Плачущий старик с сигарой во рту выглядел
смешно.  О  писательском  проекте  поднятия  кровати  забыли, и впоследствии
плотник  сделал  все  по-своему,  а  писатель, которому шел седьмой десяток,
вынужден был взбираться на кровать при помощи стула.
     В  постели  писатель  поворачивался  на бок и лежал тихо. Много лет его
осаждали  соображения  касательно  его  сердца.  Он был заядлый курильщик, и
сердце  у  него  трепыхалось.  В  уме  его  угнездилась  мысль, что он умрет
скоропостижно,  и,  когда  он  ложился  спать,  он каждый раз думал об этом.
Мысль  эта  не  пугала  его.  Но  действовала  особым  образом,  трудно даже
объяснить  каким.  Из-за  нее он в постели оживлялся - больше, чем где бы то
ни  было. Лежал он совсем тихо, тело у него было старое, и проку от него уже
было   мало,  но  что-то  внутри  оставалось  совсем  молодым.  Он  был  как
беременная  женщина  -  только  носил  в себе не младенца, а молодость. Нет,
даже  не  молодость,  а  женщину,  молодую и в кольчуге, как рыцарь. Видите,
бессмысленно  объяснять,  что  оживало  у писателя внутри, когда он лежал на
высокой  кровати  и прислушивался к трепыханию сердца. Разобраться же надо в
том, о чем думал писатель или это молодое внутри него.
     В  голове  у  старика  писателя, как и у всех людей на свете, за долгую
жизнь  накопилось  много понятий. В свое время он был интересным мужчиной, и
не  одна  женщина  любила  его.  А  кроме  того,  он знал людей, знал как-то
особенно  близко,  не  так, как знаем людей мы с вами. Так, по крайней мере,
думал  сам  писатель, и ему было приятно так думать. Не спорить же со старым
человеком о его мыслях?
     Писателя  в  постели  посещал  сон,  то  есть  не совсем сон. Где-то на
полпути  между  явью  и  дремотой  перед  глазами  его возникали фигуры. Ему
представлялось,  будто  это молодое, необъяснимое, что живет в нем, проводит
длинную вереницу фигур перед его глазами.
     И  любопытно  тут,  видите ли, то, какие фигуры проходили перед глазами
писателя.  Все  они  были  нелепы.  Все  мужчины и женщины, которых писатель
знал, становились нелепыми.
     Эти  нелепые  люди  не  все  были  уродами.  Были  забавные, были почти
прекрасные,  а  одна  женщина, совсем искаженного вида, ранила старика своей
нелепостью.  Когда  она проходила, он скулил наподобие собачонки. Очутись вы
в  комнате,  вы,  пожалуй,  подумали  бы,  что  у  старика дурные сны или же
несварение желудка.
     Час  тянулась  вереница  нелепых  людей перед глазами старика, а затем,
хоть  и  тяжко  ему  это  было,  он вылезал из постели и садился записывать.
Кое-кто  из нелепых людей глубоко западал ему в душу, и ему хотелось описать
их.
     За  столом  писатель  работал час. В итоге получилась книга, которую он
назвал  "Книгой  о  нелепых  людях". Ее так и не напечатали, но я ее однажды
видел,  и  она  произвела  на  меня  неизгладимое  впечатление. В книге была
стержневая  мысль,  очень  странная, и я усвоил ее навсегда. Вспоминая ее, я
мог  понять  многих  и  многое,  непонятное мне прежде. Мысль эта сложная, а
упрощая, ее можно изложить примерно так.
     Вначале,  когда мир был молод, существовало множество мыслей, но правды
как  таковой  не  было.  Человек  вырабатывал  правды  сам,  и каждая правда
составлялась  из множества неясных мыслей. Повсюду в мире были правды, и все
они были прекрасны.
     Старик  занес сотни правд в свою книгу. Я не стану перечислять вам все.
Была  там  правда девственности и правда страсти, правды богатства и нищеты,
бережливости  и  транжирства,  легкомыслия  и  самозабвения.  Сотни  и сотни
правд, и все - прекрасные.
     А   потом  набежали  люди.  Каждый,  явившись,  ухватывал  какую-нибудь
правду, а особенно сильные ухватывали по десятку.
     Правды  и  сделали  людей  нелепыми. Старик развил целую теорию на этот
счет.  По его представлениям, как только человек захватывал для себя одну из
правд,  нарекал  ее  своею  и  старался  прожить по ней жизнь, он становился
нелепым, а облюбованная правда - ложью.
     Сами  понимаете,  что  старик,  который затратил на писание всю жизнь и
весь  был полон словами, может написать сотни страниц на эту тему. И предмет
так  разросся в его мозгу, что писатель сам рисковал превратиться в нелепого
человека.  Но  не  превратился.  По  той же, я думаю, причине, по которой не
напечатал свою книгу. Молодое внутри него - вот что спасло старика.
     О  старом  же  плотнике,  который поднимал писателю кровать, я упомянул

потому  только,  что  среди  всех  нелепых  личностей  в книге писателя его,
подобно  многим  так  называемым простым людям, легче всего, наверное, можно
было бы понять и полюбить.






РУКИ



     По  ветхой  веранде  деревянного  домика,  стоявшего над оврагом города
Уайнсбурга  в  Огайо,  нервно  прохаживался кругленький старичок. За широким
полем,  которое  было  засеяно  клевером,  а  уродило  только  желтую сорную
горчицу,  он  видел  дорогу,  по ней на телеге возвращались с полей сборщики
ягод.  Сборщики  -  парни  и  девушки - буйно веселились и кричали. Парень в
синей   рубашке   спрыгнул  с  телеги  и  пытался  стащить  девушку,  а  она
пронзительно  визжала и упиралась. Ноги парня взбили облако дорожной пыли, и
оно  наплыло  на  лик  заходящего  солнца. Над широким полем разнесся тонкий
девичий  голос.  "Эй ты, Крыло Бидлбаум, волосы причеши, они тебе застят", -
долетело  до  старика,  который  был  лыс  и нервно поводил ручками у голого
белого темени, словно приглаживая растрепавшиеся кудри.
     Крыло   Бидлбаум,  вечно  испуганный  и  осаждаемый  призрачной  оравой
сомнений,  считал себя совершенно посторонним в жизни городка, где он обитал
двадцать  лет.  Из всех жителей Уайнсбурга лишь один с ним сблизился. Джордж
Уилард,  сын  Тома  Уиларда, хозяина гостиницы "Новый дом Уиларда", стал ему
чем-то  вроде  друга.  Джордж  был  единственным  репортером "Уайнсбургского
орла"  и,  случалось,  вечерами  приходил  по  большаку  к  Бидлбауму. Вот и
сейчас,  расхаживая  по веранде и нервно шевеля руками, старик надеялся, что
Джордж  Уилард придет и побудет с ним вечер. Когда телега со сборщиками ягод
скрылась,  он перешел поле густой горчицы, перелез через жердяную изгородь и
стал  с  нетерпением смотреть на дорогу в город. Он постоял немного, потирая
руки  и  оглядывая дорогу, но вскоре, поддавшись страху, убежал домой, опять
ходить по веранде.
     При  Джордже  Уиларде  Крыло Бидлбаум, который вот уже двадцать лет был
загадкой  для города, отчасти превозмогал свою робость, и потаенная личность
его,  барахтавшаяся  в  море сомнений, выныривала, чтобы взглянуть на мир. В
сопровождении  молодого  репортера  он  осмеливался  при  свете дня выйти на
Главную  улицу  или  же  шагал  взад-вперед  по хлипкой веранде, возбужденно
разговаривая.  Голос  его,  обычно  тихий  и  дрожащий, становился сильным и
пронзительным.   Согнутая  спина  распрямлялась.  Вильнув  телом,  наподобие
рыбки,   отпущенной   рыболовом   в  ручей,  Бидлбаум,  безмолвный,  начинал
говорить,  силясь  выразить  в  словах  идеи,  накопленные  за  многие  годы
молчания.
     Крыло  Бидлбаум  много  говорил  руками.  Тонкие  выразительные пальцы,
всегда  подвижные,  всегда  норовившие  спрятаться в карманах или за спиной,
становились шатунами в механизме его речи.
     Рассказ  о  Крыле  Бидлбауме  - это рассказ о руках. Он и прозвищем был
обязан  неугомонному  их  движению,  похожему  на  трепет крыльев попавшей в
неволю  птицы. Какой-то безвестный поэт из горожан подметил это. Руки пугали
его  самого. Ему хотелось спрятать их, и он с изумлением глядел на спокойные
немые  руки  людей,  которые работали рядом с ним в поле или правили сонными
упряжками на проселках.
     Разговаривая  с  Джорджем  Уилардом, Бидлбаум сжимал кулаки и стучал по
столу   или   стенам  дома.  Это  его  успокаивало.  Если  желание  говорить
накатывало  на  него,  когда они гуляли вдвоем по полю, он присматривал пень
или верхнюю доску изгороди и, колотя по ним, возвращал себе свободу речи.
     История  рук  Крыла  Бидлбаума сама по себе заслуживает книги. Написать
ее  с  сочувствием,  и  она  откроет много удивительных прекрасных качеств в
неприметных  людях.  Это  -  задача  для  поэта. В Уайнсбурге руки привлекли
внимание  только своим проворством. Ими Крыло Бидлбаум собирал до тринадцати
ведер  клубники  за  день.  Они стали его отличительной особенностью, ими он
прославился.  Из-за  них  же  еще нелепее выглядела эта и без того нелепая и
неясная  личность.  Уайнсбург гордился руками Бидлбаума так же, как гордился
новым  каменным  домом  банкира  Уайта  или Тони Типом, гнедым рысаком Уэсли
Мойра,  победившим  в  забеге  на  2,15  мили  или  на осенних состязаниях в
Кливленде.
     А  Джорджу  Уиларду  не  раз  хотелось порасспросить о руках. Порой его
охватывало  почти  нестерпимое любопытство. Он чувствовал, что неспроста они
так  странно  подвижны  и  норовят  спрятаться,  и  лишь  уважение  к  Крылу
Бидлбауму не позволяло ему выпалить вопросы, часто просившиеся на язык.
     Один  раз  он чуть не спросил. Летним днем они гуляли вдвоем по полям и
присели  на  травянистом косогоре. Всю прогулку Крыло Бидлбаум разговаривал,
словно  на  него  нашло  вдохновение. По дороге он остановился у изгороди и,
стуча  в  верхнюю  доску,  словно  гигантский дятел, стал кричать на Джорджа
Уиларда,  упрекая  его  в  том, что он слишком поддается чужим влияниям. "Вы
себя  губите,  -  кричал  он. - Вы склонны к одиночеству и мечтам, а мечтать
боитесь.  Вы хотите быть, как все остальные в городе. Слышите их разговоры и
стараетесь им подражать".
     На  травянистом  косогоре  Крыло  Бидлбаум  снова  пытался вдолбить эту
мысль.  Голос  его стал мягким, задумчивым, и со сладким вздохом он пустился
в длинные, бессвязные рассуждения, как человек, отдавшийся мечте.
     С  этой мечты он рисовал Джорджу Уиларду картину. На картине люди снова
жили  в  простоте  какого-то  золотого  века.  По  зеленой равнине двигались
стройные  юноши  -  одни  пешком, другие на конях. Юноши толпами стекались к
ногам старца, который сидел в садике под деревом и беседовал с ними.
     Бидлбаума  обуревало  вдохновение. Вот когда он забыл о руках. Медленно
прокрались  они  вперед  и  легли на плечи Джорджа Уиларда. По-новому, смело
зазвучал  его  голос.  "Вы  должны  забыть  все,  чему научились, - увещевал
старик.  -  Вы  должны  научиться  мечтать.  С  этого  дня отвратите слух от
людского гвалта".
     Умолкнув,  Крыло  Бидлбаум  долго  и  внушительно  смотрел  на  Джорджа
Уиларда.  Глаза  его  горели. Он опять было поднял руки, приласкать юношу, и
вдруг на его лице отразился ужас.
     Бидлбаум  судорожно  вскочил на ноги и запихнул руки глубоко в карманы.
На  глазах  у  него  показались  слезы. "Мне надо идти домой. Не могу больше
разговаривать с вами", - нервно сказал он.
     Старик,  не  оглядываясь,  заспешил  вниз  по  косогору  и через луг, а
озадаченный  и  напуганный  Джордж  Уилард все сидел на траве. Поежившись от
страха,  он  встал  и  пошел  по  дороге к городу. "Не буду спрашивать его о
руках,  -  растроганно думал он, вспоминая, какой ужас был в глазах старика.
-  Неладно  там  что-то, но я не хочу знать. Неспроста он боится меня и всех
на свете - и это связано с руками".
     Джордж  Уилард не ошибся. Заглянем в прошлое этих рук. Быть может, наши
пересуды  побудят поэта рассказать сокровенную и чудную историю учителя, чьи
руки были всего лишь трепетными вымпелами обетования.
     В   молодости   Крыло   Бидлбаум   был   учителем  в  одном  городке  в
Пенсильвании.  Тогда  он  звался  не Крыло Бидлбаум, а менее звучно - Адольф
Майерс. Ученики очень любили этого Адольфа Майерса.
     Адольф  Майерс был создан для учительства самой природой. Он был из тех
редких,  вызывающих  недоумение людей, которые пользуются властью так мягко,
что  в  них  видят  только  милую  слабость.  В  чувстве  таких  людей  к их
воспитанникам есть что-то от любви чистой женщины к мужчине.
     Но  и  это  сказано приблизительно. Тут нужен поэт. Со своими учениками
Адольф  Майерс  гулял  по вечерам или сидел до сумерек на школьном крыльце и
беседовал,  будто  мечтая.  Руки его не знали покоя: то погладят мальчика по
плечу,  то  потреплют  по взъерошенной голове. Голос его при этом становился
мягким  и  напевным. В нем тоже была ласка. И голос, и руки, которые гладили
ребят  по  плечам  и  касались  волос,  тоже участвовали в стараниях учителя
вселить   мечту  в  молодые  умы.  Лаской,  которую  несли  его  пальцы,  он
изъяснялся.  Он  был  из  тех людей, у кого жизнетворная сила рассеяна, а не
сосредоточена   в   одном  месте.  Под  ласковыми  руками  мальчишеские  умы
освобождались от сомнений и неверия, и дети тоже начинали мечтать.
     А  затем  -  трагедия.  Один  придурковатый  ученик влюбился в молодого
учителя.  Ночами  в  постели  он воображал немыслимое, а утром рассказывал о
своих  снах,  как о событиях действительности. Жуткие, неслыханные обвинения
слетали  с  его  отвислых  губ.  Пенсильванский  городок содрогнулся. Смутно
тлевшие   в   людских   умах   сомнения  насчет  Адольфа  Майерса  вспыхнули
убежденностью.
     Трагедия  разыгралась  быстро. Дрожащих ребят выдергивали из постелей и
допрашивали.  "Он  обнял  меня",  -  говорил  один.  "Он  всегда  ерошил мне
волосы", - говорил другой.
     Однажды  днем к дверям школы пришел местный житель, хозяин салуна Генри
Бредфорд.  Он  вызвал  Адольфа  Майерса  на  школьный  двор  и стал избивать
кулаками.  Чем  дольше  молотил  он  тяжелыми  кулаками  по испуганному лицу
учителя,  тем ужаснее распалялся гневом. С отчаянными криками дети бросались
туда  и  сюда,  как  растревоженные  насекомые.  "Я покажу тебе, как хватать
моего  сына  руками,  скотина",  -  ревел  кабатчик  и,  устав бить учителя,
принялся гонять его по двору пинками.
     А  ночью  Адольфа Майерса выдворили из пенсильванского городка. Человек
десять  мужчин с фонарями явились к дверям дома, где он жил один, велели ему
одеться  и выйти. Шел дождь, и у одного была в руках веревка. Они собирались
повесить  учителя,  но  что-то  в  облике этого человека, такого маленького,
бледного,  жалкого,  тронуло  их  сердца,  и  они дали ему убежать. Когда он
побежал  в  темноту,  они  пожалели о своем слабодушии и погнались за ним, с
бранью,  бросая в него палки и большие комья грязи, а он, крича, все быстрей

и быстрей убегал в темноту.
     Двадцать  лет  прожил  одиночкой  в  Уайнсбурге Адольф Майерс. Ему было
всего  сорок,  а  выглядел  он на шестьдесят пять. Фамилия Бидлбаум попалась
ему  на  ящике, на товарной станции городка в восточной части Огайо, который
он  миновал  по  пути.  В  Уайнсбурге  у  него была тетка, старуха с черными
зубами,  разводившая  кур,  и  с ней он прожил до ее смерти. После истории в
Пенсильвании  он  год  хворал,  а когда выздоровел, стал поденно работать на
полях,  стесняясь  людей  и пряча руки. Он хоть и не понимал того, что с ним
произошло,  но  догадывался,  что  во  всем  виноваты  руки.  Отцы  учеников
поминали  их  беспрерывно.  "Будешь  у  меня  руки  распускать!"  - ревел на
школьном дворе кабатчик, приплясывая от ярости.
     Крыло  Бидлбаум  расхаживал  по веранде своего домика над оврагом, пока
не  скрылось солнце и не пропала в сером сумраке за полем дорога. Он вошел в
дом,   нарезал  хлеба  и  намазал  ломти  медом.  Когда  смолкло  громыхание
вечернего  поезда,  увозившего пассажирской скоростью сегодняшний сбор ягод,
и  вернулась  тишина  летнего вечера, он снова принялся ходить по веранде. В
темноте  он  не  видел  своих  рук,  и  они успокоились. Хотя он по-прежнему
жаждал  увидеться  с  юношей  -  посредником, через которого он объяснялся в
любви  к  людям,  -  эта  жажда  опять  растворилась в его одиночестве и его
ожидании.  Крыло  Бидлбаум  зажег  лампу, вымыл посуду после своего скудного
ужина,   поставил   перед   сетчатой  уличной  дверью  койку  и  начал  было
раздеваться.  На  чисто  вымытом  полу,  возле стола, валялись крошки белого
хлеба;  он  переставил  лампу  на  низенькую  скамейку  и принялся подбирать
крошки,  отправляя  их  по  очереди  в рот с непостижимой быстротой. В ярком
пятне  света  под  столом  человек  на  коленях  был  похож  на  священника,
справляющего  какую-то церковную службу. Нервные выразительные пальцы летали
из  света  в тень и обратно совсем как пальцы монаха, когда они перепускают,
десяток за десятком, бусины четок.





БУМАЖНЫЕ ШАРИКИ



     Это  был  седобородый  старик  с  огромным  носом  и  огромными руками.
Задолго  до того, как мы с ним познакомились, он был доктором и разъезжал из
дома  в  дом  по  улицам  Уайнсбурга, погоняя старую белую клячу. А потом он
женился  на  богатой девушке. После смерти отца ей досталась большая ферма с
плодородными  землями.  Это была спокойная, высокая, темноволосая девушка, и
многие  находили,  что  она очень хороша собой. В Уайнсбурге все удивлялись,
почему она вышла за доктора. А через год после свадьбы она умерла...
     На  пальцах  у  доктора  были  необычайной  величины  суставы. Когда он
сжимал  руку  в  кулак, то казалось, что это - шероховатые деревянные шарики
величиной  с  грецкий  орех,  насаженные  на  стальные стержни. Доктор курил
трубку  из  кукурузного стебля и после смерти жены целыми днями просиживал в
пустом  кабинете  у  окна,  затянутого паутиной. Он его никогда не открывал.
Как-то  жарким августовским днем он попробовал было отворить его, но створки
так заело, что доктор не стал с ним возиться и забыл о нем.
     В  Уайнсбурге  забыли  о  докторе  Рифи,  а  между  тем  в душе старика
вызревали  прекрасные  семена. Одиноко сидел он в своем затхлом кабинете над
мануфактурным  магазином  "Париж"  в квартале Хофнера и трудился без устали,
бесконечно  разрушая  то,  что  создавал.  Он  воздвигал  маленькие пирамиды
правды,  а  потом одним ударом превращал их в руины, чтобы вновь из обломков
правды воздвигать новые пирамиды.
     Доктор  Рифи  был  очень  высок.  Лет  десять он ходил в одном и том же
костюме.   Костюм  истрепался,  на  локтях  и  коленях  светились  крохотные
дырочки.  У  себя  в  кабинете  доктор  надевал полотняный халат с огромными
карманами,  в  которые  постоянно  засовывал  клочки  бумаги.  Потом бумажки
превращались  в  маленькие тугие шарики, и, когда карманы оказывались набиты
доверху,  доктор  выбрасывал  шарики  прямо  на  пол.  За  десять лет у него
появился  только  один  друг,  тоже старик, по имени Джон Спэниард, владелец
древесного  питомника.  Порой,  когда доктор бывал в шутливом настроении, он
вынимал из кармана горсть бумажных шариков и кидал ими в своего приятеля.
     -  Вот тебе, дурень сентиментальный! Вот тебе, получай! - восклицал он,
и его трясло от смеха.
     История  о  том,  как  доктор  Рифи  ухаживал  за  высокой темноволосой
девушкой,  которая  вышла  за  него  замуж  и  оставила  ему  деньги,  очень
любопытна.  В ней своя прелесть, как в маленьких корявых яблоках, что растут
в садах Уайнсбурга.
     Осенью  идешь  по  садам,  а  под  ногой  земля  затвердела  от  первых
заморозков,  яблоки  уже  почти  собраны  с  деревьев.  Их уложили в ящики и
отправили  в  шумные  города,  и  они  попадут  в  квартиры, где много книг,
журналов,  мебели  и  людей.  А  на  деревьях  притаились  маленькие корявые
уродцы.  Их  не стали рвать. Эти яблочки с виду похожи на суставы на пальцах
доктора Рифи.
     Надкусишь  такое  яблочко,  а оно сладкое, сочное. В щербатом бочке оно
скопило  всю  свою  сладость.  И  ты  спешишь  от дерева к дереву, ступая по
твердой   корке   тронутой  морозом  земли,  и  набиваешь  карманы  корявыми
шишковатыми яблочками. Немногие знают, как они хороши.
     Дружба  девушки  с  доктором  Рифи  началась однажды летним днем. Тогда
доктору  было  сорок  пять  лет,  и  у него уже появилась привычка наполнять
карманы  клочками  бумаги,  которые