.  Они  пели,  как  пели  бы
христианские мученики по дороге к римским аренам.  Это  была
жалобная   песня,   слова  которой  поначалу   трудно   было
разобрать.  Белые люди с белыми капюшонами на  лицах  орали,
чтобы   те   прекратили.  Под  капюшонами   голоса   звучали
приглушенно, однако кнуты были куда красноречивее. Но черные
не замолкали, и теперь я начал понимать отдельные слова.

     Он грядет - близок час
     Из сердца Африки грядет он - близок час
     На диком звере грядет он - близок час
     Освободит нас он - близок час
     Свободу нашу вернет он нам - близок час
     Грядет он...

      Разумеется,  не составляло никакого труда  догадаться,
что  песня была о Цицеро Гуде. Целью ее было выводить  белых
из  равновесия.  Припев  повторял высокий  красивый  парень,
который  каким-то  образом сумел поднять  голову  и  держать
плечи  расправленными, сколько бы сильных ударов на него  ни
обрушилось. Достоинство и мужество этого юноши находились  в
таком  резком контрасте с истеричным и трусливым  поведением
белых, что я мог лишь восхищаться им.
      Однако  я думал, что эти люди обречены. Они упрямо  не
прекращали пения, и "белые капюшоны", опустив кнуты, взяли с
плеч винтовки.
     Шествие остановилось.
     Пение смолкло.
      Один  из белых сорвал с лица капюшон. Его рот кривился
от ненависти. Надсмотрщик едва перевалил за свою семнадцатую
весну. Подняв ружье к плечу, он ухмыльнулся:
     - Ну так что, будем распевать дальше?
      Высокий чернокожий парень набрал полную грудь воздуха,
понимая,  что  это  его  последний вздох,  и  пропел  первую
строчку нового куплета.
      В  это мгновение я импульсивно толкнул белого юношу  и
всем весом упал на него, так что выстрел прогремел в воздух.
Падая,  я  схватился  за ружье. Я слышал  удивленные  вопли;
затем  последовал выстрел. Я видел, что пуля попала в  моего
противника,  и использовал его тело в качестве прикрытия.  Я
открыл огонь по белым капюшонам.
      Я  не  продержался  бы и минуты, если  бы  тот  рослый
чернокожий  не испустил бы ликующего вопля и не направил  бы
своих товарищей против белых. Те неосмотрительно повернулись
к черным спиной, поскольку я занимал все их внимание.
     Одно мгновение я видел колыханье белых капюшонов в море
черных  лиц. Слышал еще несколько выстрелов. Затем все  было
кончено. Белые лежали мертвыми на мостовой, а черные забрали
их  ружья и выстрелами сбивали цепи со своих ног. Я не знал,
как  они отнесутся ко мне, и стоял настороженный, готовый  в
случае необходимости к бегству. Но черный парнишка улыбнулся
мне:
     - Спасибо, мистер. А почему на вас капюшона нет?
     - Да я и не носил его никогда, - сказал я и добавил:
     - Я - англичанин.
      Должно быть, последнее заявление прозвучало достаточно
высокопарно,   потому   что   в   ответ   парнишка    громко
расхохотался:
      -  Мы  бы, наверное, куда лучше смотрелись бы  не  на"
середине улицы, а где-нибудь в подворотне.
     Он быстро направил своих товарищей в ближайшие же дома,
выглядевшие  нежилыми. Телега и трупы белых (у  тех  забрали
оружие  и  капюшоны  -  последнее  из  непонятных  для  меня
соображений) были брошены на улице.
       Юноша   быстро  вел  нас  по  проходным  дворам.   Мы
скрывались,  перебегая  от  здания  к  зданию,  пока  он  не
добрался  до знакомого дома. Он забрался внутрь  и  доставил
нас в подвал, где мы перевели дух.
      -  Те  - они слишком больны, чтобы идти дальше.  Пусть
побудут  здесь  до поры. И дети тоже, - сказал  он  и  снова
улыбнулся  мне. - Ну, а с вами-то что, мистер? Если  хотите,
оставляйте  нам  ружье  и  уходите.  Свидетелей-то  нет.  Им
никогда не узнать, что белый впутался в такую историю.
      -  Думаю, что спокойно могу доверить им эту  тайну,  -
услышал  я  свой  голос.  - Мое имя Бастэйбл.  До  недавнего
времени я был прикомандирован в качестве наблюдателя к штабу
генерала Гуда. Несколько дней назад дезертировал и перешел к
белым,  но  теперь решился все же служить человечности.  Так
что я остаюсь с вами, мистер..?
      -  Зовите  меня  Пол, мистер Бастэйбл.  Ну,  сэр,  это
отменная  речь  была, доложу вам. Да, отменная,  пусть  даже
немножко  напыщенная. Но вы показали себя в деле. И  силы  в
"  a  через край, да. Вы парень хоть куда. Вот это-то нам  и
требуется в такое дрянное время. Идемте.
      Он  отшвырнул два ящика и освободил отверстие в стене,
куда  нас и препроводил. Здесь начинался ход под несколькими
домами.  По пути Пол продолжал разговаривать со мной,  то  и
дело оборачиваясь через плечо:
      -  А  вы  что-нибудь слыхали про то, когда они  начнут
набивать свои клетки?
     - Я не имею ни малейшего представления об этих клетках,
-  сказал  я.  - Как-то раз я уже спрашивал,  для  чего  они
предназначены.  Мне  сказали,  что  это  "секретное  оружие.
Вашингтона"  против генерала Гуда. А что это  означает,  мне
никто не разъяснил.
      - Ну, оружие - эффективнее не придумать, - сказал Пол.
- Уверен, большинство наших лучше бы умерли...
      -  Так кого ваш "президент" собирается посадить в  эти
клетки? Диких зверей?
     Пол бросил на меня озорной взгляд:
      - Кое-кто именно так бы и назвал, мистер. Они нас туда
посадить  задумали,  вот  что.  Когда  генерал  Гуд   начнет
обстреливать стены, он убьет как раз тех, кого хотел спасти.
Ему  не  взять Вашингтон, не уничтожив всех черных.  Мужчин,
женщин и детей тоже.
      Если  меня и прежде от здешних белых попросту тошнило,
то эта информация окончательно выбила меня из колеи. Все это
напомнило мне истории варварства, о которых я читал  давным-
давно.  И  как  это белые вообразили себя лучше  Гуда,  если
применяют  против  пего методы, даже не приходившие  Черному
Аттиле в голову, как бы велика ни была его ненависть к белой
расе? Вашингтон будет окружен валом из живой плоти - вот что
Должно спасти город от захватчиков.
      - Но они добились бы лишь одного: Гуд задержался бы на
короткое  время, - заметил я. - То есть они  угрожают  убить
всех вас лишь для того, чтобы вынудить Гуда повернуть назад?
     - Вот уж что они точно сделают, - сказал Пол. Мы ползли
по  узкому туннелю, и я слышал, как вдали плещет вода. - Они
получили   привет  от  австрало-япошек.  Если  они   удержат
Вашингтон  еще  двадцать четыре часа, то  к  ним  на  помощь
придут  по суше. Даже большие "броненосцы" Гуда, про которые
мы  уже слышали, не смогут вести огонь - они поубивают  всех
нас.  Гуду придется решать. И какое бы решение он ни принял,
его потери в любом случае будут значительны.
      -  Дьявольский план, - сказал я. - Люди  не  могли  до
такого  додуматься.  Я больше не вижу  в  "белых  капюшонах"
человеческих существ.
      -  Я был одним из специальных агентов Гуда, прежде чем
меня  схватили,  -  рассказывал Пол. - Я  собирался  создать
здесь систему сопротивления, чтобы помочь ему внутри страны.
Но  затем они согнали всех черных в городе в один лагерь.  У
нас  только  один  шанс:  сегодня ночью  надо  пробраться  в
центральный лагерь, вооружить там как можно больше  людей  и
предпринять попытку прорыва.
      -  А  вы думаете, что это возможно? - спросил  я.  Пол
покачал головой:
     - Нет, мистер. Я в это не верю. Но зато от кучи мертвых
негров им будет немного толку, когда придет Гуд.
      Тошнотворная вонь ударила мне в нос, и только теперь я
сообразил,  что  это был за плеск. Мы шли по канализационным
каналам.  Нам  приходилось брести по гнилой,  грязной  воде,
поднимавшейся порой до пояса. В конце концов мы очутились  в
большом  подземном  помещении, где  уже  находилось  человек
двадцать  цветных. Вот и все, что осталось от  разветвленной
сети  агентов,  которые  должны  были  поднять  восстание  в
поддержку генерала Гуда, когда придет момент. При  себе  они
имели  значительный арсенал оружия. Однако теперь было ясно,
что  едва  ли им удастся сделать что-либо, кроме как  храбро
умереть.  Целый  день  обсуждали  мы  наши  планы,  и  когда
наступил вечер, выбрались наружу. По неосвещенным улицам  мы
пробрались  в  северную часть города, где находился  главный
невольничий лагерь.
      Множество  негров все еще трудились в  коптящем  свете
керосиновых  ламп.  По  тому, что мы  слышали,  отряды  Гуда
должны были уже стоять под стенами города.
       Мы  маршировали  совершенно  открыто,  с  ружьями  за
плечами, демонстрируя полнейшее нахальство. Каждый, кто  нас
видел,     принимал     нас    за    подразделение     особо
дисциплинированных  солдат.  Ни  разу  нас  не   остановили,
поскольку черные лица были скрыты капюшонами, снятыми  утром
с  убитых  надсмотрщиков.  Черные кисти  рук  были  обернуты
кусками белой материи.
      Болезненное  суеверие белых впервые обратилось  против
них  самих. Капюшон, бывший символом ненависти к черной расе
и   страха   перед  ней,  помогал  теперь  как  раз   черным
безнаказанно проскользнуть прямо под носом у расистов.
     А за нами, скованные за щиколотки цепями (которые могли
быть  сброшены в любое мгновение), шли остальные. Они тащили
огромную  телегу, груженную кирпичом. Там были спрятаны  все
наши ружья.
      Не  раз  у нас возникало ощущение, что вот сейчас  нас
раскроют. Но нам удалось беспрепятственно добраться до ворот
лагеря.  Мой  английский выговор тотчас бы обратил  на  себя
внимание,  поэтому  от  нас говорил Пол.  Его  голос  звучал
чрезвычайно убедительно.
       -  Примите  этих  ниггеров  и  дайте  нам  свежих,  -
потребовал он у часовых.
       Часовые  в  своих  белых  капюшонах  не  проявили  ни
малейшего  недоверия.  Слишком многие  приходили  и  уходили
нынешним вечером. Суматохи было куда больше обычного.
      -  А что вы всей толпой? - поинтересовался один, когда
мы зашли в караулку.
      -  Оглох,  что  ли?  - спросил его Пол.  -  Прорвались
несколько  черномазых. Ниггеры застрелили  десять  или  даже
двадцать наших.
     - Да, слыхал что-то в этом роде