сла.
     -- Ну, ты же был новичок, таких у нас было немного.
     -- Я много думал об этом позже. Уверен, тогда я плохо соображал...
     -- Конечно. Тебя доставили изрядно избитым.
     -- Это верно.  Похищенный,  испуганный, впервые в  жизни  по-настоящему
избитый...  и  ты  помог  мне. Научил,  что делать,  чего ждать, как выжить.
Дважды отдавал мне свою воду...
     -- Э, только тогда, когда она была  тебе действительно необходима. Я-то
к тому времени  уже  привык к  жаре и  высох  настолько, насколько возможно.
Человек  со временем  ко всему привыкает, и то, что еще недавно доводило его
до лихорадки  и обморока, начинает казаться  лишь легким неудобством.  Самым
главным было -- не терять сознание за работой.
     -- Ты был добр ко мне.
     Кэсерил пожал плечами.
     -- Почему нет? Чего мне это стоило?
     Бергон покачал головой.
     -- Любой может быть добрым, когда у него все  хорошо. Я потому и считал
всегда  доброту естественной  добродетелью. Но когда были мы голодны, мучимы
жаждой,  больны, испуганы, а смерть  в  этом  царстве страха заглядывала нам
через плечо, ты оставался таким же вежливым, как джентльмен в удобном кресле
перед камином.
     --  События  могут быть  ужасными и неизбежными. Люди  же всегда  могут
сделать выбор -- если нет, как бы они все это выносили?
     --  Да,  но... я  не знал  этого до тех пор, пока не столкнулся  сам. Я
начал верить  в возможность остаться в живых. И  я имею в виду не только мое
тело.
     Кэсерил кисло улыбнулся.
     -- Я был тогда почти мертв.
     Бергон снова покачал головой  и  на ходу пнул ногой  серебристый песок.
Заходящее солнце высветило лисью рыжину в его темных дартаканских волосах.
     Покойная мать Бергона считалась в Шалионе суровой решительной женщиной,
пытавшейся использовать борьбу между своим мужем и наследником  в  интересах
сына. Но Бергон, похоже, очень любил  ее и помнил; ребенком он пережил с ней
две осады, когда  они были отрезаны  от армии отца во время непрекращающейся
войны  с его сводным братом.  Он был очень  привязан к этой умной женщине  с
твердым характером  и  с  правом голоса на  мужских  советах.  Когда  они  с
Кэсерилом  делили весло на галере, он часто говорил о своей покойной матери,
желая  приободриться, хотя и не называл  ее имени.  Не о  своем  живом отце.
Зрелый  разум и  самообладание Бергона,  выказанные  им на галере,  не  были
целиком и полностью наследием Лиса, решил Кэсерил.
     Улыбка Кэсерила стала шире.
     --  Ну, так  позволь рассказать тебе, -- начал он, -- все  о  принцессе
Исель ди Шалион...
     Бергон ловил каждое слово Кэсерила,  когда тот принялся описывать Исель
--  ее вьющиеся янтарные  волосы,  блестящие серые  глаза, пухлые  улыбчивые
губы,  ее мастерство наездницы и образованность. Ее  хладнокровие и  крепкие
нервы,  умение  быстро и собранно  действовать в  момент опасности. В общем,
продать Исель Бергону было столь  же трудно, как продать  еду  умирающему от
голода, воду  -- изнывающему от  жажды, одежду -- голому в  снежную бурю;  а
ведь он  еще даже не упомянул,  что принцесса унаследует трон Шалиона! Юноша
был уже наполовину  влюблен. Лис представлял собой большую угрозу  -- он  бы
заподозрил подвох.  У  Кэсерила  не  было  намерений сообщать  рею  об  этом
подвохе. Бергон -- другое дело. "Ему -- только правду".
     -- Есть кое-что, что заставило Исель поторопиться со своей просьбой, --
продолжил Кэсерил,  когда  они добрались до конца пляжа и повернули обратно.
-- Это величайший секрет, и она просит тебя, как ее будущего мужа, сохранить
его  в  тайне. Это только  для  твоих ушей, --  он  набрал  в грудь морского
воздуха  и  собрал  всю свою  решительность. -- Все началось  с  войны между
Фонсой Мудрым и Золотым Генералом...
     Они  еще  дважды  прошли  по  песку туда  и обратно,  ступая  по  своим
собственным следам, прежде чем Кэсерил закончил рассказ. Солнце превратилось
в красный шар и уже почти касалось плоского морского горизонта, а бившиеся о
берег волны  потемнели  и  все  дальше  накатывались на берег.  Кэсерил  был
откровенен с  Бергоном, так  же как с Истой, и ничего  не утаил, кроме разве
что исповеди несчастной рейны. Рассказал он также и о  Дондо, обитавшем ныне
у  него в  животе.  Лицо  принца,  красноватое  от  закатного  солнца,  было
задумчивым.
     -- Лорд Кэсерил, если бы  мне  рассказал это кто-нибудь другой, я бы не
поверил. Я бы решил, что этот человек безумен.
     --  Безумие  могло  бы быть  вполне  естественным  следствием  подобных
переживаний,  принц, но  только не их причиной.  Все это правда. Я видел это
сам и убедился. Я почти уверен, что тону в этом, -- неудачное  слово вкупе с
шумящими морскими волнами  рядом заставили Кэсерила  вздрогнуть.  Интересно,
заметил ли Бергон, что все это  время Кэсерил старался идти  так, чтобы  его
собеседник оставался между ним и морем?
     -- Ты  пытаешься  представить меня героем  детских  сказок, избавляющим
принцессу от злых чар поцелуем. Кэсерил прокашлялся.
     --  Ну, одним  поцелуем тут  не  обойтись,  полагаю.  Брак должен  быть
осуществлен,   чтобы   считаться   заключенным    законно.   Заключенным   с
теологической точки зрения, я бы сказал.
     Принц бросил  на  него непроницаемый  взгляд. Через несколько шагов  он
сказал:
     -- Я видел твою  честность  в действии.  Это... расширило мой мир. Меня
вырастил отец,  который всегда был осторожным, предусмотрительным человеком,
вечно докапывающимся  до тайных мотивов людей. Никто  не может обмануть его.
Но я видел, как он обманул сам себя. Если ты понимаешь, о чем я.
     -- Да.
     --  Было очень глупо с твоей стороны  набрасываться на того рокнарского
надсмотрщика.
     -- Да.
     -- Однако я уверен, случись такое снова, ты поступил бы так же.
     -- Зная  то,  что  знаю сейчас...  это было бы  сложнее, но  надеюсь...
молюсь, чтобы боги оставили мою глупость при мне.
     -- Что же это за изумительная глупость, которая сияет ярче золота моего
отца? Ты можешь научить меня ей, Кэс?
     -- Ох, -- выдохнул Кэсерил, -- не сомневаюсь.
     Кэсерил встретился с Лисом на  следующее утро.  Его  снова проводили  в
высокую светлую комнату с видом на море, но на этот раз встреча протекала  в
значительно  более узком  кругу: он, рей и  секретарь.  Секретарь  сидел  за
столом перед стопкой бумаг, связкой новых перьев и солидным  запасом чернил.
Рей расположился  у другой стороны стола, где стояли  искусно вырезанные  из
коралла  и  жадеита шахматы, сама же  доска была  сделана  из  полированного
малахита, оникса и белого  мрамора. Кэсерил поклонился,  и рей пригласил его
сесть напротив.
     -- Играете? -- поинтересовался Лис.
     -- Нет, милорд, -- огорченно ответил Кэсерил, -- очень плохо.
     -- Ах, какая жалость! -- Лис отодвинул доску в сторону. -- Бергон очень
воодушевлен  вашим  описанием  шалионского бриллианта. Вы хорошо поработали,
посол.
     -- Всем сердцем надеюсь на это.
     Рей   коснулся   верительной  грамоты  Исель,  лежавшей  на   блестящей
столешнице.
     -- Необычный документ. Вы знаете, что он  обязывает принцессу исполнить
все, что вы подпишете от ее имени?
     -- Да, сир.
     -- Ее полномочия в данном вопросе довольно спорны, знаете ли. Дело в ее
возрасте.
     --  Ну что  ж, сир, если вы не признаете за ней права самой  заниматься
своим браком, полагаю, мне ничего больше не остается, кроме как седлать коня
и возвращаться в Шалион.
     --  Нет-нет, я  же  не  сказал, что я оспариваю  ее права!  -- в голосе
старого короля промелькнуло легкое беспокойство. Кэсерил подавил улыбку.
     -- Конечно, сир, иметь дело с нами означает публично признать ее власть
и права.
     -- Хм...  верно.  Конечно. Молодые так доверчивы. Вот почему  блюсти их
интересы  должны  мы,  старики, --  он взял  в  руки  список,  полученный от
Кэсерила накануне. -- Я  изучил  предложенные вами пункты брачного договора.
Нам нужно многое обсудить.
     -- Прошу прощения, сир, это не предложения, это --  требования. Если вы
хотите дополнить их своими, я внимательно выслушаю вас.
     Брови рея изогнулись дугой.
     --  Конечно, нет.  Возьмем, к примеру, это -- о порядке  наследования в
случае  несовершеннолетия  наследника,  если  боги  благословят  их  детьми.
Несчастный  случай во время поездки  верхом  --  и  рейна Шалиона становится
регентшей Ибры! Это  неприемлемо. Бергон подвергается риску на поле  боя,  в
отличие от своей жены.
     -- Ну,  это  мы  надеемся, что  она не будет ему  подвергаться.  Или  я
малосведущ в истории  Ибры, милорд. Мне  кажется, что  мать принца перенесла
две осады?
     Лис откашлялся.
     -- В любом  случае, -- продолжил Кэсерил, -- это риск обоюдный, и таким
же должен быть и пункт договора.  Исель подвергается  риску  тяжелых  родов,
что,  естественно,  не угрожает  Бергону.  Одни неудачные роды --  и  Бергон
становится регентом Шалиона. Сколько ваших жен пережило вас, сэр?
     Лис вздохнул, помолчал и сказал:
     -- Ну тогда вот этот пункт, об именах.
     Несколько минут  умеренного спора закончились  решением, что  Бергон ди
Ибра-Шалион  звучит  ничуть не  хуже,  чем Бергон  ди Шалион-Ибра, и данному
пункту тоже было позволено остаться.
     Лис прикусил губу и задумчиво нахмурился.
     -- Как я понимаю, лорд Кэсерил, у вас нет земли. Почему же принцесса не
наградит вас в соответствии с вашим званием?
     -- Она награждает меня в соответствии со своим. Исель не рейна  Шалиона
-- пока.
     -- Уф.  С другой  стороны,  я --  рей Ибры  и  имею  возможность высоко
оценить ваши заслуги.
     Кэсерил только улыбнулся.
     Ободренный Лис заговорил о красивом поместье  с видом на море и  снял с
доски между ними  коралловую ладью.  Заинтересовавшись, как далеко это может
зайти, Кэсерил  бросил, что море его мало привлекает. Тогда Лис завел речь о
породистых лошадях  и о земле под выгоны, а также  о том, каким неподобающим
ему видится  пункт номер три. На  стол встало еще несколько  пешек.  Кэсерил
равнодушно хмыкнул. Лис деликатно вздохнул и  упомянул о деньгах, на которые
человек может одеваться в соответствии с ибранским  титулом,  более высоким,
чем кастиллар, и о том, как выгодно может быть переписан  пункт номер шесть.
К растущей кучке фигур присоединилась жадеитовая ладья.  Секретарь продолжал
делать  пометки.  Каждый  раз  хмыканье  Кэсерила  вызывало  в  глазах  Лиса
выражение уважения и презрения одновременно;  кучка фигур все увеличивалась.
Вскоре рей с горечью в голосе заметил:
     -- Вы играете лучше, чем я ожидал, кастиллар.
     В  конце  концов  Лис  выпрямился  в  кресле  и повел рукой  в  сторону
выставленных на стол символов его возможных даров.
     --  Что вас  не  устраивает,  Кэсерил?  Что  такого может  дать вам эта
девочка, чего не могу дать я?
     Ухмылка Кэсерила превратилась в веселую улыбку.
     -- Ну  как же!  Уверен, что она  сможет предоставить мне недвижимость в
Шалионе, которая меня вполне устроит: два шага в длину и шаг в ширину, и это
будет моим навечно, -- и мягко, чтобы не обидеть, отодвинул фигуры обратно к
Лису. -- Вероятно, я  должен объясниться. У меня в животе опухоль,  которая,
как я полагаю,  скоро убьет  меня. Все эти награды  --  для живых,  как  мне
кажется. Не для умирающих.
     Губы Лиса  шевельнулись,  на его  лице  мелькнули  изумление,  испуг  и
смущение, каковое было быстро подавлено. У рея вырвался смешок.

        "x x x"

     -- Ха!  Пятеро богов!  У девчонки достаточно мозгов и жестокости, чтобы
преподать  мне урок в моем же ремесле!  Неудивительно, что  она предоставила
вам такие  полномочия.  Демоны  Бастарда, она  отправила ко мне неподкупного
посла!
     Три мысли одновременно возникли в голове Кэсерила: первая -- у Исель не
было столь  продуманного плана,  вторая  -- если бы  ей  указали на это, она
сказала бы: "Хм!" и запомнила на будущее и третья -- Лису не следует знать о
первой мысли.
     Лис посерьезнел и более внимательно посмотрел на Кэсерила.
     --  Мне очень жаль,  что  вы так больны,  кастиллар.  Это не повод  для
смеха. Мать Бергона тоже умерла от опухоли в груди, умерла совсем молодой --
в тридцать шесть лет. Все тяготы замужества не укротили и не сломили ее,  но
под конец... ах, впрочем, ладно.
     -- Мне тридцать шесть, -- не мог не заметить печально Кэсерил.
     Лис заморгал.
     -- Тогда вы плохо выглядите.
     -- Это так, -- согласился  Кэсерил. Он  взял в руки  список. --  Что ж,
вернемся к брачному договору...
     В конечном итоге из списка не было вычеркнуто ни единого  пункта, и все
они  были  одобрены.  Затем Лис предложил  несколько полезных дополнений,  с
которыми Кэсерил легко согласился. Лис для виду немного посетовал, намекнул,
что недурно  бы  жене повиноваться мужу,  -- Кэсерил дипломатично  промолчал
относительно  недавних   событий  ибранской  истории,   в   которых  таковое
повиновение также  не имело места,  -- и прошелся насчет упрямства некоторых
женщин, которые слишком много на себя берут.
     --  Держитесь,  сир,  -- утешил  его  Кэсерил. --  Нынче вам не  судьба
завоевать для сына королевство. Ваша судьба -- завоевать для внука империю.
     Лис просветлел. Даже его секретарь улыбнулся.
     В конце беседы рей предложил Кэсерилу взять шахматы на память.
     --  Для  себя я их, пожалуй,  не  возьму,  --  отклонил его предложение
Кэсерил,  с сожалением глядя  на  точеные  фигурки, -- но  если  их  упакуют
должным  образом, я с удовольствием  отвезу  их  в Шалион в качестве  вашего
личного свадебного подарка будущей невестке.
     Лис засмеялся и покачал головой.
     -- Хотел бы  я иметь придворного,  который  был бы так же  верен мне за
столь  ничтожное  вознаграждение! Вы и  правда  ничего не  хотите для  себя,
Кэсерил?
     -- Только времени.
     Лис с сожалением хмыкнул.
     -- Как и все мы. Но об этом нужно просить богов, а не рея Ибры.
     Кэсерил промолчал, хотя губы его дрогнули.
     -- Я хотел  бы увидеть при  жизни, как Исель благополучно выйдет замуж.
Такой  подарок  вы и  впрямь  можете  мне  сделать, сир, не  откладывая дела
надолго, -- и добавил: -- И это действительно  срочно -- Бергон должен стать
принцем-консортом  Шалиона  прежде,  чем Мартоу ди  Джиронал станет регентом
Шалиона.
     Даже Лис был вынужден согласно кивнуть.

        "x x x"

     Вечером, после обычного банкета  у рея и  после того, как  ему  удалось
наконец  проститься с  Бергоном,  который,  раз  уж его  друг  отклонил  все
предложенные почести  и награды, решил нафаршировать его едой, Кэсерил зашел
в храм. Его высокие  круглые залы были пусты и  тихи в  этот час, служителей
тоже почти не было, хотя светильники на стенах горели, как и огонь в центре.
Двое священников совершали  обход; Кэсерил сердечно  поздоровался с  ними  и
прошел через выложенную плиткой арку во двор Дочери.
     Красивые коврики для моления, сплетенные высокородными дамами Ибры, как
благотворительный дар храму,  оберегали  колени  и  тела молящихся от холода
мраморного пола. Кэсерил подумал, что если этот обычай переедет с Бергоном в
Шалион,  продолжительность зимних  служб  заметно  увеличится.  Алтарь  леди
окружали коврики всех  цветов, форм  и  размеров. Кэсерил  выбрал толстый  и
широкий, подбитый  шерстью, с вышитыми весенними  цветами, и расположился на
нем. Целью  его  было  помолиться,  а не забыться пьяным  сном, напомнил  он
себе...
     По дороге в Ибру, пока Ферда занимался лошадьми, он использовал  каждую
возможность попасть  в дом Дочери -- даже самый маленький,  деревенский -- и
помолиться: за Орико,  за Исель, и Бетрис,  за Исту. Кроме того,  побаиваясь
репутации Лиса, он просил об удачном исходе миссии. На  эту молитву он, судя
по  всему,  получил  ответ авансом.  Насколько  авансом? Раскинув  руки,  он
поглаживал  нити  коврика,  прошедшие  петля  за  петлей  через   спокойные,
терпеливые женские руки. А может, эта женщина и не была  терпеливой.  Может,
она была  усталой, или раздраженной, рассеянной, или голодной, или сердитой.
Может, она умирала. Но руки ее все двигались и двигались...
     "Как долго я шел по этому пути?"
     Иногда ему казалось, что он ступил на путь леди в тот момент, когда она
одарила его  монетой,  выпавшей из рук солдата  в  грязь  Баосии. Теперь  он
совершенно не  был  в  этом уверен, как  не был  уверен  и в  том, что хочет
получить новый ответ на свои молитвы.
     Ужас галер  был задолго до монеты  в  грязи. Были ли  его боль,  страх,
мучения  запланированы  богами с  самого начала?  Неужели он был всего  лишь
марионеткой на ниточке?  Или мулом в поводу, упрямым и сопротивляющимся, так
что  приходилось  стегать  его, чтобы двигался? Он не мог понять,  чувствует
удивление или ярость по  этому поводу. И  вспомнил,  как Умегат настаивал на
том, что боги не могут подчинить себе волю человека, они могут только ждать,
когда  она будет им предложена. В какой же миг  своей жизни он согласился на
это?
     Ох.
     Он вдруг вспомнил.
     Однажды  холодной,  голодной, полной  отчаяния  ночью  в  Готоргете  он
обходил  посты.  На самой высокой башне он  отпустил  измученного  мальчика,
чтобы тот немного отдохнул,  и остался  вместо него. Он вглядывался в лагерь
неприятеля; костры горели в разоренной деревне в долине. Враги  сидели там в
тепле, болтали, готовили еду и делали все то, чего его гвардейцы были лишены
внутри этих стен. И  он думал о  том, что делать дальше, как выиграть время,
убедить своих людей верить, и молился.  Молился. До тех пор, пока молитвы не
кончились.
     В  юности  Кэсерил, следуя  проторенным  путем  большинства благородных
молодых  людей,  вступил   в  орден  Брата,   обещавший  военную  карьеру  и
приключения.  Он возносил  свои  молитвы этому  богу, соответствовавшему его
полу,  возрасту и рангу. И в башне той ночью ему показалось,  что следование
по этому пути привело  его шаг за  шагом в западню, в которой  он и его люди
оказались покинутыми и основной армией, и богом.
     Он  носил  медальон  Брата  на внутренней  стороне  рубашки  с  момента
посвящения --  с  тринадцати лет. Сразу  после посвящения  Кэсерил  отбыл на
службу  к старому  провинкару.  Той ночью в  башне  по его лицу  текли слезы
усталости и отчаяния -- и ярости. Он сорвал медальон и вышвырнул его, бросил
через  крепостную  стену,  отрекаясь  от  бога,  который  отрекся  от  него.
Вращающийся золотой диск беззвучно исчез в темноте. А он бросился на камни и
молился лежа,  как лежал и сейчас, и принес  клятву,  что любой  бог  сможет
воспользоваться им, если освободит его людей из  западни. А что касается его
-- с ним все кончено. Кончено.
     Конечно, ничего не произошло.
     Разве что неожиданно пошел дождь.
     Чуть погодя  он  встал, пристыженный своей выходкой, радуясь, что никто
не  видел  его  в таком  состоянии. Пришла смена, и  Кэсерил молча спустился
вниз.  Еще  несколько  недель  ничего  не  происходило,  а  потом  прискакал
упитанный курьер  с  известием,  что  все было напрасно, что  вся их кровь и
жертвы были проданы за золото, пролившееся в сундуки ди Джиронала.
     И его люди были освобождены.
     А его ноги в одиночестве зашагали по другой дороге...
     Что там сказала Иста? "Самые  страшные проклятия богов приходят к нам в
ответ на наши молитвы. Молитвы -- опасное дело".
     Итак, решив отдать свою волю  богам, достаточно ли сделать это  однажды
-- все равно как  подписаться на  военную  службу, принеся присягу? Или этот
выбор следует делать снова и снова, каждый день? Или и  то, и другое?  Может
ли  он взять да  сойти с этого  пути, сесть на  лошадь и уехать,  скажем,  в
Дартаку,  взять  новое имя и начать новую жизнь? Так говорил  Умегат о сотне
других Кэсерилов,  которые не взялись за это дело. Уехать, оставив, конечно,
тех, кто ему доверился: Исель, Исту, и провинкару, Палли, и Бетрис...
     Но, увы, не Дондо.
     Он  поерзал на коврике,  ощущая  неудобство в животе  и пытаясь убедить