рабской системой.
     Тут с кухни принесли еду, и беседа временно прервалась. Верхний  стол
обслужили в первую очередь. Подали жидкое овощное рагу -  безвкусное  и  в
малом  количестве,  несколько  ломтиков   хлеба   грубого   помола,   чуть
подкрашенную винным уксусом воду и жилистую курицу - одну  на  одиннадцать
человек. Подавальщица - их было две - плеснула водой на  скатерть.  Стелли
недовольно хмыкнула, и девушка отпрянула, словно  ее  ударили.  На  нижний
стол подали то же самое, кроме курицы. Чем эта еда отличалась от той,  что
они ели, будучи серфами? Ничем, только посуда была другая.  Теперь  ту  же
нищенскую жратву им подавали на  фамильных  тарелках  во  Дерривалей  -  с
золотым ободком по просвечивающему фарфору, а розоватое пойло  наливали  в
бокалы тончайшего хрусталя. К этому и сводился их экспроприационизм.
     По просьбе советников Дреф потешил собратьев занятными  историями  из
шерринской жизни. За нижним столом те, раскрыв рты, внимали его  рассказам
о столице и бесчисленных ее чудесах:  о  революционных  преобразованиях  в
Шеррине; о легендарных патриотах, каковых  ему  довелось  видеть  мельком,
включая  самого   Уисса   Вал„ра   и   его   кузена   Бирса.   Пока   Дреф
разглагольствовал,  сестра  не  сводила  с  него  немигающего   свинцового
взгляда. Она никогда не скрывала своих чувств. Вот и  сейчас  на  ее  лице
отчетливо  проступали  мрачность,  враждебность  и  недоверие.  Однако  за
последние,  столь  богатые  событиями  месяцы  она  изменилась,  возможно,
впервые почувствовала собственную значимость - ведь она стала  советницей.
Раньше она не раздумывая шла напролом, теперь научилась ждать, взвешивать,
прикидывать. И за этим внушающим  страх  спокойствием  ощущалось  какое-то
потаенное удовлетворение человека, знающего то, чего не знают другие.
     Дреф оправдал ожидания слушателей и при этом  соврал  самую  малость.
Покончив со своей частью, он получил право самому расспрашивать о  местных
новостях.  Советники  с  готовностью  начали  распространяться  о  победах
экспроприационизма - все,  за  исключением  его  сестры,  которая  хранила
зловещее молчание  и  внимательно  слушала.  Лишь  изредка  она  вставляла
коротенькое замечание или наблюдение,  и  тогда  остальные  внимали  ей  с
уважением, переходящим в почтительность. Похоже, они ее  побаивались,  что
удивило Дрефа: Стелли, хоть и сильная личность, была  всего  лишь  молодой
женщиной из бывших серфов. Правда, десять месяцев назад она шла  во  главе
толпы, штурмовавшей дом во Дерривалей,  но  отношение  к  ней  со  стороны
коммунаров все равно было трудно понять.
     Земляки,  перебивая  друг  друга,  осыпали  Дрефа  новостями,  но  их
сообщения, в сущности, мало чем отличались от  рассказанного  Бабкой  Дро.
Маркиза-преступника по заслугам лишили жизни, а его  собственность  отошла
победившему народу. О мастере Кинце никто ничего толком не знал, что  было
уже интересней. Старый господин и по сю пору мог обретаться в своем тайном
укрытии, если таковое существовало на самом деле, ибо две-три  вооруженные
вылазки в горы не дали  никаких  результатов,  а  регулярно  патрулирующие
округу отряды патриотов ничего не обнаружили. Кинц во Дерриваль, вероятней
всего, бежал или давно умер, но об этом оставалось только гадать.
     - Ну что, выяснил все, что хотел? - спросила Стелли с издевкой.
     Лицо Дрефа не выразило ни удивления, ни каких иных чувств.  Если  она
надеялась застать его врасплох, то ее ждало  разочарование.  "Разве  можно
выяснить о событиях в Дерривале все, что хочется?" - вежливо  ответствовал
Дреф, и Стелли нахмурила черные брови. Возможно, когда-нибудь она научится
управлять своим лицом - и тогда-то станет по-настоящему опасной.
     Пока же еще не научилась.  Ее  черты  исказились  от  бешенства,  она
порывисто вскочила, едва  не  опрокинув  стол.  Разговоры  разом  смолкли.
Напуганные коммунары тревожно уставились на нее, разинув рты,  но  она  не
обращала на них внимания. Глаза ее метали молнии,  кулаки  сжимались,  она
стояла, пожирая брата яростным взглядом. Тот, однако, и ухом не повел.
     - Думаешь, ты такой умный? Думаешь, умнее  всех  прочих?  Но  погоди,
может, и мне известно кое-что, о чем ты не знаешь!
     Не дожидаясь ответа, она повернулась  и  вышла  из  столовой,  дробно
простучав по доскам настила деревянными башмаками.
     Дреф проводил ее взглядом. Лицо его по-прежнему оставалось спокойным,
только меж бровей обозначилась вертикальная складка.
     Смущенное неловкое молчание  воцарилось  за  столами,  но  Дреф  спас
положение   -   поведал   несколько   историй,   долженствующих   наглядно
продемонстрировать превосходство  доброго  надежного  фабекского  здравого
смысла над бестолковой шерринской ученостью. Он умел  польстить  самолюбию
земляков, не перегибая  палки.  Анекдот  про  умного  фермера,  продающего
яблоки, и простоватого, но самодовольного  покупателя-горожанина  заставил
благодарных слушателей покатиться  со  смеху.  Дреф  посмеялся  вместе  со
всеми, однако вертикальная складочка меж бровей не разгладилась. Он  часто
поглядывал в окно, за которым тени становились длиннее, а небо покрывалось
багрянцем. Наконец он извлек карманные часы - обычную "луковицу" в простом
металлическом корпусе, которая тем  не  менее  вызвала  восхищенный  ропот
обитателей Дерриваля,  ибо  никто  из  них  в  жизни  не  владел  подобным
сокровищем. Пора идти, заявил Дреф.  Нельзя  терять  ни  минуты,  если  он
намерен поспеть к почтовому дилижансу на  тракт  Равенства.  Нет,  никаких
провожаний, он не хочет доставлять  друзьям  лишние  хлопоты.  Последовали
теплые слова и прощальные объятья. Вертикальная складочка обозначилась еще
резче.   Дреф   сын-Цино   откланялся   и   покинул    Народную    коммуну
экспроприационистов Дерриваля со всей быстротой, на  какую  были  способны
его длинные ноги.


     Из столовой Стелли дочь-Цино прямиком направилась в  свою  комнату  -
бывший кабинет маркиза во Дерриваля. Войдя, она закрыла дверь, но запирать
не стала, ибо никому не могло взбрести в голову нарушить  ее  покой.  Люди
безотчетно обходили стороной рабочий  кабинет  своего  бывшего  сеньора  -
комната сама по себе  внушала  страх,  к  тому  же  там  хранилась  жуткая
коллекция препаратов, плававших в химических растворах за стеклом  бутылей
и банок. Даже в ту буйную ночь, когда  барский  дом  взяли  штурмом,  лишь
немногие  нападавшие  осмелились,  переступить  порог  кабинета.   Стелли,
понятно, была среди этих немногих,  поскольку  содержимое  кабинета  давно
вызывало у нее интерес особого рода. Она знала,  что  ей  нужно,  и  легко
нашла искомое, не сомневаясь, что это именно  то:  выстроенные  в  ряд  на
полке большие стеклянные банки с законсервированными внутренними  органами
явно недавнего происхождения, погруженными в прозрачную жидкость. Одна  из
этикеток гласила: "Человек, муж. пола; подвид - серф; от роду  -  двадцать
лет; недоразвит, причины не установлены". Вот и все, что осталось от  Зена
сын-Сюбо. Если эта находка кого-нибудь и удовлетворила, так только Стелли,
благо остальные о ней  не  узнали.  Осматривая  кабинет,  Стелли,  однако,
обнаружила  нечто  такое,  о  чем  никто  до  тех  пор  и  не  подозревал.
Почерневшая от старости угловая комнатка, примыкающая к кабинету,  хранила
в  своих  стенах  настоящее  сокровище  -  тусклое  древнее   зеркало   из
серебристого полированного металла в изысканной резной раме слоновой кости
работы неизвестного мастера той далекой эпохи, когда  Возвышенные  впервые
проявили свой чародейный дар. Зеркало словно излучало чары; Стелли и  сама
не сумела бы ответить, как разгадала его тайну.  Она  знала  только  одно:
что-то побудило ее заговорить вслух, обратиться к зеркалу  с  вопросом.  И
чудесное зеркало, почему-то настроенное на  восприятие  простых  смертных,
откликнулось. Исполнило ее просьбу, и даже более того.  Она  и  думать  не
смела, что получит такое  преимущество  перед  своими  собратьями-серфами.
Откуда  ей  было  знать,  что  в  их  глазах  она  может  заменить   собою
Возвышенных? Но зеркало наделило  ее  невероятным  могуществом,  и  с  его
помощью она, будучи женщиной и всего двадцати  четырех  лет  от  роду,  не
только вошла в Совет  Экспроприационистов,  но  заставила  всех  остальных
уважать себя. Они ловили каждое ее слово, хотя не имели  привычки  слушать
других. Они почитали ее и во всем ей подчинялись. Просто-напросто  боялись
ее. А ей это нравилось. Власть опьяняла ее.
     Стелли прошла в угловую  комнатку,  опустилась  на  колени,  извлекла
зеркало и поставила перед собой.
     - Покажи мне брата, - приказала она и, как всегда, опасаясь,  что  ее
неверно поймут, уточнила: - Покажи, чем в  эту  самую  минуту  занят  Дреф
сын-Цино.
     Иной раз приказ  не  срабатывал,  и  зеркало,  непонятно  почему,  не
показывало то, о чем она просила. А иной раз, напротив, показывало  -  что
тоже было непонятно. Показало и теперь. Тусклая поверхность пошла  волнами
и прояснилась. Туман рассеялся, и Стелли узрела высокого  худого  мужчину,
который спешил по грязному полю. Она узнала местность - старый дуб вдалеке
и еще две-три знакомые приметы. Мужчина  явно  направлялся  не  к  тракту.
Стелли удовлетворенно кивнула.
     Он спустился к роще в низине, где проходила южная граница  угодий  во
Дерривалей. Там его встретила светловолосая женщина.
     - Покажи  ближе,  -  приказала  Стелли,  и  зеркало  почему-то  снова
повиновалось. Она ясно разглядела эту женщину - огромные глаза,  белокурые
локоны, лицо сужается к подбородку. Дочь покойного маркиза!  Стелли  снова
удовлетворенно кивнула. Открытие это, как ни странно, ее не удивило.  Дреф
всегда чересчур много воображал о себе, пусть  ни  перед  кем  в  этом  не
признавался, даже перед самим собой. Он всегда стремился возвыситься -  за
чужой счет. Ему наплевать на народ. Он даже не убежденный республиканец  и
уж тем более не экспроприационист. На самом деле он элитист, враг  народа,
и его надлежит разоблачить.
     Она  продолжала  смотреть.  Дреф  и  маркизова  дочка   -   уголовная
преступница пс определению, потому как уродилась Возвышенной, -  вышли  из
рощи  и  полями  направились  к  поросшим  лесом  холмам.   День   убывал,
приближались  сумерки.  Однако  магическое  устройство  зеркала  в  оправе
слоновой кости нарушало законы природы,  и  Стелли  ясно  видела,  как  ее
братец и бывшая молодая госпожа дошли до крутой  узкой  тропинки,  которая
заросла травой и кустарником, и стали подниматься по  ней,  причем  дорогу
показывала она. Они добрались до высохшего каменистого русла, где когда-то
стекал поток, и дальше по этому руслу до  маленькой  ровной  площадки,  по
другую сторону которой вздымалась отвесная гранитная скала выше ста футов.
Тут бы им и остановиться. Но нет. На глазах у  Стелли  спутница  ее  брата
уверенно подошла к старому замшелому пню, где между корней  лежал  плоский
камень. Под камнем оказалась выемка, а в ней - рычаг, который дочь маркиза
несколько раз повернула в разные стороны.  Несомненно,  условный  знак,  -
зеркало позволило разглядеть все до мельчайших подробностей.  После  этого
Дреф и его подружка опустились  на  землю.  Через  несколько  минут  скала
шевельнулась и начала испускать слабое свечение - днем  бы  его  никто  не
заметил. Стелли впилась взглядом  в  зеркало.  Скала  задрожала  и  начала
оплывать, как лава. Свечение  усилилось,  что-то  вспыхнуло,  и  из  скалы
выступил эдакий стареющий мотылек во всем сером: мастер Кинц во  Дерриваль
собственной персоной, почти не изменившийся с того времени, как его видели
в последний раз. Племянница обнялась с дядюшкой. Они что-то  сказали  друг
другу - зеркало не воспроизводило звуков, - и Дреф  и  старик  Возвышенный
обменялись рукопожатием. Затем они еще о чем-то поговорили, и мастер  Кинц
попел гостей прямо в скалу; все трое, казалось, ступили в гранит да в  нем
и исчезли. Тут зеркало  погасло,  словно  потеряв  из  виду  Дрефа  и  его
спутницу.
     Стелли глядела еще две или три минуты.
     - Спасибо, братец,  -  произнесла  она  наконец  мертвым  голосом.  -
Спасибо. - И дернула сонетку, призывая посыльного.



                                    26

     Убежище дядюшки Кинца ничуть  не  изменилось.  Старенький  деревянный
домик на каменном фундаменте под соломенной кровлей  по-прежнему  прятался
среди высоких  деревьев.  Сама  природа  укрыла  его  столь  надежно,  что
охранные чары единственному его обитателю, как  правило,  были  не  нужны.
Время в доме словно остановилось. Тот же  порядок,  удобство  и  простота,
какие Элистэ хорошо помнила, та же потертая мягкая мебель с  продавленными
сиденьями и небогатые украшения на стенах, тот же старый  чугунный  чайник
над огнем, те же высокие деревянные шкафы с пыльными томами и  загадочными
предметами, которые Элистэ называла "штуковинами". Да и сам Кинц  был  все
тем же бледным, хрупким, как бабочка,  кротким  и  обманчиво  неискушенным
ночным созданием; как всегда, деликатным, любящим  и  суетливым.  Сидя  на
своем обычном месте у камина с  кружкой  сдобренного  пряностями  сидра  в
руках - той самой, в красный цветочек, из которой всегда  пила  у  дядюшки
Кинца, - Элистэ как будто бы снова вернулась  в  детство.  Вот  сейчас  он
предложит ей поиграть в "Голубую кошечку" - ведь все осталось  по-старому.
Впрочем, нет, не совсем; в одном отношении знакомое окружение  существенно
изменилось - на сцене впервые возник  Дреф  сын-Цино,  а  его  присутствие
никогда не оставалось без последствий.
     Дреф держался в тени, пока  родственники  обнимались  и  обменивались
новостями. Дядюшке Кинцу, как ни странно, было почти нечего рассказать. Он
и в лучшие времена крайне редко появлялся в родовом гнезде  Дерривалей,  а
после гибели старого маркиза вообще ни разу не  наведывался  туда.  Бывшие
серфы,  огорченно  сообщил  Кинц,  похоже,  учинили  в  поместье   большие
волнения, насилия и беды. Наблюдать столь бурные страсти было бы для  него
больно и неприятно, выбило бы  из  колеи  и  помешало  заниматься  любимым
искусством, а этого  он  не  мог  допустить.  Кинцу,  судя  по  всему,  не
приходило в голову, что восставшие крестьяне, чего доброго,  захотят  и  с
ним свести счеты. Однако он знал про вооруженные отряды  и  их  регулярные
вылазки в горы - при всей своей очевидной рассеянности он каким-то образом
всегда бывал в курсе того, что творится  вокруг,  -  и,  в  свою  очередь,
уплотнил чародейную завесу, скрывавшую домик от чужих глаз. До сих пор ему
не докучали, он вел привычную мирную жизнь.
     Элистэ наскоро поведала  дядюшке  о  своих  приключениях  в  Шеррине,
благоразумно опустив кое-какие подробности  и  сосредоточившись  на  самом
главном. Из ее рассказа он получил представление о происходящем в  столице
- о страданиях и гибели Возвышенных, о  господстве  экспроприационизма,  о
главной Чувствительнице и ее  "кормильцах",  о  безобразиях,  безумстве  и
кровопролитиях на улицах, об аресте Шорви Нирьена и о  бегстве  Элистэ  на
дне ящика с книгами под самым носом  у  Буметты.  Дядюшку  Кинца,  однако,
избавили от описаний "Приюта Прилька", "Тепла и радушия у Воника", Лишая и
"Сундука". К сожалению,  ей  волей-неволей  пришлось  упомянуть,  что  она
несколько недель пользовалась гостеприимством Дрефа. Не то чтобы это нужно
было  скрывать,  отнюдь,  но  сама  ситуация  могла  показаться  в  чем-то
двусмысленной, а дядюшка Кинц принадлежал все-таки к старому поколению.
     Но ее тревоги оказались напрасными. Дядюшка  выслушал  рассказ  очень
внимательно, а когда она закончила, заметил:
     - Детка моя, да тебе удивительно повезло! - и, обратившись  к  Дрефу,
сказал: - Мы в большом долгу перед вами, мой мальчик.
     Затем он поинтересовался, уж не родственник ли пресловутый Уисс Вал„р
некоему Хорлу Вал„ру, с коим он, Кинц, познакомился много  лет  назад,  во
время недолгого своего пребывания в общине Божениль.
     О таком вопросе Дреф мог только мечтать. Ну, конечно, Хорл  -  родной
отец Уисса Вал„ра,  доложил  он  ошарашенному  дядюшке  Кинцу  и  принялся
расписывать, в  каком  страшном  положении  очутились  захваченные  Уиссом
чародеи Вал„ры - об этом он несколько дней назад говорил  Элистэ,  правда,
не столь образно. Как же здорово у него  подвешен  язык,  в  тысячный  раз
отметила про себя Элистэ; даже страшно становится. Дядюшка Кинц на  глазах
у нее  проникался  чувствами  Дрефа:  взгляд  его  затуманился  от  ужасай
сострадания  к  доле  злополучных  родичей  Уисса;  к   уделу   неповинных
арестантов, Возвышенных и простых, что томятся во мраке; к Шорви Нирьену и
его сторонникам, оклеветанным и обреченным на позорную смерть; к...
     Но зачем продолжать? Неужто Дреф не видит, что  дядюшка  уже  на  его
стороне? Через миг на его глазах за толстыми линзами очков выступят слезы.
И как быстро все вышло у Дрефа, это даже несправедливо! Она так  и  знала.
Дядюшка Кинц с его добрым сердцем стал легкой добычей.
     - А не сможем  ли  мы  их  выручить?  -  спросил  он,  не  дав  Дрефу
закончить. - Хорла и его детей заставляют профанировать дар  -  немыслимо!
Чудовищно, да что там, просто жутко - и к тому же  затрагивает  всех  тех,
кто  посвятил  себя  изучению  чародейных  искусств.   Сие   граничит   со
святотатством, с осквернением  всего  чистого  и  высокого.  Этого  нельзя
допустить. И мы не допустим.
     - Что с вами, дядюшка? - поразилась Элистэ. Она никогда не слышала от
него столь горячих речей. В детстве она считала, что видит дядю  насквозь,
но теперь усомнилась в этом.
     -  Ох,  простите,  дети  мои.  Конечно,  старик  замучил  вас  своими
сетованиями. Стало быть, так: мы сделаем все, что сможем,  для  несчастных
родичей Вал„ра, это дело решенное, тут не о чем говорить.
     Элистэ подумала, что Дреф  не  удовлетворится  подобным  решением,  и
оказалась права.
     - А что с Шорви Нирьеном, сударь?  -  спросил  он,  приподнявшись  из
кресла. - Ему вы не сможете помочь?
     - Я мало что знаю о господине Нирьене, - мягко возразил Кинц.
     - Узнаете, и очень много, если он уцелеет.  Сударь,  вы  сами  видели
несчастья, выпавшие на долю семейства Дерривалей, но их несчастья  блекнут
перед бедами, что обрушились на всех вонарцев. Вы не видели,  как  Кокотта
за какие-нибудь четыре часа пожирает восемь десятков жертв. Вы не  видели,
как Заза пышет огнем на безоружных мирных жителей...
     - Столь  великие  плоды  чародейства  -  и  так  пошло  использовать!
Подумать только! Позор! Недопустимо!
     И вновь Элистэ взглянула на дядюшку так, словно видела его  в  первый
раз.
     - Тем не менее  так  их  используют  в  Шеррине,  -  продолжал  Дреф,
нащупавший уязвимое место хозяина. - И впредь будут использовать,  пока  у
власти Уисс Вал„р со своими присными. Для таких, как  они,  чары  -  всего
лишь орудия пытки и смерти, с их помощью они порабощают соотечественников.
Шорви Нирьен - один  из  немногих,  способных,  как  мне  кажется,  спасти
государство; а вы, быть может, единственный, кто способен спасти Нирьена.
     - Вы очень его почитаете, дружок, этого Шорви Нирьена?
     - Он человек необыкновенных способностей.
     - Не сомневаюсь, особенно по части  привлечения  верных  сторонников.
Что-то, однако, следует предпринять, это ясно. Вероятно, я  слишком  долго
пребывал в одиночестве, предаваясь своим занятиям. Это было прекрасно, но,
кажется, пришло время защищать все,  что  мне  дорого,  а  это  во  что-то
обойдется. Значит, мне предстоит вновь  окунуться  в  суету  мирскую.  Как
странно! Этот ваш Нирьен, как вы говорили, томится в застенке?
     - Томился десять дней назад. Кто знает, где он теперь. Когда  процесс
над ним кончится, его, понятно,  отвезут  из  Дворца  Правосудия  назад  в
"Гробницу". Там, на выходе, его разденут донага и свяжут запястья; затем -
в тюремный двор, на Бирсову повозку - и прямиком на площадь  Равенства,  в
пасть Кокотты...