пускала  коней  шагом, и дикое, отчаянное настроение с нее сходило. Она
делалась  задумчивой  и  бормотала  какие-то  слова.  Иногда у нее на глазах
выступали  слезы.  А  возвратившись в город, она опять бешено гнала коней по
тихим  улицам. Если бы не влиятельный ее муж, которого почитали в городе, ее
не раз бы арестовал начальник городской полиции.
     Мальчик  Давид  Харди  рос  в  доме  возле  этой  женщины, и легко себе
представить,  что  детство  ему выпало не слишком радостное. Он был еще мал,
чтобы  иметь  о  людях  собственное  мнение, но порой бывало трудно не иметь
весьма  определенного  мнения  о  женщине,  которая  доводилась ему матерью.
Давид   всегда  был  тихим,  послушным  мальчиком,  и  долгое  время  жители
Уайнсбурга  считали  его  туповатым. Глаза у него были карие, и в детстве он
имел  привычку  подолгу смотреть на людей и предметы как бы не видя того, на
что  смотрит.  Услышав  грубое высказывание о матери или нечаянно подслушав,
как  она  поносит отца, он пугался и бежал прятаться. Иногда он не мог найти
убежища  и  совсем  терялся.  Он  поворачивался  лицом  к дереву, а дома - к
стене,  зажмуривал  глаза  и  старался  ни о чем не думать. Он имел привычку
разговаривать с собой, и с ранних лет им часто овладевал дух тихой печали.
     Иногда  он  гостил  у  деда,  на  ферме Бентли; там он бывал совершенно
доволен  и  счастлив.  Часто  ему хотелось больше не возвращаться в город, и
однажды,  когда  его  привезли  домой после долгой побывки у деда, произошло
событие, которое надолго оставило след в его душе.
     Давид  вернулся  в  город  с одним из работников. Тот куда-то спешил по
своим  делам  и оставил мальчика в начале улицы, на которой стоял дом Харди.
Осенний  день  смеркался,  и небо было пасмурно. Что-то произошло с Давидом.
Идти  туда,  где  жили мать с отцом, было выше его сил, и вдруг ему пришло в
голову  бежать  из дому. Он решил вернуться на ферму, к деду, но заблудился,
испугался  и  с  плачем  много  часов  плутал  по проселочным дорогам. Пошел
дождь,  молния  сверкнула  в небе. Воображение у мальчика разыгралось, и ему
мерещилось,  будто  он  видит и слышит в темноте что-то непонятное. Он вдруг
вообразил,  будто бредет и бежит в каком-то ужасном пустом пространстве, где
никто  прежде  не  бывал.  Тьма  вокруг  казалась беспредельной. Шум ветра в
деревьях  нагонял  ужас.  Когда  впереди  на  дороге  возникла  упряжка,  он
испугался  и  перелез  через  изгородь.  И  бежал полем, а потом очутился на
другой  дороге и, став на колени, потрогал пальцами мягкую землю. Если бы не
образ  деда  -  а мальчик боялся, что уже никогда не найдет его в темноте, -
мир  вокруг  был  бы  совершенной пустыней. Его крики услышал фермер, пешком
возвращавшийся  из  города,  и, когда мальчика доставили в отцовский дом, он
не понимал, что с ним происходит, - до того он был взволнован и утомлен.
     Отец  Давида  узнал об исчезновении сына случайно. Он встретил на улице
того  работника с фермы Бентли и выяснил, что сын вернулся в город. Но домой
мальчик  не  явился,  поэтому  подняли  тревогу,  и Джон Харди с несколькими
уайнсбуржцами   начал   искать   его   за   городом.  По  улицам  Уайнсбурга
распространилось  известие,  что Давида похитили. Когда его доставили домой,
света  в  комнатах  не  было,  но  появилась  мать  и с жаром стиснула его в
объятиях.  Давиду  показалось, что она внезапно стала другой женщиной. Он не
мог  поверить  в  такое  прекрасное  превращение.  Собственными  руками  она
выкупала  усталое  детское тело и приготовила сыну еду. Она не дала ему лечь
в  постель, а вместо этого, когда он надел ночную рубашку, задула свет, села
в  кресло и взяла его на руки. Час просидела женщина в темноте, держа своего
мальчика.  И  все  время тихо приговаривала. Давид не мог понять, отчего она
так  переменилась.  Ее обычно недовольное лицо показалось ему самым мирным и
самым  милым  из  всего, что он видел в жизни. Он стал плакать, а она только
крепче  и  крепче  его обнимала. Голос ее не смолкал и не смолкал. Он не был
резким  и  визгливым,  как  в  разговорах  с  мужем, а шелестел, как дождь в
деревьях.  Потом  стали приходить мужчины и докладывать, что не нашли его, а
она  велела  ему прятаться и не шуметь, пока она их не выпроводит. Он думал,
что  это  у них с ним такая игра, и радостно смеялся. У него возникла мысль,
что  заблудиться  и хлебнуть страху в темноте - вовсе не велика важность. Он
подумал,  что  тысячу  раз  согласился  бы перетерпеть такой страх - лишь бы
наверняка  найти  в  конце  долгого  черного пути такую милую женщину, какой
вдруг стала мать.



x x x

     В  последние  годы  детства Давид лишь изредка виделся с матерью, и для
него  она была просто женщиной, с которой он когда-то жил. И все же ее образ
не  выходил  у него из головы, а с годами делался четче. В двенадцать лет он
переехал  жить  на  ферму  Бентли. Старик Джесси явился в город и потребовал
напрямик,  чтобы  мальчика  отдали ему на попечение. Старик был взволнован и
полон  решимости  добиться  своего.  Он  потолковал с Джоном Харди в конторе
Уайнсбургского  сберегательного  банка,  после чего они вдвоем отправились в
дом   на   Вязовой  улице,  потолковать  с  Луизой.  Оба  ожидали,  что  она
заартачится,  но  ошиблись.  Она  вела себя смирно, и, когда Джесси объяснил
задачу  своего  приезда  и  стал  распространяться  о преимуществах жизни на
свежем  воздухе  и  в спокойной обстановке старой фермы, она согласно кивала
головой.  "В  обстановке,  не  отягощенной  моим  присутствием, - язвительно
заметила  она. Плечи у нее передернулись, и казалось, что она опять впадет в
гнев.  - Для мальчика - подходящее место, а для меня оно не было подходящим,
-  продолжала  она.  -  Я у вас там была лишняя, и для меня, конечно, воздух
вашего дома был вреден. Для меня он был отравой, но с ним-то будет иначе".
     Луиза  повернулась  и  ушла  из  комнаты,  оставив  мужчин  в  неловком
молчании.  Как  часто  бывало,  она  на  несколько  дней  закрылась  в своей
комнате.  Она  не  вышла  даже  тогда,  когда  вещи  сына были собраны и его
увезли.  Потеря сына перевернула ее жизнь, и у нее как будто убавилось охоты
ссориться с мужем. Джон Харди решил, что все обернулось как нельзя лучше.
     Итак,  мальчик  Давид  переехал  к  Джесси  на ферму Бентли. Две сестры
старого  фермера  еще  были живы и жили в доме. Они боялись Джесси и при нем
редко  разговаривали.  Одна  из  них, в молодости славившаяся огненно-рыжими
волосами,    была    богато    наделена   материнским   чувством   и   стала
покровительницей  мальчика. Каждый вечер, перед сном, она приходила к нему и
сидела  на  полу,  пока он не засыпал. Давид задремывал: тогда она смелела и
шептала ему всякие слова - потом он думал, что они ему приснились.
     Ее  мягкий,  тихий  голос называл мальчика ласкательными именами, а ему
снилось,  что  это  мать пришла, что она переменилась, что теперь она всегда
такая,  как  в  тот  раз, когда он сбежал. Он тоже смелел, протягивал руку и
гладил  сидящую женщину по лицу, а она была счастлива до самозабвения. Все в
доме   стали   счастливы  с  тех  пор,  как  приехал  мальчик.  То  жесткое,
непреклонное  в Джесси Бентли, что повергало домочадцев в робость и немоту и
нисколько  не  смягчилось  от  появления  девочки  Луизы, было будто сметено
появлением мальчика. Словно Бог смилостивился и послал этому человеку сына.
     И  этот  человек,  который  объявлял  себя  единственным истинным рабом
Божиим  в  долине  Винной речки и желал, чтобы в знак одобрения Бог наградил
его  сыном  от Катрин, стал думать, что молитвы его наконец услышаны. Хотя в
ту  пору  ему  было  только пятьдесят пять лет, вечные размышления и расчеты
состарили  его,  и  выглядел он как семидесятилетний. Старания его захватить
побольше  земли увенчались успехом, чужих ферм в долине уже осталось мало, и
все-таки, пока не приехал Давид, он был человеком жестоко разочарованным.
     Две  силы  воздействовали  на  душу Джесси Бентли, и всю жизнь она была
полем  битвы  этих  сил.  Первая  шла  от  прошлого. Он хотел быть человеком
Божиим  и  вождем  над  Божиими  людьми.  Ночные  блуждания по полям и лесам
сблизили  его  с  природой,  и  этот глубоко религиозный человек живо ощущал
тягу  стихий.  Когда вместо сына Катрин родила ему дочь, он был разочарован;
новость  обрушилась  на  него как удар невидимой руки, и удар этот несколько
окоротил  его  самомнение.  Он все равно верил, что Бог в любую минуту может
явить  себя  из  ветров  и  облаков,  но  уже  не  требовал  для себя такого
признания.  Нет,  теперь  он  молил  о  нем.  Временами  он  вообще  начинал
сомневаться  и  думал,  что Бог покинул мир. Он сожалел, что судьбой не дано
ему   жить   в   более  простые  и  ласковые  времена,  когда  по  мановению
какого-нибудь  чудного  облака  в  небе  люди  оставляли свои земли и дома и
устремлялись  в  пустыню основывать новые роды. Работая денно и нощно, чтобы
сделать  свои  фермы  более  производительными и подгрести под себя побольше
земель,  он,  однако, сожалел, что не может употребить свою неуемную энергию
на  постройку  храмов,  истребление  неверных  и вообще на труд прославления
имени Господня на земле.
     Вот  чего  жаждал  Джесси,  но  он  жаждал  и  кое-чего еще. Он вырос и
возмужал  в  Америке  в  годы  после Гражданской войны и, как всякий человек
своего  времени,  был затронут глубинными течениями, действовавшими в стране
в  ту  пору, когда рождался современный промышленный строй. Он стал покупать
машины,  которые  позволяли  ему  выполнять хозяйственные работы при меньшем
числе  батраков,  и  думал иногда, что, будь он помоложе, он отказался бы от
фермы  совсем,  а  завел  бы  в Уайнсбурге фабрику для изготовления машин. У
Джесси  появилась  привычка  читать  газеты и журналы. Он изобрел машину для
натягивания  проволочных изгородей. Он смутно ощущал, что дух древних времен
и  мест, который он пестовал в своем уме, неблизок и чужд тому, что всходило
в  умах  других  людей.  Начало  самого  материалистического  века в мировой
истории,  когда  в  войнах  будут  обходиться  без  патриотизма,  когда люди
забудут  о Боге и станут считаться только с моральными установлениями, когда
воля  к  власти  заменит  служение по доброй воле и красота будет едва ли не
забыта  в страшном безудержном порыве человечества к приобретению имущества,
-  уже  давало  себя  чувствовать Джесси Божиему человеку, так же как прочим
людям.  Алчное  в  нем  требовало  наживать  деньги  быстрее,  чем допускает
земледелие.  Не  раз  приезжал  он  в  Уайнсбург потолковать об этом с зятем
Джоном  Харди.  "Ты банкир, и у тебя есть возможности, каких у меня не было,
-  говорил он, блестя глазами. - Все время об этом думаю. Большие дела будут
делаться  в нашей стране, и деньги повалят такие, какие мне и не снились. Не
проморгай.  Хотел  бы я быть моложе и обладать твоими возможностями". Джесси
расхаживал  по кабинету и говорил, все больше возбуждаясь. Когда-то его чуть
не  разбил  паралич,  и  с  тех  пор  он немного ослаб на левую сторону. При
разговоре  левое  веко  у  него подергивалось. После, когда он ехал домой, и
опускалась  ночь,  и  зажигались  звезды,  ему бывало трудно вернуть прежнее
ощущение  близкого, своего, Бога, который живет в небе над головой и может в
любую   минуту   протянуть  руку,  тронуть  его  за  плечо  и  назначить  на
какое-нибудь  геройское дело. Мысль его все оседала на том, о чем он читал в
газетах  и  журналах,  - на состояниях, нажитых почти шутя толковыми людьми,
которые  продают и покупают. Приезд мальчика Давида с новой силой всколыхнул
в  нем  прежнюю  веру,  и ему стало казаться, что Бог наконец-то взглянул на
него благосклонно.
     Что  же  до  мальчика,  то на ферме жизнь открылась ему тысячей новых и
восхитительных  граней.  Тихая  душа  его  расправилась  в  ответ  на доброе
отношение  всех  домашних,  и  он  перестал  робеть  и стесняться людей, как
раньше.  Вечером,  когда  он  ложился спать после долгого дня приключений на
конюшнях,  в  полях  или  в  поездках по фермам с дедом, ему хотелось обнять
каждого  человека  в  доме.  Если  Ширли Бентли - женщина, которая приходила
каждый  вечер  посидеть на полу возле его кровати, - не появлялась сразу, он
шел  к  лестнице  и  кричал  вниз,  и  его молодой голос разносился по узким
коридорам,  где  так  долго  в  обычае была тишина. Проснувшись утром, он не
сразу  вставал с постели и наслаждался звуками, которые долетали через окно.
Он  ежился, вспоминая жизнь в уайнсбургском доме и сердитый голос матери, от
которого  всегда  бросало  в дрожь. Тут, в деревне, все звуки были приятными
звуками.  Он  просыпался  на  заре,  просыпался  и  скотный  двор  за домом.
Начинали  шевелиться  люди в доме. Придурковатую девушку Элизу Стафтон тыкал
под  ребра  работник,  а она громко хихикала; мычала корова на дальнем лугу,
ей  отзывался  скот  в  хлевах;  вот  работник прикрикнул на лошадь, которую
чистит  перед  воротами  конюшни.  Давид  выскакивал из постели и подбегал к
окну.  Людское  шевеление  вокруг  будоражило  его,  и  он думал: что сейчас
делает мать в городском доме?
     Из  окон  своей комнаты он не видел скотный двор, где все уже собрались
на  утренние  работы,  но  он  слышал  голоса и лошадиное ржание. Кто-то там
смеялся,  он  смеялся  тоже.  Высунувшись  из окна, Давид смотрел в сад, где
разгуливала  свинья  во  главе своей мелюзги. Каждое утро он считал поросят.
"Четыре,  пять, шесть, семь", - медленно говорил он и, послюнив палец, делал
отметки  на подоконнике. Он бежал надевать штаны и рубашку. Ему не терпелось
выскочить  поскорей  на  двор.  Каждое  утро  он  свергался  по  лестнице со
страшным  шумом,  и  домоправительница  тетя  Колли жаловалась, что он хочет
весь  дом  разворотить.  Он  пробегал по длинному старому дому, оглушительно
хлопая   дверьми,  выскакивал  на  скотный  двор  и  озирался  в  изумленном
ожидании.  В  таком  месте,  казалось  ему,  ночью должно происходить что-то
потрясающее.  Работники  глядели на него и смеялись. Генри Стрейдер, старик,
работавший  на  ферме с тех времен, когда она перешла к Джесси, и ни разу на
памяти  людей  не  пошутивший,  каждое  утро  выкрикивал одну и ту же шутку.
Давида  она  так  потешала, что он смеялся и хлопал в ладоши. "А ну-ка, поди
сюда,  погляди,  -  кричал  старик.  -  У дедкиной белой кобылы черный чулок
порвался!"
     Все  долгое лето, изо дня в день, Джесси Бентли ездил с фермы на ферму,
туда  и  сюда  по долине Винной речки, и с ним - внук. Ездили они в покойном
старом  фаэтоне,  запряженном  белой  лошадью.  Старик  чесал в редкой белой
бороде  и  рассуждал  вслух  о  своих  планах  увеличить  урожайность полей,
которые  они осмотрели, и о роли Бога во всех человеческих планах. Иногда он

глядел  на  Давида и радостно улыбался, а потом словно надолго забывал о его
существовании.  С  каждым  днем  все  чаще и чаще к нему возвращались мечты,
которые  владели им в ту пору, когда Джесси приехал из города жить на земле.
В  один  из  таких  дней  он ошеломил Давида, позволив этим мечтам взять над
собой  полную власть. На глазах у мальчика он совершил богослужение и вызвал
несчастный случай, который чуть не сломал их крепнущую дружбу.
     Джесси  с  внуком  ехали  по отдаленному участку в долине, за несколько
миль  от  дома.  К  дороге  подступил  лес, и сквозь лес, петляя меж камней,
бежала  к  большой  реке  Винная  речка.  Чуть  ли  не  с  утра Джесси был в
задумчивом  настроении  и  вдруг  заговорил. Мысли его вернулись к той ночи,
когда   он  испугался,  что  явится  великан  и  ограбит  его,  отнимет  все
имущество,  и  опять, как в ту ночь, когда он бегал по полям, взывая о сыне,
он  пришел в возбуждение, граничащее с помешательством. Он остановил лошадь,
вылез  из  фаэтона  и велел вылезти Давиду. Они перебрались через изгородь и
пошли берегом речки.
     Мальчик  не  обращал  внимания  на  воркотню  деда  и бегал около него,
гадая,  что будет дальше. Выскочил кролик и побежал в лес - Давид захлопал в
ладоши  и  запрыгал от радости. Он глядел на высокие деревья и жалел, что он
не  зверек  и  не  может  лазать  в вышине без страха. Он нагнулся, подобрал
камушек  и  кинул  над  головой деда в кусты. "Просыпайся, зверек. Вставай и
лезь на макушку дерева", - закричал он пронзительным голосом.
     Джесси  Бентли  шел  под  деревьями  потупясь,  со  смятением в мыслях.
Важность   деда  подействовала  на  мальчика,  он  скоро  притих  и  немного
встревожился.  Старику взбрело в голову, что теперь-то он сможет добиться от
Бога  слова  или  небесного  знамения, что, если мальчик и мужчина станут на
колени  в  каком-нибудь глухом уголке леса, тогда почти наверняка произойдет
чудо,  которого  он  ждал.  "Как раз в таком месте пас овец тот Давид, когда
пришел его отец и велел ему идти к Саулу", - пробормотал он.
     Взявши  довольно  грубо  мальчика  за  плечо,  он перелез через упавшее
дерево,  а  потом,  выйдя  на прогалину, повалился на колени и стал молиться
громким голосом.
     Ужас,  не  изведанный прежде, овладел Давидом. Пригнувшись под деревом,
он   наблюдал  за  стариком,  и  у  него  самого  подгибались  коленки.  Ему
показалось,  что  тут  с  ним  не  только  дед,  а кто-то еще, кто может его
обидеть,  кто-то не добрый, а жестокий и страшный. Он заплакал и, подобрав с
земли  палочку,  крепко  сжал  ее в кулаке. Джесси Бентли, поглощенный своей
мыслью,  вдруг  встал  и  подошел  к  нему, и мальчик до того ужаснулся, что
задрожал  всем телом. На лес как будто опустилась тяжелая тишина, и внезапно
из  тишины  возник  грубый  и  настойчивый  стариковский голос. Вцепившись в
плечи  мальчика,  Джесси  поднял  лицо  к небу и закричал. Вся левая сторона
лица  у  него задергалась, и рука на плече мальчика задергалась тоже. "Боже,
подай  мне  знак,  - закричал он. - Вот я стою с мальчиком Давидом. Сойди ко
мне с неба, яви Себя мне!"
     С  испуганным криком Давид повернулся и, вырвавшись из рук, которые его
держали,  бросился в чащу. Он не верил, что это дед сейчас запрокинул лицо и
грубым  голосом  кричит в небо. Этот человек был не похож на деда. Произошло
что-то  ужасное  и  непонятное,  решил  мальчик,  - новый, нехороший человек
каким-то  волшебным  способом  влез  в  тело  доброго дедушки, захватил его.
Давид  бежал  и бежал вниз по склону и плакал на бегу. Он споткнулся о корни
дерева,  упал  и ушибся головой, но встал и хотел бежать дальше. Голове было
так  больно,  что  он  снова упал и остался лежать, но ужас оставил его лишь
после  того, как Джесси перенес его в фаэтон и он, очнувшись, обнаружил, что
рука  деда  гладит его по лицу. "Увези меня. Там в лесу страшный человек", -
твердо  сказал  он,  между  тем  как  Джесси глядел в другую сторону, поверх
древесных  крон, и губы его опять жаловались Богу. "Боже, чем я виноват, что
ты  меня не одобряешь?" - снова и снова повторял он эти слова тихим шепотом,
гоня  лошадь  по  дороге  и  нежно  прижимая к плечу разбитую, окровавленную
голову мальчика.



 * ЧАСТЬ III. СДАЧА *

     История  Луизы  Бентли,  которая стала женой Джона Харди и жила с ним в
кирпичном доме на Вязовой улице в Уайнсбурге, - это история непонимания.
     Многое  надо  сделать,  чтобы такие женщины, как Луиза, стали понятны и
чтобы  житье  их стало жизнью. Вдумчивые надо написать книги и жить вдумчиво
людям около них.
     Родившись   у   хрупкой,  замаянной  матери  и  порывистого,  сурового,
наделенного   воображением   отца,   который  неблагосклонно  отнесся  к  ее
появлению  на  свет,  Луиза  с  детства  была  невропатка  -  из  породы тех
непомерно  чувствительных женщин, которых в изобилии плодит наш промышленный
век.
     Детские  годы ее прошли на ферме Бентли: тихая невеселая девочка больше
всего  на  свете  хотела  любви  -  и  не  получала  ее.  Пятнадцати лет она
переехала  в  Уайнсбург,  в  семью  Альберта  Харди,