о опасаться. Погодите - сами убедитесь.
     На другой день он принес узел с  теплым,  хотя  и  не  новым  плащом,
вязаными чулками и  парой  крепких  башмаков,  которые,  как  ни  странно,
пришлись ей в самый  раз.  Она  оделась,  оперлась  на  его  руку,  и  они
спустились вниз и вышли в тупик  Слепого  Кармана.  Элистэ  полной  грудью
вдохнула чистый воздух; хоть было  довольно  морозно,  новый  плащ  хорошо
грел. Прохожие не пугали ее - вид у них был вполне мирный. Она не заметила
ни жандарма или народогвардейца, ни единой фигуры в постылом мундире. День
был солнечный, у нее поднялось настроение. К тому же ее сопровождал  Дреф,
и они не спеша шли мимо  стареньких  очаровательных  пансионов,  знававших
лучшие дни, мимо лавочек, палаток и тележек, с  которых  торговали  всякой
всячиной, потребной студенческой  братии.  Порой  их  внимание  привлекали
старые книги, подержанная  одежда,  дешевые  украшения  или  хозяйственные
товары,  и  тогда  они  на  минутку  останавливались.  Элистэ  спросила  в
букинистической лавке, сколько стоит потрепанный томик стихов  Бунарта,  и
заметила, что Дреф, услыхав ее фабекский  выговор  -  совсем  как  у  него
самого, - стал пунцовым, давясь от едва одерживаемого  смеха.  Около  трех
они зашли в маленькую кофейню на углу тупика выпить сидра с  пряностями  и
съесть по  рогалику.  Усевшись  за  столик  у  витрины,  они  разглядывали
прохожих и неторопливо беседовали на разные темы. Впоследствии  Элистэ  не
могла бы точно сказать, о чем именно, но она запомнила, что впервые смогла
упомянуть о бабушке, не впав в истерику, а Дреф, к ее  удивлению,  в  свою
очередь, говорил о Зене сын-Сюбо и его смерти тогда, в Дерривале. Судя  по
всему, он отчасти винил в этом себя. На ее  памяти  то  был  один  из  тех
редких случаев, когда Дреф сбросил маску настороженности и безразличия. Но
их беседа отнюдь не ограничивалась тягостными воспоминаниями. Им было  над
чем посмеяться, и они смеялись; если бы в эту минуту Элистэ  взглянула  на
себя со стороны, чего, понятно, никак не могла сделать,  то  удивилась  бы
своему счастливому виду.
     В тот день они с Дрефом прекрасно понимали друг друга,  но  так  было
отнюдь не всегда. Он умалчивал об очень многом, и чем дальше, тем  сильнее
обуревало Элистэ совсем уже неприличное  любопытство.  Днем  он  частенько
отлучался - вероятно, проворачивал свои рискованные делишки, но это ее  не
особенно волновало. А вот куда он ходил по ночам? С  наступлением  темноты
Дреф нередко исчезал из дому,  порой  без  всего,  а  подчас  с  маленькой
сумкой, о содержимом которой она могла только гадать. Иногда он уходил  на
два-три часа, но чаще отсутствовал дольше, иной раз  возвращаясь  лишь  на
рассвете. Тогда она просыпалась от  скрипа  ключа  в  замке  и  недовольно
бормотала со сна, а он шептал: "Спите, спите, все в порядке". И как бы она
ни просила и ни требовала объяснить, чем он занимается  по  ночам,  он  ни
разу ей не открылся, отделываясь неопределенными  ссылками  на  "встречи",
"группы планирования" и "совещания". Большего, как она ни старалась, ей не
удавалось добиться, несмотря на все просьбы и  уговоры.  Дреф  невозмутимо
отмалчивался, и поначалу Элистэ решила, что он ходит к  тайной  любовнице.
Мысль об этом не давала ей покоя. В Дерривале  многие  девушки  из  серфов
сходили по Дрефу с ума, но он не обращал на них никакого внимания.  Элистэ
это почему-то нравилось, хотя  тогда  она  и  дразнила  его  жестокосердым
соблазнителем.  Но  теперь,  в  Шеррине?..   Он,   конечно,   был   вправе
развлекаться  как  душе  заблагорассудится,  но  вдруг  это   не   обычное
увлечение? Впрочем, к ней это в любом случае не  имело  отношения,  никоим
образом.  Просто  он  был  ее  другом,  и  она,  понятное  дело,   о   нем
беспокоилась, не более. Однако же Элистэ думала об этом денно  и  нощно  и
приставала к нему с расспросами. Бесполезно. Дреф, великий  конспиратор  и
мастак по части уклончивых ответов, тут же  сводил  разговор  к  городским
новостям.
     От него она узнала, что хотя публичных казней отнюдь не  поубавилось.
Возвышенных среди жертв становилось все меньше, ибо к  этому  времени  все
они либо  успели  бежать,  либо  глубоко  затаились.  По  новому  Акту  об
Обвинении,  утвержденному  Уиссом  Вал„ром,   преданный   суду   изменник,
представший перед Народным Трибуналом, лишался права привлекать свидетелей
в  свою  защиту.  Это   значительно   упрощало   работу   Государственного
обвинителя, а Кокотте обеспечивало ежедневный щедрый рацион  подозреваемых
в  антиэкспроприационизме;  только  теперь  ее  жертвами   в   подавляющем
большинстве  оказывались  горожане  и  крестьяне.  Новый  поворот  событий
пришелся не по вкусу шерринскому простонародью. Толпа на площади Равенства
от казни к казни стала редеть. Дружки  и  подружки  Кокотты,  как  всегда,
предавались   самозабвенному   веселью,   но   обычные   граждане   начали
пренебрегать зрелищем. Видимо, люди устали от кровопролития, а может быть,
оно стало вызывать  у  них  отвращение.  Дреф  считал,  что  революционное
насилие достигло своей высшей точки и перешагнуло ее. Ярость масс убывала,
и дни остервенелых фанатиков вроде Уисса Вал„ра сочтены.
     Нирьенизм. К этой мысли она была  подготовлена,  поскольку  тревожное
любопытство заставило Элистэ прочесть за эти  недели  несколько  сочинений
Шорви Нирьена, и ей со всей непреложностью открылось, что Дреф сын-Цино не
мог не принять нирьенизм всей душой. О нирьенизме он рассуждал  глубоко  и
серьезно - как о немногих вещах, которые считал для себя особенно важными.
Ему не удалось убедить Элистэ в грядущих переменах  -  она-то  знала,  что
если ее разоблачат как Возвышенную, тут ей и  конец,  что  бы  он  там  ни
говорил о спаде революционного террора, - но она перестала подозревать его
в тайной любовной связи. Отлучки его, ясное дело, были  связаны  с  чем-то
совсем другим.
     Однажды он возвратился после очередной своей таинственной  "прогулки"
довольно рано. Элистэ еще не ложилась и сидела у угасающего  камина.  Дреф
пододвинул к огню второе кресло и удобно расположился в нем, вытянув ноги.
Она уловила какой-то блеск на подошве его  башмака.  Нахмурившись,  Элистэ
пригляделась и увидела хорошо знакомое ей размазанное золотистое  пятно  -
останки гниды Нану. Значит, за тем местом, где Дреф провел  вечер,  велось
наблюдение. Расспрашивать, почему и где именно, не имело смысла, -  ответа
от него не добиться, как не узнать и о содержимом сумки, которую он  время
от времени брал с собой, или о том, почему в полночь он ходит на  Кипарисы
получать какие-то таинственные  записки.  Тем  не  менее  она  решила  это
выяснить. Но прошло еще несколько дней, прежде чем  перед  ней  забрезжила
истина.
     Как-то вечером после ужина они с Дрефом сидели у камина - она в одном
кресле,  он  -  в  другом.  Элистэ  читала  "Ныне  и  завтра"  -   гораздо
внимательнее, чем  в  первый  раз.  Теперь  и  книга,  и  автор  полностью
завладели ею, и она с головой ушла в чтение. Но вдруг ей сделалось  как-то
зябко, она оторвалась от книги и поймала на себе немигающий взгляд  черных
глаз Дрефа - непроницаемых, как всегда. Давно ли он вот так  наблюдает  за
нею? У нее  участилось  дыхание,  на  щеках  вспыхнул  румянец.  От  него,
конечно, и это не ускользнет. Он сочтет ее безнадежной дурочкой - и  будет
прав. Скрывая замешательство, Элистэ с напускным безразличием спросила:
     - А как там с Шорви Нирьеном? Я слышала, его казнили.
     Голос у нее, однако, чуть дрогнул.
     - Да нет, говорят, он жив и  здоров,  где-то  скрывается,  -  заметил
Дреф.
     Небрежный ответ, но дрожь опять пробежала по нервам, все  ее  чувства
на миг обострились, и она поняла. Ну, разумеется.  Все  знают,  что  Шорви
Нирьена оберегает и поддерживает группа его  верных  сторонников.  И  Дреф
один из них. Иначе и быть не могло. Его тянуло  к  нирьенизму  задолго  до
того, как он бежал в Шеррин, а Дреф всегда шел туда, куда его  тянуло.  Он
был дерзок и смел, решителен и расчетлив - прирожденный заговорщик. Этим и
объяснялись его сдержанность, уклончивость и ночные вылазки. Доказательств
у нее не было - он бы все отмел с порога, но она знала, что не ошиблась.
     - Ну-ну, - пробормотала Элистэ, и Дреф нахмурился.


     Флозине Вал„р наскучило расспрашивать  здания.  У  зданий  был  свой,
крайне ограниченный  взгляд  на  существование,  а  разговор  -  скупой  и
однообразный. Они все время уныло жаловались на погоду и  почти  поголовно
ругали мышей. Флозине смертельно надоели их скрипы, стоны,  потрескавшаяся
черепица и сухая гниль. При слове  "водостоки"  ее  передергивало.  Однако
выбора у нее не было. Всем заправлял братец Уисс,  а  его  слово  являлось
законом в самом прямом смысле. По его воле отец и братья пробуждали  дома,
и она вместе с ними. Флозина давно поняла, что сопротивление бесполезно, и
подчинилась, безропотно внимая унылым жалобам таверн и театров,  кофеен  и
харчевен. Она выслушивала  бесконечные  повествования  о  разбитых  окнах,
гвоздях в штукатурке, потеках и  протечках.  Какими  чудовищными  занудами
оказались  строения!  Хуже  всех,  похоже,  были  амбары  и  склады  с  их
невероятной тупостью, но Флозине приходилось выслушивать всех  подряд,  не
то до Уисса дошло бы, что она пренебрегает своими обязанностями.  Депутаты
Пьовр и Пульп следили за каждым ее шагом и, безусловно, сразу  бы  донесли
Уиссу, что она прослушивает здания вполуха. Уж лучше повиноваться и делать
так, как приказал Уисс.  Поэтому  Флозина  день  за  днем  вслушивалась  в
деревянные жалобы, и ее усилия в конце концов увенчались успехом.
     Вокруг  Шерринского  университета  располагалось  не  менее   четырех
десятков кофеен и небольших таверн, и  любая  из  них  могла  быть  местом
тайных сходок нирьенистов, чья деятельность приводила в  бешенство  братца
Уисса. На  пробуждение  каждого  из  этих  заведений  требовалось  два-три
месяца. И лишь  по  чистой  случайности  облюбованная  студентами  кофейня
"Логово", занимавшая один  из  складских  подвалов  под  Башней  герцогинь
(переименованной  ныне  в  Народный  зал   экспроприационизма),   получила
возможность высказаться.
     - Шорви, Бек, Риклерк и другие соберутся завтра  вечером  в  "Котурне
Виомента", - механически повторила Флозина то, что услышала.
     Сопровождающие мигом насторожились.
     - Что вы сказали, голубушка? - спросил Пьовр.
     - Повтори-ка, женщина, - приказал Пульп.
     И Флозина послушно повторила.


     Тот день  выдался  на  редкость  теплым.  Около  восьми  вечера  Дреф
сын-Цино попрощался с Элистэ и ушел, прихватив сумку. Теперь девушка более
или менее понимала, куда он идет, но уж никак  не  могла  догадаться,  что
первую остановку он сделает, как только выйдет из дому. А Дреф,  захлопнув
дверь, обогнул пансион и под навесом на заднем дворике, укрытом  от  чужих
глаз, открыл сумку и принялся за дело - быстренько  скинул  плащ  и  надел
старое потертое пальтецо, напялил на черные волосы длинный  сальный  седой
парик, а сверху насадил помятую шляпу  с  широкими  полями.  С  ловкостью,
порожденной долгой  практикой,  он  в  темноте  наклеил  на  верхнюю  губу
седеющие усы и наложил черные тени  под  глазами  и  на  скулах.  Завершив
маскарад и спрятав сумку в кустах,  он  вышел  из  укрытия  совсем  другим
человеком; даже давний знакомый - и  тот  не  признал  бы  его  с  первого
взгляда.
     До Кривого проулка он доехал в фиакре, там вышел  и  дальше  двинулся
пешком, внимательно поглядывая по сторонам. Он всегда поступал  так  -  на
всякий случай, - но на сей раз его бдительность  вознаградилась  сторицей.
Дреф остановился в тени памятника Виоменту; за  пятьдесят  ярдов  от  него
светились окна кабаре "Котурн Виомента". Дверь в заведение  была  открыта,
изнутри доносилось пение. У входа  сшивались  шлюхи  и  нищие,  в  сточной
канаве валялся пьяница, посетители входили и выходили. На  первый  взгляд,
все выглядело совершенно обычно. Но Дреф отметил, что у парадного напротив
стоят два народогвардейца, делая вид, будто  болтаются  просто  так,  дымя
своими глиняными трубками. Однако уходить они явно не собирались. Он кинул
внимательный взгляд в обе стороны Кривого проулка: за полквартала подпирал
стену еще один народогвардеец в коричневом  с  красным  мундире;  рядом  с
кабаре, в тени навеса у закрытой и  зашторенной  лавки  торговца  шелками,
застыли еще двое - в темноте нельзя было разобрать,  в  мундирах  они  или
нет.
     Дреф выждал минут пять. Те,  за  кем  он  наблюдал,  тоже  никуда  не
спешили. Затем он вышел из тени и, чуть прихрамывая - походку он, понятно,
изменил, - направился к кабаре. Никто  не  обратил  на  него  внимания.  У
дверей он пропустил вперед торопящегося завсегдатая и вошел следом.
     В зале, как всегда, было многолюдно и шумно.  На  эстраде  знаменитый
комедиант старой закваски Бинубио дурачась  распевал  куплеты;  на  втором
плане   выделывали   коленца   девицы   его   фирменного   кордебалета   -
полуобнаженные "Молочницы",  каждая  с  красным  ромбом  на  гофрированной
подвязке. Публика покатывалась со смеху, орала, свистела, топала ногами  и
подхватывала  весело-непристойный  припев  к  куплетам  Бинубио,  -  одним
словом, оглушительно вопила, как, впрочем, вопила бы  и  во  время  других
популярных номеров кабаре. Именно поэтому Шорви Нирьен  и  его  сторонники
время от времени встречались в "Котурне Виомента" - обстановка здесь  была
самая что ни на есть подходящая. Тут, скрытые в полумраке и табачном дыму,
они могли собираться, не рискуя привлечь внимание и тем более не  опасаясь
быть узнанными. Тут они могли поговорить, уверенные, что их не подслушают.
Гниды Нану - и те не залетали в кабаре, ибо в этом невероятном гвалте даже
их тонкий слух не мог ничего  уловить.  "Котурн  Виомента"  был  идеальным
местом для встреч - до сих пор.
     Дреф окинул взглядом зал и  сразу  заметил  своих  -  они  сидели  за
столиком в самом темном углу: Фрезель и Риклерк, оба изменившие внешность;
Ойн и Ойна Бюлод, без всякого грима, да они в нем  и  не  нуждались  -  их
лица, от рождения простые и открытые, до сих пор не были известны властям;
и Шорви Нирьен собственной персоной, позволивший себе единственную уступку
требованиям конспирации - фетровую  шляпу  с  опущенными  полями.  Они  не
заметили Дрефа, он же не спешил к ним присоединиться. Юноша сел за  столик
у самого входа, заказал стакан вина  и  прихлебывая  разглядывал  публику.
Обычный набор, знакомые лица - и все же: вон  двое  верзил  у  входа  -  в
штатском, однако жесты и выправка, как у заправских солдат, а у  одного  к
тому же стрижка ежиком "Свобода",  популярная  среди  народогвардейцев.  У
бара в одиночестве притулился еще один; его синяя  карманьолка  [куртка  с
металлическими пуговицами, своего рода форма революционера в эпоху Великой
французской революции] отчетливо оттопыривалась: за поясом  наверняка  был
пистолет.
     Дреф принял решение, вытащил из кармана  обрывок  бумаги  и  угольный
грифель и написал печатными буквами:  "Уходим.  По  одному,  по  двое.  Ш.
первый. Черным ходом. Немедленно. Б.". Сложив листок, он перехватил взгляд
ближайшей девицы, торгующей сладостями, и поманил  ее  пальцем.  Та  мигом
смекнула, что сможет подзаработать, и поспешила к нему со своим подносом -
апельсины, конфеты, засахаренные фрукты, соленые орешки. Дреф купил у  нее
апельсин, положил на поднос лишний рекко и шепнул несколько  слов.  Девица
поняла сразу - ей,  видно,  было  не  впервой,  -  кивнула  и  отошла.  Он
проследил, как она, обходя зал обычным манером, как бы случайно  оказалась
у столика Шорви Нирьена. Остановилась, улыбнулась, протянула поднос. Белая
бумажка мелькнула между пальцами и упала на колени Шорви. Ойн Бюлод  купил
кулек  изюма,  и  девица  отошла.  Никто,  вероятно,  ничего  не  заметил,
поскольку все взоры были устремлены на эстраду:  там  "Молочницы"  Бинубио
трясли всем, чем могли.
     Нирьен выждал две-три минуты и только тогда  прочел  записку,  скосив
глаза на колени.  Он  и  бровью  не  повел,  лишь  легкое  движение  плеча
подсказало Дрефу, что записку переправили Фрезелю, который сидел справа от
Нирьена. Когда  записка  обошла  всех  сидящих  за  столом,  Шорви  Нирьен
поднялся  и  непринужденно  направился  к  черному  ходу  -  как   обычный
посетитель, выходящий справить нужду в проулке за кабаре. В  любой  другой
вечер никто не обратил бы внимания - но только не в этот.
     Нирьен не успел пройти  и  половину  пути,  как  оглушительный  свист
перекрыл гомон толпы. Свист повторился, и с полдюжины вооруженных мужчин в
штатском кинулись на опального философа и его  остолбеневших  сторонников.
Двое самых крепких набросились на Нирьена, другие взяли столик  в  кольцо.
Фрезель вскочил, опрокинув стул,  сунул  руку  во  внутренний  карман,  но
получил по голове рукояткой пистолета и  рухнул  лицом  на  стол.  В  зале
поднялся гвалт, толпа забурлила, кто-то полез вперед, чтобы лучше  видеть,
а кто-то, напротив, ринулся к парадной и задней дверям. Однако  пытавшихся
бежать мигом привели в чувство. Непонятно  откуда  в  обеих  дверях  вдруг
появились народогвардейцы в мундирах, снова раздался  свист  -  и  вход  и
выход из кабаре перекрыли.
     Как и следовало ожидать, после первоначальной суматохи порядок навели
без особых усилий. Несколько лающих приказов, два-три удара  пистолетом  и
столько же выстрелов из мушкетов в потолок быстро  вразумили  толпу.  Сами
нирьенисты сопротивления почти не оказали. Их одного за  другим  обыскали,
разоружили и заковали в наручники.  Обыск  не  дал  результатов,  если  не
считать последнего бунтарского нирьеновского  памфлета,  который  как  раз
собирались переправить печатнику. Что до обличающей Бека записки,  то  она
валялась на полу под столом; умница Ойна  Бюлод  успела  начисто  затереть
пальцами уголь, так что разобрать текст было никак невозможно.
     Дреф стоял и смотрел, засунув сжатые до боли кулаки глубоко в карманы
пальто. Он поборол почти  неодолимый  порыв  выхватить  пистолет  и  стоял
неподвижно, только лицо его побледнело под слоем грима.
     Ликующие народогвардейцы сноровисто скрутили и  вывели  арестованных;
Фрезеля - он все еще был без сознания - вынесли на  ставне.  Отряд  солдат
остался обыскать кабаре и допросить  служащих.  Посетителям,  имевшим  при
себе удостоверение личности, разрешили уйти.  У  Дрефа  сын-Цино  были  не
только фальшивые документы, но и клеймо  серфа  на  руке  -  свидетельство
абсолютной политической благонадежности. Его отпустили одним из первых.
     Он прямиком поспешил в тупик Слепого Кармана и вошел, не удосужившись
привести себя в прежний вид. Час был не поздний, Элистэ еще  не  ложилась.
При виде нечесаного парика и накладных усов брови у  нее  поползли  вверх;
она открыла рот, но Дреф опередил ее.
     - Нирьен арестован, - сообщил он.



                                    24

     Таким она Дрефа  еще  никогда  не  видала,  даже  в  тот  раз,  когда
отцовская челядь избила его до крови и  сломала  ребро.  Вид  у  него  был
совершенно убитый. Посмотрев ему в глаза, Элистэ невольно спросила:
     - Вам досталось?
     - Нет.
     - За вами шли следом?
     - Не думаю.
     - Сядьте, Дреф. Сюда, ближе к огню. Вот  так.  Хотите  выпить?  -  Он
кивнул, и она налила стакан бренди. - Что случилось?
     - Я и сам пока что не понимаю.  Народный  Авангард  знал,  где  найти
Шорви, и тщательно подготовил засаду. Времени у них  было  достаточно.  Но
как они узнали - и от кого?
     Он  размышлял  вслух,  уставившись  взглядом  в  камин,  и   уже   не
притворялся, будто она не в курсе его ночных вылазок.
     - Гниды Нану? - предположила Элистэ.
     -  Не  исключено,  но  вряд  ли.  Мы  приняли  все   возможные   меры
предосторожности  -  перекрыли  окна,  двери  и  дымоходы,  собирались   в
полупустых комнатах, перед тем облазив весь дом  свер