ание:
серо-голубая шерстяная материя, подаренная Дрефом,  из  которой  она  шьет
платье; снующая игла, поблескивающая на слабом солнце  конца  зимы  -  его
свет косыми полосами ложится на пол квартирки в  тупике  Слепого  Кармана;
новый наряд, надетый специально для Дрефа; "Вот прежняя Элистэ".
     Платье упало на пол, за ним - нижнее льняное белье.  Нагота,  которая
при других обстоятельствах заставила бы  ее  сгореть  со  стыда,  казалась
теперь несущественной. Элистэ была всего лишь одной из шестнадцати  жертв,
и то, что она стоит обнаженная, уже не имело значения.  Гвардеец  унес  из
комнаты ворох одежды: сперва ее перетряхнут в поисках утаенных  ценностей,
потом отдадут младшим тюремщикам и надзирателям.
     Ей завели руки за спину, веревка  больно  впилась  в  запястья,  хотя
процедура   была   исполнена   с   минимальной   жестокостью,   быстро   и
профессионально. Две женщины и мужчина  безмолвно  плакали,  но  никто  не
сопротивлялся.
     Охранники умело управились с маленьким стадом - вон  из  комнаты,  по
коридору, вниз по ступенькам, через низкую скрипучую дверь  во  двор,  где
ждала  открытая  повозка.  Повозку,  окружали  народогвардейцы   и   взвод
жандармов. Яркое солнце и прозрачная  синева  неба  ослепили  Элистэ,  она
зажмурилась.  Теплый   весенний   воздух   ласкал   тело.   День   выдался
великолепный. Просто роскошный.
     В  повозку  поднимались  по  одному,  с   помощью   народогвардейцев,
взбираясь сперва на упаковочную клеть, которая служила  подножкой.  Элистэ
села на одну из двух прибитых к стенке досок. Вскоре на досках не осталось
свободного места, и последним заключенным пришлось стоять. Элистэ  встала,
уступив  место  старику  с  седой  бородой,  и  ощутила  на  себе   чей-то
пристальный взгляд. Она обернулась - то был Шорви Нирьен. Он едва  заметно
улыбнулся,  и  в  его  черных  глазах  она  прочитала  такое   бесконечное
сочувствие и ободрение, что у нее перехватило горло  и  защипало  в  носу.
Элистэ готова была заплакать, а вот этого ей как раз и  не  нужно.  Ни  за
что! Она поспешила отвести взгляд.
     Заскрипели петли,  лязгнули  засовы  -  подняли  и  закрепили  заднюю
стенку. Возница щелкнул кнутом,  и  повозка,  со  всех  сторон  окруженная
солдатами, под грохот колес и цоканье копыт выехала со двора тюрьмы  через
распахнутые решетчатые ворота - как выезжало до нее множество других.
     Снаружи  собралась  большая  толпа  обитателей  Восьмого   округа   -
поглазеть  на  Шорви  Нирьена.  Подонки,  привыкшие  провожать  обреченных
звериными  воплями,  сейчас  почему-то  притихли.  Не  было  ни  визгливых
поношений,  ни  летящих  камней,  ни   попыток   прорваться   к   повозке.
Народогвардейцы  казались  тут  чуть  ли  не  лишними.  Горожане   стояли,
смотрели, и повозка катилась  между  их  плотными  рядами  в  запредельном
молчании.
     Такое же безмолвие встретило их на коротком  пути  от  "Гробницы"  до
Винкулийского моста. Повозка  въехала  на  мост,  загрохотала  над  Виром.
Свежий ветерок, как веником, прошелся по поверхности вод и улетел в  самое
сердце Шеррина. Река внизу переливалась в своем течении густыми  оттенками
зеленого и коричневого. Тут и там светлыми островками выделялись лодки под
веселыми парусами. Одинокие кустики "попрошайки", пробившиеся меж  камнями
набережной, были усыпаны медно-желтыми цветами. Скоро предстояло  зацвести
вишне  -  и  сотни  деревьев  облачатся  в  нежно-розовое  кружево.  Через
неделю-другую весь город превратится в одно сплошное цветение...
     Тем  временем  повозка,  оставив  позади  старый  Винкулийский   мост
загромыхала по булыжникам Набережного рынка. И тут горожане, подобно своим
грязным оголодавшим собратьям  на  другом  берегу  Вира,  толпились  между
палатками и ларьками, провожая  процессию  глазами.  Молчание  людей  было
столь всеобъемлющим, что  скрип  старых  деревянных  осей,  грохот  колес,
перезвон  упряжи  и  каждый  шаг  народогвардейцев  по  булыжной  мостовой
отдавались  гулким  эхом.  Люди  переговаривались  полушепотом,  и   шорох
приглушенных голосов пробегал по толпе, как ветер по полю; везде повторяли
одно и то же имя: Шорви Нирьен...
     Повозка - теперь ее сопровождала группа безмолвных горожан - миновала
рынок. Торговую площадь и углубилась  в  путаницу  переулков,  по  которым
выбралась на улицу Клико с ее приличными  магазинами,  занимающими  первые
этажи высоких старомодных домов с узкими фасадами. По обеим сторонам улицы
в какой-то уже и вовсе немыслимой тишине толпились  шерринцы.  Большинство
горожан стояли в полном оцепенении; однако и  здесь,  как  по  всему  пути
следования, кое-кто выходил из толпы, чтобы проводить осужденных до  места
казни.
     Они миновали "Приют лебедушек" - пустой, заколоченный. При виде его у
Элистэ сжалось сердце, взгляд  непроизвольно  поднялся  к  оконцу  в  тени
карниза; она бы не удивилась, приметив за стеклом свое лицо и внимательные
глаза...
     Оставив позади улицу Клико, повозка два раза свернула  и  выехала  на
проспект Аркад. Вдоль всего проспекта на тротуарах толпились люди. Впереди
замаячил конец пути. Последние вечерние  тени  легли  на  землю,  закатные
облака побагровели, солнце скрылось за  высокими  столичными  зданиями.  С
проспекта Аркад повозка въехала на площадь Равенства.
     Элистэ огляделась, не веря своим глазам. На этой площади  она  бывала
один-единственный раз, и тогда  ей  показалось,  что  здесь  яблоку  негде
упасть. Но тогдашняя  толпа  выглядела  жалкой  по  сравнению  с  нынешним
стечением горожан. Площадь Равенства  была  запружена  народом,  и  толпам
новоприбывших приходилось тесниться в смежных улицах и  проулках.  Со  дня
казни Дунуласа XIII площадь  не  знала  такого  количества  народу.  Да  и
настроение несметной толпы было таким же, как в тот день, - торжественным,
подавленным, исполненным ожидания перемен. Конечно, в историческом  смысле
гибель  Шорви  Нирьена  несопоставима  с  казнью  наследственного  монарха
Вонара, но и в том и в  другом  случае  народ  воспринимал  смерть  одного
человека как перелом времен.
     Появление повозки с осужденными не исторгло единодушного кровожадного
вопля, как бывало обычно. Агенты с красным ромбом на рукаве, расставленные
в толпе на равном расстоянии друг от друга, натужно заорали, но  их  крики
захлебнулись и сгинули в великом  безмолвии.  Дружки  и  подружки  Кокотты
заверещали, как облако саранчи, но и их привычное гудение быстро сошло  на
нет.
     Процессия неспешно продвигалась к  центру  площади,  а  тем  временем
некое должностное лицо отдало соответствующие распоряжения, и  в  руках  у
экспроприационистов в гражданском - их тоже заблаговременно  расставили  в
толпе - загорелись факелы. Лес факелов.  Толпа  испустила  могучий  вздох:
пламя взорвалось  согласованной  красочной  вспышкой,  позолотив  вечерние
сумерки, высветив и одновременно  погрузив  в  тень  эшафот,  выхватив  из
полумрака высокий рогатый корпус  Кокотты  и  одну-единственную  массивную
фигуру - Бирса Вал„ра, который застыл, как статуя, опершись  рукою  о  бок
Чувствительницы.
     Свет факелов оживил море лиц, наделил их теплотой и человечностью. Но
одновременно все увидели нетерпение Чувствительницы,  зловещий  внутренний
накал  ее  стеклянных  рогов,  жадно   распахнутые   свинцовые   двери   и
подрагивающие от предвкушения вожделенной плоти шипы.
     Повозка медленно катила вперед, толпа раздавалась, освобождая проход,
а если кто не успевал  вовремя  отойти,  так  на  то  имелись  жандармы  с
дубинками. Наконец повозка  остановилась  у  подножия  эшафота.  Подручные
Бирса  засуетились,  начали  выгружать  обреченных  и  со   знанием   дела
выстраивать в ряд у лестницы.
     Неизвестно, какие они получили указания, но процедура казни, и в этом
не приходилось сомневаться, была  продумана  до  последней  мелочи.  Жертв
расположили  по  принципу  номеров  праздничного   фейерверка:   красочное
завлекательное начало,  несколько  номеров  более  или  менее  интересных,
стандартные  и  неординарные  вперемежку,  но  лучший  и  самый  эффектный
оставлен под конец. Поэтому "банда Нирьена" заняла в ряду жертв  последнее
место, а самого философа поставили шестнадцатым. Осужденные с  незаурядной
наружностью были разбросаны по всей шеренге, и первой на эшафот предстояло
взойти самой молодой из партии - и единственной ее бонбошке.
     Для Элистэ это было даже лучше. Ей не придется ждать  своей  очереди,
внимая чавканью, с которым захлопываются и  распахиваются  двери  Кокотты,
механическому жужжанию Чувствительницы, переходящему в экстатический вопль
поглощения, и коллективному выдоху многотысячной толпы. Не придется думать
о том, как больно будет в конце. Все это ее минует.
     Палачи основательно знали свое дело. Они подхватили ее под руки и уже
тащили  к  эшафоту.  Ей  не  оставили  времени  ни  опомниться,  ни   даже
ужаснуться. Вдруг Элистэ поняла, что ей не страшно.  Она  спокойна.  Почти
безмятежна. Нежданная благодать.
     Ее повели вверх по лестнице. Грубые нетесаные доски  царапали  нежную
кожу ступней. Очутившись на помосте, она  вспомнила  Кэрт  и  собралась  с
духом, приготовившись к неизбежному шквалу непристойностей и улюлюканья.
     Но ничего подобного не было.  Царило  такое  безмолвие,  что  гудение
Кокотты, напоминающее зудение голодного москита, доходило до самых дальних
уголков площади Равенства. Элистэ поглядела на толпу, на лица сгрудившихся
у  помоста;  высвеченные  факелами,  застывшие  и  напряженные,  они  были
проникнуты пониманием рокового  смысла  происходящего.  Потом  она  обвела
взглядом расплывшуюся в вечерних сумерках площадь и забыла о  толпе,  ибо,
стоя на эшафоте, видела шипы, жадно  подрагивающие  во  чреве  Кокотты,  и
Бирса Вал„ра, который направился к  ней  -  первой  жертве  этого  вечера.
Элистэ гордо выпрямилась, подняла голову, посмотрела ему прямо в глаза - и
ничего не увидела. Глаза пустые, как бесконечность.
     На прощанье перед ней  промелькнули  лица  Цераленн,  дядюшки  Кинца,
Дрефа. "С обликом Дрефа в душе пойти на смерть".
     И вдруг выстрел,  внезапный  и  громкий,  вспорол  вечерние  сумерки.
Поначалу она приняла его за  побочный  эффект  неких  тайных  процессов  в
организме Кокотты. Но в тот же миг  железная  хватка  на  ее  правой  руке
ослабла, и  подручный  Бирса  полетел  с  лестницы  вниз  головой.  Элистэ
проводила его растерянным взглядом.  Тот  упал  на  булыжники  с  пробитым
горлом, из которого фонтаном хлестала кровь. Элистэ не могла  понять,  что
происходит. Тут же прозвучал новый выстрел, и второй подручный свалился  с
пулей в сердце. Откуда стреляют, тоже  было  непонятно.  Вероятно,  совсем
близко затаился отменный стрелок, а то и два, потому что за секунду  между
первым и вторым выстрелами перезарядить мушкет просто невозможно.  Правда,
у стрелявшего могло быть сразу два заряженных мушкета...
     Элистэ все еще неподвижно стояла  на  месте,  когда  раздался  третий
выстрел. Бирс Вал„р коротко вскрикнул и рухнул, схватившись за живот.
     Толпа очнулась. Народ заволновался, посыпались возбужденные  вопросы,
людское море забурлило  водоворотами,  пошло  ходуном.  Но  во  всей  этой
свистопляске безошибочно угадывались действия маленькой группы.  Никто  не
сказал бы, сколько в ней человек, но организованны они были великолепно  и
стреляли  без  промаха.  На   солдат   Народного   Авангарда,   окружавших
приговоренных, обрушился беглый огонь. Пули летели со  всех  сторон,  и  с
полдюжины человек в  коричнево-красных  мундирах  упали  как  подкошенные.
Стрелки, разбросанные в первых рядах,  выскакивали  из-за  спин  стоявших,
стреляли и вновь растворялись в толпе, меняя позиции и попутно перезаряжая
оружие. Солдатам казалось, что на них напали невидимки.
     Контрнападение и даже защита успеха  не  обещали:  охрана  стояла  на
виду. Путь  к  отступлению  был  тоже  отрезан  -  плотная  людская  стена
загораживала проход к проспекту Аркад. Стрельба тем временем  продолжалась
с прежней точностью.  Лучшим  слугам  Защитника  грозило  самое  настоящее
уничтожение; однако и небольшого отряда вполне хватило бы, чтобы  очистить
площадь Равенства от народа и тем лишить метких стрелков укрытия.  Офицеры
Народного Авангарда  скомандовали,  и  солдаты  с  жандармами,  окружавшие
повозку справа и слева, одновременно дали залп по толпе. Несколько человек
упали, полилась кровь, толпа с воплем отхлынула к краю площади.  Невидимым
врагам это отнюдь не помешало, тогда как простые граждане, которых  раньше
еще можно было склонить к тому, чтобы они задержали и выдали  притаившихся
стрелков, пришли в бешеную ярость. Большая часть народа так и  не  поняла,
откуда и с какой целью ведется  стрельба,  а  стоявшие  далеко  от  центра
площади вообще не  догадывались  о  существовании  стрелков-невидимок.  Но
когда солдаты открыли огонь по толпе, накопившиеся за многие месяцы ужас и
отвращение наконец-то вырвались наружу.  В  народогвардейцев  и  жандармов
полетел град камней. Стрелки тоже не останавливались - еще четыре  солдата
свалились на месте.
     Под свист пуль Элистэ сбежала с лестницы. Слепой инстинкт гнал  ее  в
укрытие - под повозку или даже под настил эшафота. Но,  оказавшись  внизу,
она сразу подумала о бегстве. Солдатам было явно  не  до  нее.  Она  могла
броситься...
     Но тут ее грубо схватили и швырнули в гущу других осужденных, которые
сбились тесной группой вокруг трупа истощенной женщины,  убитой  случайной
пулей. Жандармы отнюдь не забыли о пленниках и не собирались выпускать  из
лап   столь   ценную   добычу.   Поскольку    нападение    явно    учинили
фанатики-нирьенисты, сам собой напрашивался  простой  и  надежный  способ,
защиты. Между горожанами и жандармами в один миг возникла живая  стена  из
пленников,  имевшая  целью  положить  конец  обстрелу  камнями  и  пулями.
Народогвардейцы, считавшие себя армейской элитой, вероятно,  не  унизились
бы до подобного, но жандармы особой щепетильностью не отличались.
     Ответом послужил единодушный вопль ненависти, крики: "Трусы!  Трусы!"
Толпа,  поначалу  колебавшаяся,  нетвердая  в  своих   симпатиях,   теперь
решительно встала на сторону осужденных. Народный вал яростно обрушился на
жандармов,  разбился  о  повозку  и  эшафот  и  отхлынул,  унося  с  собой
пятнадцать пленников.
     К Элистэ протянулись десятки рук. Ее подняло,  закружило,  бросило  в
людское море. Нечленораздельный рев оглушил ее, перед глазами  в  безумном
водовороте мелькали широко открытые вопящие рты, клочья  туч  на  закатном
небе, башмаки, булыжники, камни в воздетых руках.
     Наконец ее поставили на ноги, поддержали - а то  бы  она  упала,  так
кружилась голова. Кто-то разрезал веревку у нее на  запястьях.  Занемевшие
руки повисли плетьми. Высокий мужчина сорвал  с  себя  плащ,  набросил  на
голые плечи Элистэ и куда-то исчез. И  руки,  что  поддерживали  ее,  тоже
исчезли. Толпа, похоже, утратила к ней интерес. Элистэ покачнулась, однако
удержалась на ногах. Выяснилось, что она стоит недалеко от эшафота  совсем
одна, затерянная в  бешено  бурлящей  стихии.  Другие  осужденные  куда-то
пропали, она не знала, что с ними. Впрочем, трудно было вообще понять, что
случилось несколькими минутами раньше и что происходит теперь. Сознание ее
онемело так же, как кисти, и думала она лишь о том, как  прикрыть  наготу.
Люди вопили и метались, площадь  Равенства  содрогалась  от  выстрелов,  а
Элистэ, путаясь в чужом плаще, который доходил ей до лодыжек, все пыталась
застегнуть пуговицы непослушными пальцами. Наконец она справилась  с  этой
задачей, потом закатала рукава, чтобы освободить кисти, и  устало  подняла
глаза. Она так и не двинулась с места - не успела опомниться, да  ей  и  в
голову не пришло скрыться.
     Из-за спин людей Элистэ не видела, что происходит у  помоста,  а  там
шерринцы добивали последних народогвардейцев и жандармов,  сгрудившихся  у
пустой повозки. Эшафот был виден ей куда лучше, особенно Кокотта,  как  бы
обозревающая площадь со своей высоты. Чувствительница вела себя  необычно,
что казалось понятно даже человеку непосвященному.  Беспорядочные  вспышки
на ее рогатой короне были ярче, чем когда-либо раньше, а гудение перешло в
самый верхний регистр. Поблизости от нее на платформе корчилось в страшных
муках огромное тело Бирса Вал„ра. Элистэ было подумала, что она одна видит
его и помнит о нем, но она ошиблась.
     Толпа  под  крики  и  улюлюканье   прикончила   солдат,   на   минуту
утихомирилась и вспомнила о главном палаче.


     Бирс ошалел от боли. Страшная рана скрутила его,  повергла  на  доски
помоста. Однако пламя, пожиравшее его внутренности,  не  шло  ни  в  какое
сравнение с душевными муками. Всего  в  нескольких  футах  от  него  зияло
распахнутое чрево Кокотты. Ее шипы вибрировали, огни  на  короне  невпопад
загорались и  гасли.  Она  была  вне  себя,  и  тревожное  ее  возбуждение
передавалось ему - ведь их разделяло всего ничего.  Она  ждала  заверений,
понимания, обожания. Ее жрец был нужен ей почти так же, как она - ему.
     Он жаждал прижаться  к  ней  ладонями,  дабы  ощутить  мощную  дрожь,
причаститься  ее  силе  и  славе,  утешить  и  самому  обрести   утешение,
почувствовать, как их души сливаются в тайном несказанном общении.
     А он не мог до нее доползти! Вот она, совсем рядом, и тем не менее он
не может к ней прикоснуться,  погладить  по  холодному  боку  или  шепнуть
тайные нежные слова, ведомые лишь им двоим.
     Бирс пожирал свое божество взглядом, полным беспредельного обожания.
     - Прекрасная, - шептал он, превозмогая боль. - О, какая прекрасная.
     Но слышала ли она его? И способна ли она внимать человеческой речи?
     Бирс молил о помощи - и помощь пришла.
     Толпа орущих шерринцев, без сомнения, надумавших воссоединить Кокотту
с ее верховным жрецом, уже грохотала башмаками по лестнице. Через миг  они
его окружили.
     - Кокотта, - с трудом выдавил Бирс.
     До них, видимо, не дошло, что он хотел сказать. Его принялись бить  -
кулаками, дубинками, бутылками, палками.  Башмаки  с  коваными  набойками,
попадая в пробитый пулей живот, причиняли боль, превзошедшую все, что Бирс
был способен представить, превзошедшую самые страшные  муки,  какие  могли
измыслить Пыточницы в подвалах "Гробницы"... Но он обязан  достучаться  до
сознания шерринцев, заставить их уразуметь его нужду  -  это  было  важнее
всего.
     - Кокотта...
     Губы у него были расплющены, зубы выбиты, рот полон  крови,  он  едва
шевелил языком,  поэтому  вымолвил  ее  имя  невнятно  и  еле  слышно.  Из
последних сил он надеялся, что его наконец поймут. Куда подевались  дружки
и подружки Кокотты? Уж они-то бы сразу поняли.
     Завывая как полоумные,  горожане  сорвали  с  него  одежду,  всю,  до
последней нитки. Да,  похоже,  до  них  все  же  дошло,  они  поняли  свой
гражданский долг, ибо старались поднять его и поставить на ноги. Для этого
понадобились усилия четырех человек,  а  сам  Бирс  едва  не  грохнулся  в
обморок от боли. Его хлопали по щекам, совали под нос флакон с нюхательной
солью - не хотели, чтобы он терял сознание, и правильно делали, теперь  он
совсем очнулся...
     Поддерживая  под  руки,  его  потащили  к  Чувствительнице,   которая
гостеприимно распахнула свои двери. Он уже  различал  подрагивающие  шипы,
видел жадные стальные язычки, что выглядывали  из  маленьких  челюстей,  и
понял - она его ждет, она его хочет, она готова  принять  его  в  себя.  И
когда Бирса  толкнули  в  чрево  Чувствительницы,  он  обливался  слезами,
радуясь последнему, необратимому воссоединению.
     Она была Сила, Она была Слава,  Она  была  Вечность,  и  не  было  во
Вселенной ничего, помимо Нее, неизменной и сущей. И глад Ее был велик.
     Ослепительная дуга вспыхнула между высокими  рогами  Кокотты,  тысячи
глоток испустили  оглушительный  рев  -  и  народ  на  помосте  кинулся  к
Чувствит