ту  перестать  биться,  оставив  его  мертвым,
срубленным,  как  молодое  деревцо.  Другие  члены  семейства Греев, то есть
взрослые  -  мать,  отец  и  старший  брат  Дон,  которому  уже  исполнилось
восемнадцать,  -  признавали  наличие  какой-то  области принадлежавшей этим
двум  детям,  им  одним, но это призвание не было достаточно определенным. В
своей  собственной  семье  люди  иногда  поступают непонятно, причиняют друг
другу боль. С такими детьми надо быть настороже. Это знали и Тед и Мэри.
     Брат  Дон напоминал отца, в восемнадцать лет он уже был почти взрослым.
Дон  был  из  тех,  о  ком  люди говорят: "Он хороший парень. Из него выйдет
хороший  дельный  человек,  на  которого  можно  будет  положиться".  Отец в
молодости  никогда  не  пил,  никогда  не  гонялся за девчонками, никогда не
куролесил.  В  Богатой  долине,  когда  он  был  еще  мальчиком, жило немало
озорных  парней. Многие из них унаследовали большие фермы, но потом лишились
их,  играя  в  карты,  пьянствуя,  увлекаясь  скаковыми  лошадьми и бегая за
женщинами.  В  Виргинии  это было почти традицией, но Джон Грей любил землю.
Все   Греи   любили   ее.   По  долине  были  разбросаны  и  другие  крупные
скотоводческие фермы, которыми владели Греи.
     Все  считали  Джона Грея прирожденным скотоводом. Он отлично разбирался
в  рогатом скоте, крупном скоте, так называемого экспортного типа, знал, как
отбирать  его  и  откармливать  на  мясо.  Он  знал,  как и где найти нужный
молодняк  для  стад,  которые он выпускал на свои пастбища. В этой местности
росли  голубые  травы.  Крупный рогатый скот шел с пастбищ прямо на рынки. У
Грея  было  свыше  тысячи  двухсот  акров  земли,  большей  частью  покрытой
голубыми травами.
     Отец  любил  землю,  жаждал, земли. Как скотовод, он начал с маленького
хозяйства,  унаследованного  им от отца. Там было всего около двухсот акров,
по  соседству  с тогда еще крупным поместьем Эспинуэлей. Но, начав с малого,
он  уже  никак  не  мог  остановиться.  Он понемногу вклинивался во владения
Эспинуэлей,  довольно  легкомысленных людей, чересчур увлекавшихся лошадьми.
Они  считали себя виргинскими аристократами. Свой род - на что они указывали
без  излишней  скромности  -  они  вели  с  незапамятных  времен. У них были
фамильные  традиции,  они всегда принимали гостей, держали скаковых лошадей,
проигрывали  деньги на скачках. А Джон Грей приобретал их землю, то двадцать
акров,  то  тридцать,  то все пятьдесят, пока не заполучил, и конце концов и
старый  дом Эспинуэлей и в придачу к нему одну из эспинуэлевских дочерей, не
очень  молодую,  не  очень  хорошенькую.  В  то  время  хозяйство Эспинуэлей
сократилось  чуть  ли  не  до  ста  акров, а Джон Грей двигался все дальше и
дальше,  год  за  годом,  всегда осторожный и оборотистый; каждый цент был у
него  на счету, ни один не пропадал даром - он все добавлял и добавлял землю
к  тому,  что  теперь называлось хозяйством Греев. Бывший дом Эспинуэлей был
большим  старым  кирпичным  зданием,  с  каминами  во  всех  комнатах, очень
комфортабельным.
     Люди  не  могли  понять,  почему  Луиза  Эспинуэль вышла замуж за Джона
Грея,  но,  высказывая  свое  удивление,  они  улыбались.  Все  дочери семьи
Эспинуэлей  получили  прекрасное  образование, все ездили учиться в колледж,
но  Луиза  была  не так хороша, как другие. После замужества она похорошела,
вдруг  стала красивой. Все знали, что Эспинуэли наделены природной тонкостью
чувств,  они  были,  как  говорится,  первый  сорт,  но  их мужчины не умели
держаться  за землю, а Греи умели. Во всей этой части Виргинии люди отдавали
должное  Джону  Грею. Его уважали. "Порядочный человек, - говорили про него,
-  на  редкость  честный.  И  врожденный  скотовод, в этом все дело". Он мог
похлопать  своей  большой  рукой  бычка  по спинке и определить, с точностью
почти  до  одного  фунта,  сколько тот потянет на весах; ему достаточно было
бросить  взгляд  на  теленка  или годовалого бычка, чтобы сказать: "Вот этот
хорош!"  -  и бычок действительно оказывался хорошим. Бычок есть бычок. Если
он годится на говядину, это все, что от него требуется.
     Старшим  сыном  в  семье  был  Дон. Судьба явно предназначила ему стать
Греем,  еще  одним представителем Греев, как его отец. Дон долго был звездой
Четвертого   клуба   Виргинского   округа   и  уже  девяти-  и  десятилетним
мальчуганом  получал  награды  за  оценку бычков. В двенадцать лет, проделав
всю  работу  сам,  без  всякой  помощи,  он снял с одного акра земли столько
бушелей маиса, сколько не снимал ни один мальчик в штате.
     Мэри  Грей  сама  удивлялась  тему;  как она относятся к Дону. Ведь она
была  такая  чуткая.  Одновременно  и  юная  и  зрелая,  она  уже  так много
понимала.  Вот  Дон старший брат, рослый и здоровый, и вот младший брат Тед.
При  обыкновенных  обстоятельствах,  при  обычном  ходе  жизни для Мэри, как
девочки,  было  бы  вполне  естественным  и правильным восхищаться Доном, но
этого  не было. По какой-то причине Дон для нее почти не существовал. Он был
кем-то  посторонним,  далеким, тогда как Тед, очевидно самый слабый в семье,
был для нее всем.
     Тем  не  менее  Дон был тут, рядом, такой большой, такой спокойный; его
уверенность  в  себе  бросалась  всем  в  глаза.  Отец,  еще  будучи молодым
скотоводом,  начал  с  двухсот акров; теперь у него их тысяча двести, А чего
добьется  Дон  Грей,  когда придет его час? Он хоть и не говорил об этом, но
уже  ждал  своего часа. Он хотел вести дела, быть самому себе хозяином. Отец
предлагал  послать  его  в  колледж,  сельскохозяйственный  колледж,  но Дон
отказался.
     - Нет, здесь я научусь большему, - сказал он.
     Между  отцом  и  сыном  уже  шла  глухая  борьба.  Спор  был о том, как
выполнить  ту  или  иную  работу,  как  решать  дела.  Пока  что  сын всегда
подчинялся.
     Вот  так  и  бывает  в  семье:  в  большой  группе образуются маленькие
изолированные  группки,  вспыхивает  ревность,  скрытая  неприязнь,  ведутся
тайные,  молчаливые  сражения. Так было и у Греев: тут Мэри и Тед, там Дон и
отец,  мать  и  двое  младших - Гледис, которой исполнилось шесть, обожавшая
брата Дона, и Гаррик двухлетний мальчуган.
     Что  касается  Мэри  и  Теда,  то они жили в своем собственном мире, но
этот  особый  мир  возник  не без борьбы. Суть была в том, что все проявляли
необычайную  заботливость  в отношении Теда, у которого каждую минуту сердце
могло  остановиться.  Одна  Мэри  понимала,  как эта постоянная опека бесила
мальчика и какую причиняла ему боль.
     - Нет, Тед, я бы на твоем месте этого не делал!
     - Смотри, Тед, будь осторожен!
     Тед  иногда  дрожал  от  ярости  и бледнел, когда Дон, отец, мать - все
приставали  к нему таким образом. При этом было безразлично, что он затевал:
пытался  править  одним  из двух принадлежавших семье автомобилей, влезал на
дерево   в   поисках  птичьего  гнезда,  бегая  с  Мэри  вперегонки.  Вполне
естественно,   что   мальчику,   растущему   на  ферме,  хотелось  объездить
жеребенка,  взяться  за  него  с самого начала, седлать его, укрощать, "Нет,
Тед!  Тебе  нельзя". Он научился ругаться, перенимая бранные слова у рабочих
на  ферме,  у  мальчишек  в  сельской  школе,  "Черт  подери! Вот дьявол!" -
говорил  он Мэри. Одна Мэри понимала, что вызывало такие выходки, однако она
не  давала  своим  чувствам точного словесного определения. В них скрывалась
одна  из  причин, которые делали ее взрослой, хотя она была еще совсем юной,
и   заставляли   держаться  в  стороне  от  других  членов  семьи,  наполняя
своеобразной  решимостью,  "Я  им  не  позволю!" Она ловила себя на том, что
произносит мысленно эти слова: "Я им не позволю!"
     "Если  ему  осталось жить всего несколько лет, они не смеют портить ему
эти  годы.  Почему  его  непрестанно  заставляют умирать, каждый раз наново,
день  за  днем?"  Ее  мысли  не  выливались  в столь определенную форму. Она
просто  негодовала  на  других.  Она  была как солдат, стоящий на страже при
Теде.
     Оба  они  все  больше  и  больше отдалялись от семьи, замыкаясь в своем
собственном  мире,  и  только  однажды  чувства  Мэрн прорвались наружу. Это
вышло из-за матери.
     Было  начало  лета,  Тед  и Мэри играли под дождем, на боковом крыльце,
где  вода потоком струилась из желобов. Возле угла крыльца образовался целый
ручей;  сначала  Тед, а затем и Мэри перескакивали через него и возвращались
на  крыльцо  насквозь  промокшие - вода струями сбегала с их мокрых волос. В
соприкосновении  холодной воды с телом под одеждой было что-то необыкновенно
приятное,  и  дети громко хохотали; в это время в дверях появилась мать. Она
посмотрела на Теда. В ее голосе были страх и тревога.
     - Ах, Тед, ты же знаешь, что тебе нельзя! Ну, нельзя!
     И  только.  Все остальное подразумевалось. Мэри ничего не было сказано.
Вот  оно  опять:  "Ах,  Тед,  тебе нельзя! Тебе нельзя быстро бегать, нельзя
лазить   на   деревья,  нельзя  ездить  верхом.  Ведь  достаточно  малейшего
толчка..."  Это  была  все  та же старая песня, и Тед, разумеется, понял, Он
побледнел  и  задрожал.  Почему  другие  не могут понять, что так для него в
тысячу  раз  хуже?  В  тот  день  он,  не отвечая матери, сбежал с крыльца и
помчался  под  дождем  к сараям. Он хотел спрятаться, никого не видеть; Мэри
знала, какое чувство он испытывал.
     Она  вдруг стала очень взрослой и очень злой. Мать и дочь стояли, глядя
друг   на   друга,   -   женщина,   приближавшаяся  к  пятидесяти  годам,  и
четырнадцатилетняя  девочка.  Нужно  было  пойти  на переворот всех семейных
отношений.  Мэри  это  сознавала,  но  сознавала  также,  что обязана что-то
предпринять.
     -  Надо  быть  более  чуткой,  мама,  - серьезно сказала Мэри; она тоже
побледнела,  губы  ее  дрожали.  -  Больше  ты  так не делай. Никогда так не
делай!
     -  Чего  не  делать,  детка?  -  в  голосе матери слышались удивление и
некоторое раздражение.
     - Не надо все время напоминать ему об этом, - сказала Мэри.
     Ей хотелось плакать, но она не заплакала.
     Мать  поняла.  Прошла  минута,  полная напряжения, затем Мэри тоже ушла
под  дождем к сараям. Все это было не так уж ясно. Мать хотела накинуться на
девочку,  может  быть даже хорошенько оттрепать ее за такую дерзость. Совсем
еще  девчонка,  а  уже  что-то  решает,  осмеливается  даже делать замечания
собственной  матери! Ведь тут был очень важный вопрос: не лучше ли было дать
Теду  умереть,  быстро, неожиданно, чем все время напоминать ему о смерти, о
постоянной  угрозе  смерти.  В  жизни существуют какие-то особые ценности, и
намек  на  них прозвучал в словах девочки. "В чем ценность жизни? Правда ли,
что  смерть  -  это самое страшное?" Мать повернулась и молча вошла в дом, в
то  время  как Мэри, дойдя до дворовых построек разыскала там Теда. Он стоял
в  пустой  конюшне, спиной к стене, уставясь в пространство. Они не вступали
в долгие объяснения.
     - Ну? - сказал Тед, и Мэри отозвалась:
     - Идем, Тед.
     Надо  было что-то выдумать, может быть даже более рискованное, чем игра
под дождем. Дождь уже почти перестал.
     - Давай снимем башмаки! - предложила Мэрм.
     В  числе прочих запретов Теду не позволяли ходить босиком. Они разулись
и,  оставив  башмаки  в  конюшне,  пошли во фруктовый сад. За садом протекал
небольшой  ручей, впадавший в реку; сейчас вода в нем сильно поднялась. Дети
вошли  в  воду,  и  Мэри  сразу  же  сбило  с  ног,  так  что  Теду пришлось
вытаскивать ее. Тогда Мэри заговорила,
     - Я сказала маме, - процедила она и нахмурилась.
     -  Что  сказала? - спросил Тед. - Слушай, а ведь я, кажется, спас тебя;
-ты же могла утонуть!
     -  Конечно,  спас!  - ответила Мэри. - Я сказала ей, чтобы она оставила
тебя  в  покое.  -  Девочка  вдруг  рассвирепела.-  Они все должны... должны
оставить тебя в покое!
     Между  ними  был заключен тесный союз. Тед вносил в него свою лепту. Он
обладал  воображением  и  мог придумывать множество рискованных затей. Мать,
по-видимому,  передала  все отцу и Дону, старшему брату. В семье обозначился
новый  подход - оставлять эту пару в покое; таким образом, детям было как бы
предоставлено  новое  жизненное пространство. Какие-то преграды расступились
перед   ними.   У  них  был  свой  внутренний  мирок,  постоянно,  ежедневно
создаваемый  заново,  и  они  теперь  чувствовали себя в нем более уверенно.
Обоим  детям  казалось  -  они  не могли бы выразить свои чувства словами, -
что,  находясь  в  своем,  ими  самими создаваемом маленьком мире, дающем им
новую,  надежную  защиту,  они  могли  внезапно выглянуть оттуда и по-новому
увидеть происходящее в большом мире, принадлежащем другим людям.
     О  нем  им  стоило  подумать.  На  него стоило посмотреть, он был полон
всевозможных   столкновений:   в   семье,  на  ферме,  в  доме...  На  ферме
откармливали   телят  и  годовалых  бычков,  отправляли  на  рынок  больших,
тяжеловесных   быков,  объезжали  жеребят  для  работы  для  верховой  езды;
позднее,  зимой,  там  рождались  ягнята. Та сторона жизни, которая касалась
людей,  была более сложна, для ребенка часто непонятна, но после разговора с
матерью  на  крыльце  в  тот  дождливый день Мэри. казалось, что они с Тедом
чуть  ли не образовали новую семью. Все имевшее отношение к ферме, к дому, к
дворовым  постройкам  доставляло  им  теперь  больше  удовольствия. Возникла
новая  свобода. Под вечер дети шли по шоссе, возвращаясь, домой из школы. По
шоссе  шли  и  другие  дети,  но Тед и Мэри старались либо обогнать их, либо
отстать от них. Они строили планы.
     - Когда я вырасту, я буду сиделкой, -сказала Мэри.
     У  нее,  вероятно, сохранилось отдаленное воспоминание с приезжавшей из
главного  города  округа  сиделке,  которая  жила  у  них, когда Тед был так
болен.  Тед  сказал,  что  как только можно будет, - а это произойдет, когда
ему  будет почти столько лет, сколько Дону сейчас, - он отправится на Запад,
далеко,  далеко...  Было  бы  хорошо  стать  ковбоем  или  объездчиком диких
лошадей,  а  если  это  не удастся, пожалуй, можно сделаться и машинистом на
паровозе.  Железная  дорога,  пролегавшая  через  Богатую долину, пересекала
уголок  земель  Грея,  и  под  вечер  с шоссе дети иногда видели проходившие
вдали  поезда  и клубящийся над ними дымок. Издалека доносилось чуть слышное
тарахтенье,   а   в  ясные  дни  можно  было  разглядеть  мелькающие  шатуны
паровозов.


     Два  пня  в поле возле дома - это было все, что осталось от двух дубов.
Дети знали эти деревья. Их спилили ранней весной.
     В  доме Греев, некогда родовой усадьбе Эспинуэлей, было заднее крыльцо,
и  от  ступенек  этого  крыльца вела дорожка к каменной будке, в которой бил
из-под  земли  ключ. От ключа струился маленький ручеек; он бежал вдоль края
поля,  мимо  двух  больших  амбаров и, через луг, к речке. Оба дерева стояли
там, вплотную друг к другу, за будкой и забором.
     Это  были мощные деревья, глубоко пустившие корня в плодородную, всегда
влажную  почву;  на  одном  из  них  был  большой сук, опускавшийся почти до
земли.  Тед  и  Мэри могли влезать на него и перебираться по другому суку на
соседнее  дерево. Осенью, когда с остальных деревьев, росших перед фасадом и
сбоку  от  дома,  уже  облетала  вся  листва,  на  обоих дубах еще держались
кроваво-красные  листья.  В  пасмурные дни они напоминали засохшую кровь, но
когда  на  небе  проглядывало  солнце,  деревья так и пылали на фоне далеких
холмов.  Когда  дул  ветер,  листья  крепко  держались  за  ветки,  шепча  и
переговариваясь. Казалось, сами деревья ведут между собой разговор.
     Джон  Грей  решил,  спилить  эти деревья. Сначала это была лишь смутная
мысль.
     - Я, пожалуй, спилю их, - объявил он.
     -  Зачем,  собственно?  -  спросила  жена.  Эти деревья значили для нее
очень  много. Они были посажены ее дедом нарочно на этом месте, сказала она.
Дедушка  считал,  что  они  будут ласкать глаз. - Ты знаешь, как красиво они
выделяются осенью на фоне холмов, если смотреть на них с заднего крыльца.
     Она  рассказала,  какими  большими  они  уже были, когда их привезли из
далеких  лесов.  Ее  мать часта вспоминала об этом. Посадивший их человек ее
дед, страстно любил деревья.
     -  Это  похоже  на  Эспинуэлей,  -  заметил  Джон  Грей.  - Вокруг дома
просторный  двор,  и деревьев хватает. А эти не дают тени ни дому, ни двору.
Эспинуэли  способны были устроить себе такую возню с деревьями и посадить их
там, где могла бы расти трава.
     Он  вдруг  решил  судьбу  двух дубов окончательно, наполовину созревшее
решение  теперь  стало  непреложным.  Может  быть,  ему  надоело  слушать об
Эспинуэлях  и  их  повадках.  Разговор  о  деревьях  происходил за столом, в
полдень, и Мэри с Тедом слышали все.
     Разговор  начался за столом и продолжался затем во дворе за домом. Жена
вышла  во  двор  вслед  за мужем. Он всегда вставал из-за стола неожиданно и
молча;  быстро  поднявшись,  выходил  из  столовой  тяжелыми шагами и громко
хлопал дверьми по пути.
     - Не надо, Джон! - вскрикнула жена вслед мужу, стоя на крыльце.
     День  был  холодный,  но солнечный, и деревья напоминали большие костры
на  фоне  далеких серых полей и холмов. Старший сын, юный Дон, очень похожий
на  отца  внешне  и,  казалось,  столь же похожий на него во всем остальном,
вышел  из  дома  вместе с матерью, в сопровождении обоих детей, Теда и Мэри;
сначала  Дон  не сказал ничего, но когда отец, не ответив на протест матери,
направился  к  сараю,  Дон  тоже  подал голос. Его слова, несомненно, только
ожесточили отца.
     Для  обоих  других детей - они отошли немного в сторону и стояли рядом,
глядя  и  прислушиваясь,  -  происходившее  имело особое значение. У них был
свой,  детский  мир. "Оставьте нас в покое, и мы вас оставим в покое". Такой
определенности  их  мысли  не  имели. То, что случилось в тот день во дворе,
Мэри  Грей  основательно  обдумала  гораздо  позже,  когда была уже взрослой
женщиной.   А   в   ту  минуту  у  нее  лишь  внезапно  обострилось  чувство
разобщенности,  словно  между  нею  с  Тедом  и  другими  выросла стена. Она
увидела  отца,  быть  может  уже  в то время, в новом свете, увидела в новом
свете также Дона и мать.
     В  жизни  людей,  во  всех  отношениях  между  ними, действует какая-то
разрушительная  сила. Это ощущала Мэри в тот день очень смутно, - ощущала не
только  она,  но,  по  ее  мнению,  ощущал  и  Тед,  -  а  продумала она это
по-настоящему  много  позже, после смерти Теда Была у них ферма, отвоеванная
отцом  у  Эспинуэлей в результате большой настойчивости, большой ловкости. В
семье  у  них  время  от  времени кто-нибудь ронял замечание; так постепенно
складывалось  определенное  впечатление.  Отец,  Джон  Грей, был удачлив. Он
приобретал.  Он  владел.  Он  был повелителем, человеком, который мог делать
все  что  хочет.  Власть  его  расширилась,  она  не  только охватила другие
человеческие  жизни, порывы других людей, их желания, их жажду, какой он сам
не  испытывал  и,  может  быть,  даже  не  понимал,  - нет, она заходила еще
дальше.  Она  была  также,  как  ни  странно,  властью над жизнью и смертью.
Появлялись  ли у Мэри Грей в ту минуту подобные мысли? Вряд ли... Все же оно
существовало  -  ее  особое  положение,  ее  дружба  с братом Тедом, который
должен был умереть.
     Владение  предоставляло  странные  права,  возможность господствовать -
отцам  над  детьми,  людям над землями, домами, фабриками в городах, полями.
"Я  срублю деревья во фруктовом саду. Они дают яблоки, но не того сорта, что
мне нужен. На яблоках этого сорта теперь не наживешься".
     -  Но,  отец...  ты же видишь... погляди... эти деревья на фоне холмов,
на фоне неба!..
     - Вздор! Сантименты!
     Какая путаница!
     Просто  глупо было бы думать об отце Мэри Грей как о человеке, лишенном
всяких  чувств.  Он  упорно  трудился всю свою жизнь, в молодост