ь
из окна экипажа, да и то обычно  отводила  глаза.  Но  сейчас  приходилось
смотреть. Мерзость окружала ее со всех сторон, оскорбляла все ее  чувства.
Ветхие, полуразвалившиеся дома и лавчонки пестрели красными  ромбами,  ибо
эти отвратительные трущобы были колыбелью экспроприационизма, каковой хоть
и восторжествовал, но, судя по этой картине, едва ли облегчил участь Своих
сторонников. В каждой второй витрине предлагались услуги  астролога,  либо
предсказателя или гадалки, либо самозваного "целителя". Таверны и обжорки,
из которых разило прогорклым маслом; лачуги, где комнаты  сдавались  почти
что даром. Грязные, нечесаные горожане в лохмотьях, с  худыми  истощенными
лицами, отмеченными печатью отчаяния и недугов. Лица порочные, лица хитрые
и  преступные.  Согбенные  и  скрюченные  в  три  погибели  фигуры.   Тьма
попрошаек, некоторые давно утратили человеческий  облик.  Громкие  голоса,
грубая речь. А запах, вонь  -  как  им  самим  не  тошно?  По  всей  улице
Винкулийского моста в сточных канавах тлели кучи  мусора,  вокруг  которых
жались дрожащие тени. С желтоватым дымом, от которого першило  в  горле  и
слезились глаза, в воздух поднимались  копоть  и  пепел.  С  запахом  дыма
смешивался масляный чад, вонь тухлой рыбы и немытого  тела.  Улица  являла
собой открытую клоаку, к тому же еще и забитую горами отбросов; водостоки,
обычно промываемые дождями, сейчас обледенели.
     Элистэ не посмела прижать платочек к носу. Опустив голову и  стараясь
дышать ртом, она поспешила по улице Винкулийского  моста,  положившись  на
то, что серо-желтое марево укроет ее от излишне любопытных взглядов. Но  и
в  туманном  чаду  ее  приличное  платье  и  красивое  лицо  не   остались
незамеченными. Вслед  ей  то  и  дело  неслись  причмокивания  и  похабные
реплики.
     Напуганная и преисполненная  отвращения,  она  прибавила  шаг,  чтобы
поскорее выбраться из Восьмого округа. Чуть не бегом Элистэ  добралась  до
конца улицы Винкулийского моста,  быстро  пересекла  темный,  пользующийся
дурной славой (она не  знала  про  это)  переулок  Большой  Дубинки  и,  к
великому своему облегчению, вышла на Ломбардную улицу, служившую  границей
округа.  На  противоположной  ее  стороне  начинался  Крысиный  квартал  -
обиталище студентов, богемы и разного рода недовольных горлопанов, - район
на несколько порядков выше Восьмого округа, с точки зрения безопасности  и
чистоты воздуха.
     Все оказалось так, как ей говорили: на Ломбардной  улице  было  полно
закладных лавок и контор. На доброй половине домов  красовалась  старинная
позолоченная эмблема ростовщиков. Элистэ прошлась по улице,  приглядываясь
к  лавкам,  витрины  которых  являли  грустную  выставку  невостребованных
сокровищ: драгоценности и  посуда,  украшения  и  произведения  искусства,
оружие, инструменты - ремесленные и музыкальные; на всем лежал слой  пыли.
Ассортимент  не  отличался  особым  разнообразием.  Наконец  она  вошла  в
большую,  сравнительно  чистую  лавку  под  свежеокрашенной  вывеской.  За
прилавком справа от двери стоял сам хозяин - тучный горожанин, смахивающий
на морскую черепаху. Он воззрился на девушку с откровенным любопытством  -
ее облик, похоже, вызывал в этом столичном округе одну и ту же  неизменную
реакцию. Вполне возможно, он принял ее за  покупательницу;  первые  же  ее
слова  заставят  его  убедиться  в   своей   ошибке.   Но   следует   быть
осмотрительной. Хватит говорить и держать  себя  как  Возвышенная,  хватит
глупостей и ошибок. Она - простая девушка,  обычная  гризетка  без  особых
примет. Однако не уроженка Шеррина - это у нее ни за что не получится.
     Грубоватому столичному говору она бы еще смогла подражать, и  не  без
успеха. Но бесчисленные мелочи - жесты, выражение  лица,  позы,  привычки,
предпочтения, все то, что характерно для шерринского  простонародья,  -  с
этим ей никогда не справиться. Самый внимательный наблюдатель,  и  тот  не
сумел бы притвориться коренным шерринцем,  а  она  никогда  не  отличалась
острой  наблюдательностью.  Она  наверняка  споткнется   на   каком-нибудь
пустяке, и все поймут, что она вовсе не та, за кого себя выдает.
     Но  есть  другой  говор,  который  приемлют  и   самые   остервенелые
фанатики-экспроприационисты, - она без труда и в  совершенстве  может  его
передать, ибо с раннего детства слышала тягучую речь  фабекских  крестьян.
Говор Кэрт. Говор Дрефа. В ее  устах  его  невозможно  будет  отличить  от
настоящего. Она и в Фабеке могла бы  сойти  за  крестьянку.  Здесь  же,  в
Шеррине, ее отступления от общепринятого могут привлечь  внимание,  но  не
вызовут подозрений, ибо  люди  объяснят  их  очень  просто:  что  взять  с
деревенщины?
     Выложив свои сокровища на прилавок, она спросила так,  как  могла  бы
спросить родная сестра Кэрт:
     - Чего дадите?
     Хозяин принялся разглядывать драгоценности без спешки и, видимо,  без
особого интереса.
     - Двадцать, - изрек он наконец.
     Цена была занижена раз в пятнадцать, а то и больше. От злости  Элистэ
даже покраснела. Он что, принимает ее за деревенскую дуру,  которую  легко
обвести вокруг пальца? Так он ошибается Сейчас она ему покажет.
     - Со мной это не пройдет,  -  заявила  Элистэ,  в  последнюю  секунду
вспомнив о произношении, и приготовилась к торгу. Но хозяин не  удосужился
даже ответить.
     - Давайте, назначьте настоящую цену, - настаивала она.
     Никакого ответа. Ростовщик был нем как могила. Но она  не  даст  себя
провести. Собрано прилавку блестящие безделушки,  Элистэ  сказала  голосом
Кэрт:
     - Недосуг мне тут языком трепать. Говорите правильную цену, а не то я
пошла.
     Опустив драгоценности в карман, она направилась к двери.  Вот  сейчас
он ее окликнет, вернет, я они поторгуются как положено.
     Отнюдь. Она ушла, и он не попытался ее  удержать.  Ничего,  в  другой
лавке предложат больше. Чего-чего, а закладных лавок на  Ломбардной  улице
хватает.
     В соседней лавке ростовщик оценил заклад в восемнадцать  рекко,  а  в
другой,  рядом,  ей   давали   семнадцать.   Потом   снова   восемнадцать.
Девятнадцать. Шестнадцать. Двадцать. На всем протяжении  Ломбардной  улицы
цена  колебалась  в  пределах  двух-трех  рекко.  Нашелся  даже   подонок,
предложивший одиннадцать; впрочем, других таких не встретилось. Но  больше
двадцати никто не давал.  Обойдя  два  десятка  ростовщиков,  она  наконец
убедилась,  что  больше  двадцати  рекко  ей   не   выручить,   и   отдала
драгоценности.
     Когда Элистэ вновь оказалась на улице,  ее  вязаный  кошелек  уже  не
пустовал,  но  и  не  был  набит  так,  как  она  рассчитывала.  Поход  по
ростовщическим лавкам отнял у нее много времени; день  начал  клониться  к
вечеру. Она устала, ноги болели. Спину ломило от стояний перед прилавками,
ее начал пробирать холод. И, что  хуже  всего,  снова  хотелось  есть:  со
времени  скудного  завтрака  миновало  много  часов.  Поесть  было  просто
необходимо, но во сколько это ей обойдется? Она вдруг с  ужасом  осознала,
как  мало  у  нее  денег.  Ей  вспомнилось,  что  в  Новых  Аркадах  бокал
охлажденной розовой воды стоит два  рекко.  При  таких  ценах  надолго  ли
хватит двадцати?
     Впрочем, теперь она находилась не в Новых Аркадах  с  их  непомерными
ценами. Простой народ ухитрялся существовать на жалкие бикены, так неужели
у нее недостанет смекалки жить так же? Свернув  с  Ломбардной  улицы,  она
попала на Университетскую, которая привела ее в Крысиный квартал. Там  она
вошла в первую попавшуюся кофейню и  с  облегчением  опустилась  на  стул.
Помещение оказалось забито студентами; молодые  люди  с  открытыми  лицами
переговаривались звонкими голосами и оживленно жестикулировали.  В  глазах
Элистэ они и впрямь были молодежью, хотя и ровесники ей. Они не  понимали,
как им повезло, таким свободным и беззаботным. Ей хотелось стать одной  из
них, затеряться в  их  шумной  толпе.  Правда,  женщин  в  университет  не
принимают, но если переодеться юношей?..
     Идиотская мысль! У нее, верно, голова перестала соображать от холода.
Элистэ заказала что подешевле - чай без, меда (сэкономила  два  бикена)  и
булочку из серой муки вместо бриоши.  Ела  она  не  спеша,  смакуя  каждую
крошку. Но  долго  засиживаться  было  нельзя:  уже  вечерело,  а  ей  еще
предстояло найти ночлег - какую-нибудь тихую  чистую  комнатку  с  горящим
камином. Приступать к поискам следовало немедленно,  но  как  не  хотелось
выбираться на улицу: ее по-прежнему одолевали усталость  и  голод,  а  там
царили холод и страх...
     - Не хочешь к нам?
     Элистэ вздрогнула и подняла глаза. У ее  столика  стоял  мужчина.  Не
студент - это она поняла сразу; не первой молодости, с каемкой  грязи  под
ногтями. Улыбался он слишком широко и самоуверенно, обнажая  гнилые  зубы.
Она отвела взгляд.
     - Ну, так как?  -  переспросил  он,  словно  решил,  что  девушка  не
расслышала. - Мы вон где сидим.  -  Он  показал  на  стол  в  углу,  из-за
которого два мужлана, точные его копии, ухмылялись и подмигивали Элистэ.
     "Скоты", - подумала она и отрицательно качнула головой.
     - Ты не боись,  мы  тебя  не  обидим.  Поставим  стаканчик,  все  как
положено. Пошли. - Не получив ответа, он взял ее  за  руку  и  потянул.  -
Пошли!
     Она окаменела. Он посмел  до  нее  дотронуться!  В  любой  нормальной
разумной стране она за такое приказала бы его выпороть, если не хуже.
     - Отпусти, - шепнула она, забыв о фабекском акценте. Но  шепнула  так
тихо, что мужчина ничего не заметил.
     - Ну пошли, пошли, - уговаривал он.
     Больно он ей не делал, но его пальцы прилипли к ее руке, словно  плющ
к стене. Она попалась. Не драться. Не кричать. Не привлекать  внимания.  И
думать  не  сметь  звать  на  помощь  -  Возвышенным  изгоям   на   помощь
рассчитывать не приходится. Примитивный ужас и ярость туманили разум.  Она
ощущала себя зверьком в западне, ее подмывало царапаться  и  кусаться,  но
насильник, разумеется, не мог этого знать -  он  все  улыбался  и  бубнил.
Элистэ кивнула и поднялась. Уговоры прекратились, потная  ладонь  ослабила
хватку. Внезапным рывком она высвободила руку и быстро вышла  из  кофейни,
усилием воли подавив желание бежать.
     И вот она снова на холоде. В желудке урчит от голода.  В  спешке  она
оставила на столике недоеденную булочку и теперь корила себя  за  глупость
Впрочем,  нет  смысла  из-за  этого  убиваться.  Сейчас  необходимо  найти
комнату. До наступления ночи еще часа два - вполне достаточно.
     В Крысином квартале Элистэ отыскала чистенький, просторный и приятный
пансион. Хозяин потребовал  за  комнату  тридцать  рекко  в  месяц,  плата
вперед; нет, комната сдается никак не меньше, чем на месяц. Если юная дама
желает снять комнату на ночь или даже на несколько  часов,  то  в  Восьмом
округе найдутся заведения, где охотно пойдут ей навстречу. Всего доброго.
     Соседний пансион оказался куда меньше и грязнее, зато  и  плата  была
приемлемой - двадцать два рекко в месяц. Уже лучше, но  все  равно  не  по
карману.
     Затем грязный и убогий доходный  дом,  забитый  студентами  по  самые
стропила;  довольно  приятная,  раскованная  атмосфера,  но  -   сожалеем,
женщинам комнаты не сдаются.
     Еще один пансион, неопрятный и тесный:  всего  четырнадцать  рекко  в
месяц, просто дешевка. Однако платить вперед за три месяца.  Нет,  никаких
исключений. Жаль. А не поискать ли молодой даме чего-нибудь подходящего  в
Восьмом округе?
     Она и сама уже начала об этом подумывать. День  кончался,  до  заката
оставалось совсем Ничего. При одной мысли о том, что придется провести  на
улице еще одну ночь,  Элистэ  бросало  в  дрожь.  Она  смертельно  устала,
чудовищно проголодалась и замерзла. Во что  бы  то  ни  стало  надо  найти
приют, любой, неважно какой.
     Элистэ решила возвращаться по своим же следам  и  уныло  поплелась  в
район дымных трущоб. Сейчас она почти не  замечала  убожества  и  запахов,
которые еще несколько часов назад вызывали  у  нее  тошноту.  Укрыться  до
прихода ночи - только это и занимало ее мысли.
     На  углу  улицы  Винкулийского  моста  и  переулка  Большой   Дубинки
находился "Приют Прилька". "Сдаются комнаты" - гласила табличка в  грязном
окне первого этажа. Элистэ постояла в нерешительности  минуту-другую.  Так
называемый приют выглядел особенно непривлекательно: закопченный  фасад  в
лохмотьях  шелушащейся  краски,  ржавые  водосточные  трубы,  пыльные,   в
трещинах окна; впрочем, все это, возможно, и к  лучшему  -  в  таком  доме
комнаты наверняка стоят дешево. Она вошла в низенькую полутемную  прихожую
и узрела самого Прилька - тот сидел за конторкой, совмещая  в  одном  лице
владельца и портье. Это был мужчина  не  молодой  и  не  старый,  немытый,
вонючий,  лысеющий  и  совершенно  заурядный,  если  не  считать  необычно
широких, пухлых, мягких розовых губ, неизменно влажных и надутых, словно у
девушки. Он уставился на Элистэ, и к его сочным губам прилила кровь.
     Плата и вправду  оказалась  на  редкость  низкая  -  всего  несколько
бикенов за ночь, причем тем, кто был готов и способен уплатить  за  неделю
вперед - редкость по нынешним временам, - еще давалась скидка.  Элистэ  не
раздумывая так и сделала, чем  очень  удивила  хозяина  -  такого  в  этом
заведении  уже  давно  не  случалось.  Заплатив  деньги,  она  тем   самым
обеспечила себя ночлегом на ближайшие семь суток. На душе у нее стало чуть
легче.
     - Давайте поглядим комнату, - предложила она, не забыв про  фабекский
выговор.
     - Сейчас? - Прильк поджал свои розовые губы. Ее просьба, казалось,  и
удивила его, и позабавила. - Сейчас, увы, комната пока не готова к  приему
гостей. Мои постояльцы,  как  правило,  не  приходят  так  рано.  Извольте
вернуться через пару часов, будет в самый раз.
     Через два часа... Она успеет  поесть,  а  это  ей  просто  необходимо
сейчас. Голод снова давало себе знать; удивительно, с какой настойчивостью
он напоминал о себе! Элистэ нырнула в жалкую харчевню  по  соседству,  где
весьма скудно поужинала. Если она все время  будет  так  экономить,  можно
растянуть деньги недель на пять, а то и больше. А зачем?  Придется  как-то
себя  содержать;  значит,  нужно  устроиться  на  работу.  Мысль  поистине
фантастическая: ей, дочери маркиза, - и пойти работать?
     Или умереть на улице от голода.
     Но  что  она  умеет?  Какая  ей  польза  от  утонченного  воспитания,
изысканных манер, модной образованности светской дамы и даже от блестящего
искусства верховой езды? Люди часто восхищались тем, как  она  танцует,  -
может, ей стать учительницей танцев? Гувернанткой? Помощницей у модистки?
     Это она смогла бы или научилась, подвернись подходящий случай.
     Без имени? Опыта? Рекомендаций? Как бы поступил Дреф на ее месте?
     "Ну, рекомендации я и сама себе напишу, и очень хорошие".
     Она продолжала размышлять над всем этим по дороге в "Приют  Прилька".
На улице совсем стемнело. Оранжевый свет горящих мусорных  куч,  отражаясь
от густых клубов желтоватого тумана, превращал улицу Винкулийского моста в
жуткое огненное царство. Черные силуэты людей, изуродованные напяленным  в
несколько  слоев  тряпьем,  сновали  туда  и  сюда,  напоминая  обитателей
преисподней. Из мрака в адрес Элистэ летели хриплые предложения  интимного
свойства, и она прибавила шагу; но теперь, имея  крышу  над  головой,  она
боялась куда меньше.
     Из окон "Приюта Прилька" сочился слабый свет. Она вошла  и  попросила
ключ. Прильк  удивленно  и  весело  надул  губы.  Ключа,  сообщил  он,  не
положено. Он не предложил ей ни помощи, ни свечи и направил в  комнату  на
самый верхний, пятый этаж.
     Элистэ пошла вверх по лестнице.  "Приют"  оказался  больше,  чем  она
думала. На центральную площадку каждого этажа выходило по четыре двери. До
четвертого этажа путь освещали свечи, горевшие в  прикрепленных  к  стенам
подсвечниках, затем пришлось двигаться ощупью в зябком мраке. Цепляясь  за
перила,  она  пробиралась  в  кромешной  тьме,  прислушиваясь  к  шорохам,
скрипам, стукам, звуку шагов над головой,  приглушенным  голосам,  редкому
смеху за закрытыми дверями. На пятом этаже  оказалась  всего  одна  дверь,
из-под  которой  пробивался  свет.  Ее  комната?  Открывшаяся  ей  картина
оставила далеко позади светопреставление на улице Винкулийского моста.
     Весь верхний этаж "Приюта Прилька" представлял  собой  одно  огромное
помещение. В слабом свете единственного фонаря проступали голые  половицы,
голые стены, голые балки низкого потолка. На  стоящей  в  углу  бадье  для
нечистот не было крышки. Вдоль всей комнаты примерно в двух футах от  пола
тянулись выступающие  из  стены  сплошные  деревянные  нары.  Это  и  была
постель. Подушкой служил деревянный выступ толщиной около  двух  дюймов  в
изголовье. На нарах валялись набитые соломой парусиновые мешки  -  никаких
матрацев, простынь и покрывал. Вместо  постельного  белья  имелись  четыре
засаленных дырявых одеяла и кусок просмоленной парусины -  и  это  на  две
дюжины женщин, теснившихся в комнате, словно в трюме шхуны работорговца.
     Возраст обитательниц ночлежки был самый разный  -  от  семнадцати  до
семидесяти пяти, так же как  и  их  промысел:  потерявшие  работу  швеи  и
прачки, оставшиеся без  содержания  несчастные  вдовы,  обычные  бродяжки.
Нищая братия, вернее нищие сестры, тоже были изрядно представлены; видимо,
от зимних холодов нищенки укрывались в логовах  вроде  этого  приюта.  При
всем разнообразии типов все женщины выглядели почти на одно  лицо:  жалкое
прозябание их уравняло, наделило одной и той же сероватой бледностью.  Они
лежали под одеялами одетые с головы до  ног  -  даже  ботинок,  и  тех  не
снимали, чтобы не украли соседки  по  несчастью.  Тут  и  там  под  ровной
поверхностью вздымались  наросты  и  холмики:  удачливые  владелицы  вещей
улеглись спать поверх своих сумок и свертков.
     В помещении было холодно, потому что не топили,  и  стоял  неописуемо
тошнотворный запах. Имелось всего два окна, да и те последние  тридцать  с
лишним  лет  простояли  заклеенными.  Эти  стены  десятилетиями  впитывали
мерзкие запахи застоялого воздуха, пота, фонарного масла, грязи  и  крови;
дешевой выпивки, дыма и табака; рвоты и поноса - чудовищная смесь  старого
и нового зловония. Элистэ едва сдержала подступившую тошноту. На  миг  она
застыла в дверях,  подумывая  сбежать  вниз  и  жаловаться,  протестовать,
спорить, грозить, требовать. Но  что  толку?  Если  у  губошлепа  Прилька,
хозяина "Приюта", и нашлась бы для нее комната, то за  цену,  которую  она
все равно не сможет себе позволить. Или ей спать в этом  гнусном  притоне,
или идти на улицу, о чем она не смела даже помыслить.
     Значит - на нары, на самый их краешек,  где  еще  оставалось  немного
свободного места. Преодолев отвращение, она вползла на деревянное  ложе  и
примостилась так,  чтобы  не  касаться  костлявой,  как  смерть,  соседки.
Натянув на себя угол  парусинового  полотнища,  Элистэ  замерла  и  крепко
зажмурилась.  В  комнате  было  довольно  тихо;  несколько  спящих  женщин
сотрясали своим храпом смрадный воздух, да где-то посреди нар не  смолкало
бессвязное бормотание то  ли  пьяной,  то  ли  бредящей,  то  ли  безумной
женщины. Других звуков  не  было  слышно.  Из  двадцати  с  лишним  ночных
постоялиц спали, разумеется, не все, однако никто  не  разговаривал:  либо
чтобы не беспокоить соседок, либо потому, что жизнь  их,  надежды  и  силы
были уже на исходе и не имело смысла растрачивать последние  их  крохи  на
болтовню. Тряпье под Элистэ давно свалялось, превратившись в твердые  узлы
и складки. К тому же оно явно отсырело и чудовищно воняло. Она  беспокойно
вертелась и прилаживалась, пытаясь  устроиться  поудобнее.  Нет,  в  таком
гнусном месте ей ни за что не уснуть, ни за что...
     Однако усталость быстро заставила Элистэ забыть о неудобствах, и  она
погрузилась в беспокойный сон, от котор