одил доводы в  свое
оправдание, разражался пространными тирадами. Он долго разглагольствовал о
трудностях и опасностях, выпавших молодой Республике, об угрозе Свободе  и
необходимости сильной власти.
     Он осудил всех инакомыслящих, всех реакционеров, всех равнодушных и в
первую очередь нирьенистов.  Он  требовал  возродить  былой  революционный
энтузиазм, былое экспроприационистское рвение.  Он  призывал  к  верности,
патриотизму и самоотверженности. Временами его  голос  гремел,  словно  он
обращался к тысячным толпам,  временами  почему-то  звучал  глухо  и  даже
невнятно. А один раз, когда он заговорил о  тяжком  бремени  вождя,  голос
вообще изменил ему, он замолчал, и по щекам его потекли слезы.
     Уисс говорил около двух часов, но  никто  не  посмел  пошевельнуться.
Когда словесный ливень перешел в мелкий  дождичек,  а  затем  прекратился,
небо над "Гробницей" уже посерело. Уисс постоял с минуту, обводя  взглядом
вконец обалдевших слушателей.
     - Я открыл перед вами душу, - заявил он, - и тем исполнил свой  долг.
Настал черед другим выполнить свой.
     Он трижды  постучал  по  столешнице  бронзовым  пресс-папье,  подавая
условный сигнал. Двери с треском распахнулись, и в комнату ворвался  отряд
народогвардейцев. Членов Комитета охватило смятение, переросшее  в  панику
после того, как Уисс  приказал  гвардейцам  арестовать  депутатов  Пьовра,
Лемери  и  Мийетта,  числившихся  среди  ближайших  помощников  Защитника.
Комитет был потрясен, и больше всех - арестованные депутаты, но их громкие
и  отчаянные  протесты  не  возымели  действия.  Уисс  Вал„р   бесстрастно
наблюдал, как его бывших  задушевных  соратников,  орущих  и  упирающихся,
выволакивают из комнаты.
     Вопли  постепенно  удалились  и  стихли.  Если  б  через  две  минуты
кто-нибудь глянул в окно, он бы увидел, как злополучную  троицу  протащили
через двор к "Гробнице", но все старательно  смотрели  в  другую  сторону.
Смятение улеглось. Поредевший Комитет ждал распоряжений хозяина.
     Уисс по очереди обвел их внимательным  взглядом,  отчего  те  сникали
один за другим, лишь молодой Пульп сохранил свою невозмутимость.
     -  Вы  мне  больше  не  требуетесь.  Уходите,  -  приказал  Уисс   и,
обратившись к Пульпу, добавил: - А ты останься.
     Измученные ночным  бдением,  члены  Комитета  поплелись  из  комнаты,
вознося в душе благодарность  за  избавление.  Депутат  Пульп  сидел,  как
мраморное изваяние. На его лице не было и тени усталости.  Золотые  локоны
лежали как приклеенные, одежда выглядела безупречно чистой, словно  только
что из прачечной; казалось, ничто на  свете  не  способно  осквернить  его
совершенство.
     Они остались одни.
     - Ты подвел меня, - заявил Уисс. - Брат мой Евларк последовал примеру
Улуара. Мой враг Кинц во Дерриваль и его сообщница по-прежнему на  свободе
и замышляют ниспровергнуть меня. Рано или поздно они  наверняка  доберутся
до меня в самом Конгрессе, и никто им не помешает. Ты не сдержал слова.
     - Охота ведется. Я направил в бывшее поместье Дерривалей в  провинции
Фабек человека, чтобы тот разузнал о чародее  Кинце.  Мы  поймаем  его,  и
скоро, - невозмутимо возразил Пульп.
     - Это ты мне уже  обещал.  Мне  надоело  ждать,  когда  ты  исполнишь
обещанное. Я рассчитывал на большее усердие и проницательность. А может, и
на большую преданность.
     - Усердие мое  не  ослабло,  собрат,  -  ответил  Пульп  недрогнувшим
голосом, сохраняя все ту же бесстрастность. - И вся  проницательность,  на
какую  я  способен,  по-прежнему  в  твоем  распоряжении.  Что   до   моей
преданности - не сомневайся в том, что  она  безгранична,  неисчерпаема  и
вечна, как океан. Ты -  творец  экспроприационизма.  Экспроприационизм  же
средоточие всего, а  ты  -  его  сердце,  всеобъемлющий  направляющий  ум,
солнце, вокруг которого все мы вращаемся и которое дарует  всему  жизнь  и
свет. Не требуй. Защитник, чтобы в доказательство своей верности  я  отдал
жизнь - жертва эта будет слишком ничтожной. Я отдам больше. Я отдам  разум
и честь. Я отдам душу.
     - Довольно. Я убедился. Друг, я не сомневаюсь - в тебе.
     Уисс раскрыл объятия,  и  Пульп  упал  ему  на  грудь  Когда  депутат
отступил  назад,  его  белоснежные  щеки  -  невиданное  дело   -   слегка
порозовели.
     - Я жду твоего приказа. Защитник!
     - Продолжай поиски, друг мой.  Но  поспеши,  удвой  рвение.  Тебе  по
первому требованию выделят дополнительные средства и людей, ибо  опасность
велика. Моим врагам несть числа. Я отнюдь не исключаю, что  эти  изменники
Дерривали снюхались с  нирьенистами,  которые  действуют  организованно  и
повсеместно. Они могут нанести удар в любую минуту. Моя жизнь под угрозой.
Стоит ли удивляться, что я не сплю ночами?
     - Нирьенисты, -  задумчиво  протянул  Пульп  Едва  заметная  морщинка
прочертила белоснежную гладь его  лба.  -  Нирьенисты.  Гениальная  мысль,
Защитник. Эту связь мы еще не расследовали.  Мы  допросим  Нирьена  и  его
сообщников. Если им хоть что-то известно о Кинце во Дерривале, Бирс из них
все вытянет - он это умеет.
     - Прекрасно, но до завершения процесса эти бандиты должны  выглядеть,
как раньше.
     - В таком случае вновь обратимся к Бездумным. Твоя сестра и твой отец
помогут нам. Недалеко от университета есть известная кофейня  -  настоящее
гнездо нирьенизма. Мы порасспрашиваем "Логово". Да, именно  с  него  мы  и
начнем.
     - Этого мало. Мало! Убийцы должны трепетать  передо  мной,  и  ты  их
этому  научишь.  Следует  преподать  наглядный   урок,   который   надолго
запомнится. Забудь о здании - ты подвергнешь допросу завсегдатаев кофейни.
Они,  конечно,  начнут  запираться,  как  все  нирьенисты,  но  мы   умеем
обращаться с изменниками. Оставляю проведение операции на твое усмотрение.
Верю - ты меня не разочаруешь.
     - Защитник, я оправдаю твое доверие. - Пульп откланялся  и  вышел.  В
его  лазурных  глазах  появилось  задумчивое,  чуть  ли  не   мечтательное
выражение.


     Через двенадцать  часов  Народный  Авангард  обрушился  на  "Логово".
Узнав, что их берут под арест, студенты-завсегдатаи заведения повели  себя
со свойственной молодости непредсказуемостью.  Одни  бросились  к  черному
ходу, где прямиком угодили в лапы поджидавших народогвардейцев, другие  не
оказали  сопротивления.  Но   многие,   включая   нескольких   вооруженных
нирьенистов, быстро возвели заслон, нагромоздив столы и  стулья,  укрылись
за ними и принялись палить по народогвардейцам. Ничего хуже они  не  могли
придумать, что и было вскоре наглядно доказано.
     Гвардейцы, более опытные, лучше вооруженные, и не подумали штурмовать
стихийно возведенную баррикаду. Вместо этого они занялись входными дверями
- стали крушить топорами дверную раму, чтобы расширить проход. Студенты со
страхом и удивлением наблюдали за ними из своего ненадежного укрытия.
     Закончив работу, народогвардейцы отступили,  а  в  проломе  появилась
бесконечно длинная  змееподобная  шея,  увенчанная  серебристой  головкой,
точнее вытянутым  рылом.  Заза  окинула  взглядом  зал  и  пустила  облако
зеленого  дыма.  Ее  разъедающее   дыхание   проникло   в   каждую   щель.
Обороняющиеся зашлись судорожным кашлем. Сухо щелкнули выстрелы, несколько
пуль расплющились о непробиваемую  чешую  Чувствительницы.  В  ответ  Заза
выпустила струю пламени. Зеленый огонь обволок баррикаду и  превратился  в
оранжевый, когда дерево вспыхнуло. Сизый  дым  смешался  с  зеленым  паром
ядовитого выдоха Заза. Горящее дерево чернело, гнулось и лопалось с  сухим
треском, повторявшим, словно эхо,  звук  выстрелов.  Студенты  задыхались,
почти ничего не видели, кашель выворачивал  их  наизнанку.  Они  побросали
пистолеты и, подняв руки, вышли из-за горящего заслона.
     Заза, вытянув вперед одну из двух  шей,  наполовину  протиснула  свое
бочкообразное тело в расширенный дверной  проем  и  застряла.  Последовала
напряженная пауза, затем дерево хрустнуло,  взвизгнуло,  проломилось  -  и
Чувствительница  прорвалась.  Она  с  лязгом  ринулась  вперед,  перебирая
бесчисленными  змеевидными  ножками.  Обе  пары  ее  створчатых   челюстей
раскрылись, вспыхнули накаленные  горловые  связки,  и  восставших  обдала
двойная струя ядовито-зеленого пламени. К дымной вони  добавился  кухонный
чад подгорелого мяса. Вопли ужаса смешались  с  криками  боли  и  горькими
бессильными рыданиями. Студенты  кинулись  в  стороны,  пытаясь  укрыться;
воздух огласили мольбы и проклятия. Еще один испепеляющий выдох, баррикада
рухнула, крики сменились всхлипами и стонами.
     Из-под обломков выползло несколько  обожженных  фигур  -  беспомощные
жалкие  существа,  добивать  которых  не  имело  смысла.   Чувствительница
ретировалась, предоставив своим  двуногим  подручным  завершить  дело.  Из
студентов осталась всего  горстка  живых  и  способных  передвигаться  без
посторонней помощи. Их мигом окружили,  погрузили  в  кареты  без  окон  и
увезли. Тем временем огонь, охвативший деревянную  обстановку  и  портьеры
кофейни, продолжал разгораться. Из подвала он перекинулся на первый  этаж,
потом еще выше - и так до самого верха. Древнее строение, называвшееся при
старом режиме Башней герцогинь, запылало в ночи гигантским факелом.


     Пожар,  бойня  и  многочисленные  аресты  вызвали  в  народе  гнев  и
возмущение.  Самых  убежденных  экспроприационистов  -  и  тех  покоробила
бессмысленная жестокость Народного Авангарда, а граждане  более  умеренных
взглядов просто пришли в ужас и ярость. Никто, понятно, не высказывался  в
открытую - за это мигом призывали к порядку, но обилие  гневных  анонимных
памфлетов, листовок и брошюрок, появившихся в  Шеррине  в  считанные  часы
после  описанных  событий,  красноречиво  свидетельствовало   о   всеобщем
осуждении. Никаких публичных заявлений и протестов не последовало,  однако
разговоры  не  прекращались,  -  разговоры  вполголоса,   затихавшие   при
появлении   народогвардейца   или   жандарма,    разговоры    возмущенные,
сочувственные, предательские. Вонарский патриотизм,  похоже,  был  уже  не
тот. Исчерпав порожденную Революцией ярость, народ начинал терять  вкус  к
кровопролитию. Толпа, ежедневно собиравшаяся на площади Равенства, заметно
поредела, что с  тревогой  отмечали  "кормильцы"  Кокотты  и  их  хозяева.
Граждане словно очнулись  от  глубокого  похмелья  и  ощутили  пресыщение,
тошноту, стыд или просто усталость. Увы, слишком многие из  них  оказались
на поверку  негодным  сосудом,  не  способным  вместить  поток  изливаемых
экспроприационистами благ.
     Решив, что  хорошая  доза  здоровой  пропаганды  взбодрит  затухающий
энтузиазм масс, "Сосед Джумаль" вновь взялся за перо. За  одну  ночь  Уисс
Вал„р состряпал апологию на четырнадцать тысяч слов - сочинение  до  такой
степени косноязычное, бестолковое, изобилующее повторами и  отступлениями,
что никакое редактирование не могло привести его в читабельный вид. Только
тут до властей  дошло,  что  они  создали  для  себя  проблему,  требующую
скорейшего и окончательного решения.  Процесс  над  "бандой  Нирьена"  был
приостановлен, и перед  Народным  Трибуналом  предстали  уцелевшие  жертвы
бойни в "Логове", основательно перебинтованные.
     Номинальный суд состоялся, разумеется, при закрытых дверях. Решение и
приговор были вынесены с достойной всяческих похвал быстротой,  и  уже  на
другой день - а он выдался по-весеннему солнечный - в пять часов пополудни
преступники, обнаженные  и  со  связанными  руками,  тряслись  в  повозке,
которая везла их на площадь Равенства.
     Проводить их на казнь  собралось  много  народу.  Дружки  и  подружки
Кокотты, как всегда, толпились у помоста, преисполненные бурных восторгов.
Расставленные в толпе агенты с красными ромбами  на  одежде,  как  всегда,
усердно дергались и орали; разносчики громко  расхваливали  свой  нехитрый
товар. И шуму, и толкотни, как всегда, было предостаточно.
     Но все это тонуло в мрачном безмолвии народа. Лучи  весеннего  солнца
падали на море человеческих лиц - застывших, если не  сказать  -  угрюмых.
Собравшиеся отнюдь не походили на жаждущую крови толпу недавнего  времени,
и эта разница стала еще заметней,  когда  с  проспекта  Аркад  с  грохотом
выкатила  одинокая  повозка.  Раньше  ее  появление  было   бы   встречено
остервенелыми криками. Но в этот день вопли наемных  крикунов  потонули  в
великом молчании народа.  Молчание  это  сопровождало  студентов  на  всем
протяжении их последнего пути: когда их высадили из повозки,  построили  в
ряд у подножия эшафота и одного за другим скормили Кокотте.
     Чувствительница, палач и его подручные, как всегда, были  на  высоте.
Дружки и подружки Кокотты, как и прежде, вопили, махали руками  и  бросали
красные гвоздики всякий раз, когда на рогах  их  богини  вспыхивал  разряд
поглощения. В первых рядах, как всегда, дрались за  обрывки  окровавленной
веревки. Но подавляющая масса народа застыла в безмолвии, и это было не  к
добру.
     К счастью, все быстро закончилось:  в  этот  день  Кокотте  досталась
только одна повозка. Чувствительница завершила трапезу, когда солнце еще и
не думало заходить. Площадь быстро очистилась - горожане исчезли, но в  их
тихом уходе было столько немой ненависти, что даже Бирса  Вал„ра  проняло.
Он очнулся и поглядел им вслед с недовольной гримасой.
     Все говорило о том,  что  казнь  предателей-студентов  положит  конец
бессмысленной операции Народного Авангарда. Палачи ровным счетом ничего не
достигли. Мало того, что тупые  шерринские  горожане  проявили  совершенно
неуместную  сентиментальность;  допрос  захваченных  в  сущности  не   дал
результатов. Пыточницы в  подвалах  "Гробницы"  легко  сломили  несчастных
мальчишек, превратив их в зареванных  осведомителей,  и  извлекли  из  них
кое-какие сведения, не имеющие, впрочем, отношения к главному. Палачи  так
ничего и не узнали о таинственном Кинце во Дерривале и его сообщнице.



                                    29

     - Евларк Вал„р давал о себе знать? - поинтересовалась  Элистэ  как-то
вечером, сидя у дядюшки.
     - Нет, моя дорогая, - ответил Кинц.
     - Мог бы сообщить, что благополучно добрался. После всего, что вы для
него сделали, мог хотя бы спасибо сказать.
     - Бедняга поблагодарил меня от всего сердца перед  отбытием.  Что  до
сообщений, так это дело сложное и опасное. Будем считать, что с ним все  в
порядке, раз нет других известий.
     - Дядюшка, вы и впрямь намерены в одиночку разделаться с этим мерзким
Уиссом Вал„ром? Кто теперь? Сестра?
     - Увы, с ней не так просто. После освобождения Улуара  и  Евларка  их
отца и  сестру  стерегут  с  удвоенной  бдительностью.  Мастерицу  Флозину
содержат в "Гробнице", а в эту твердыню я неспособен  проникнуть.  Пока  я
бессилен, и тем не менее  положение  отнюдь  не  безнадежно.  Я,  кажется,
придумал способ, как ее оттуда извлечь, но для этого нужна помощь, и  тут,
моя дорогая, я рассчитываю на тебя.
     - На меня, дядюшка? Вам нужна моя помощь? Но что я могу?
     - Поработать носильщиком. Ага, вижу, ты удивилась. Не тревожься, дитя
мое, я  все  объясню.  Но  сперва  посмотрим,  насколько  ты  преуспела  в
искусстве. Ты выполняла упражнения, как я просил?
     - Неукоснительно.
     - Отлично. В таком случае будь добра, покажи, чему ты научилась.
     Дядюшка Кинц что-то пробормотал и взмахнул рукой. В тот же миг вокруг
потемнело и  комнату  заполнил  густой  непроницаемый  туман,  поглотивший
стены, потолок, обстановку и даже самого Кинца.
     Элистэ   опешила.   Дядюшкины   наваждения,   как   правило,   бывали
привлекательны, даже обольстительны, им было трудно  противиться.  На  сей
раз, однако, обошлось без соблазна. Ее удивление возросло, когда в  каждом
углу комнаты  материализовалось  по  высокой  фигуре  -  их  ослепительная
белизна просвечивала сквозь клубы тумана. Поначалу Элистэ  приняла  их  за
статуи, мраморные изваяния в древнем духе, богоподобные фигуры немыслимого
совершенства.   Но   она   ошиблась.   Фигуры   действительно   напоминали
классические статуи - ниспадающие одежды, правильные черты  лица,  мертвый
взгляд пустых глаз, - тем не менее они были живые. Это стало  ясно,  когда
ближайшая фигура медленно воздела вытянутую правую руку. В  кулаке  у  нее
появился слепящий зигзаг молнии. Белая фигура на миг застыла - совершенный
образ карающего божества - и метнула огненную стрелу.
     Элистэ  невольно  вскрикнула,  отскочила  в  сторону  и  укрылась  за
креслом. Молния, с шипением вспоров воздух, пролетела мимо и ударила в пол
в том  месте,  где  она  только  что  стояла.  Коврик  и  половицы  вокруг
обуглились.  Поразительно.   Творения   Кинца   впервые   выказали   столь
смертоносную ярость. Элистэ, впрочем, было  не  до  размышлений,  ибо  уже
вторая фигура подняла руку, нацелив магическую стрелу. И  вновь  метнулась
жгучая молния, поразив кресло, за которым  укрывалась  Элистэ.  В  воздухе
запахло паленым, кресло вспыхнуло. Девушка отшатнулась, но искры,  летящие
во все стороны, попали ей на  юбку,  и  ткань  загорелась.  Она  принялась
лихорадочно сбивать пламя, катаясь по  полу.  Ей  почти  удалось  затушить
огонь, но тут тлеющая оборка подола вспыхнула и  пламя  язычками  поползло
вверх по юбке, обдавая жаром ноги. Огонь жег ее, сжигал заживо...
     - Дядюшка Кинц! - завопила Элистэ от боли  и  смертельного  ужаса.  -
Дядюшка!
     Он не ответил, она его даже не  видела.  Наверно,  он  задохнулся  от
дыма. Потерял сознание, не способен помочь ни ей, ни себе, повержен  своим
же собственным наваждением...
     Дядюшка Кинц - и повержен наваждением, тем более им же сотворенным?
     Смешно.
     И знание, о котором она забыла, поддавшись панике, вновь вернулось  к
ней. Ведь все происходящее нереально. А она-то, дурочка, попалась на  этот
обман.
     Дальше  все  было  просто.  Элистэ  глубоко  вздохнула,  собралась  с
мыслями, напрягла волю, вспомнила приемы, которые  отрабатывала  последнее
время, и разом убрала огонь с юбки. Встала, огляделась и сама  подивилась,
каким образом, пусть на минуту, этот кукольный  театр  смог  ввести  ее  в
заблуждение.  Туман  по-прежнему  висел  в  воздухе,  но  стал   для   нее
прозрачным. У камина сидел и внимательно наблюдал  за  ней  дядюшка  Кинц.
Кресло, коврик и половицы не претерпели ни малейшего ущерба.  Живые  белые
статуи продолжали стоять по углам, но  теперь  она  видела  их  призрачную
нематериальность  и  не  спеша  рассматривала  их,  восхищаясь  дядюшкиным
мастерством.  Две  фигуры  воздели  руки  и  одновременно  метнули  в  нее
ослепительные стрелы. Развеять  наваждение  было  проще  простого,  но  из
чистого любопытства Элистэ решила не делать этого. Молнии ударили в  цель;
она была готова, но все  равно  ощутила  слабую  тень  удара  -  настолько
могущественным было наваждение. Самообладания она не потеряла,  но  что-то
почувствовала и невольно зажмурилась, когда жгучий блеск ударивших  молний
взорвался призрачным сиянием. Наваждение совершенно безвредное, и  тем  не
менее неприятно. Элистэ сосредоточилась, распознала сквозь туман подлинную
реальность и тем самым развеяла  чары.  Дым,  статуи  и  призрачные  следы
разрушения исчезли. Комната обрела прежний вид.
     Элистэ облегченно вздохнула и заметила:
     - Чуть было не поддалась.
     - Ну, всего на минутку, и сразу преодолела. Только что, дитя мое,  ты
развеяла  довольно  сложное  наваждение.  Поздравляю!  -  Кинц  улыбнулся,
подошел к ней и поцеловал в  щеку.  Не  успел  он,  однако,  коснуться  ее
губами, как из угла послышалось возбужденное гудение и пощелкивание.  Дядя
и племянница удивленно обернулись и увидели, что Чувствительница  Глориэль
загорелась пульсирующими огнями, а  ее  полированный  металлический  купол
дрожит мелкой дрожью.
     -  Что  с  ней?  -  спросила  Элистэ,  в   то   время   как   гудение
Чувствительницы поднялось до пронзительного механического визга.