и, вероятно,
должен  был  обходиться  без многого, чего он жаждал, по чему изголодался. В
этой  жизни  кому-то  надо  управлять.  Владение  означает могущество, право
говорить:  "сделай  это"  или  "сделай  то".  Если долго и тяжко борешься за
какое-то благо, оно становится необыкновенно дорогим тебе.
     Было  ли что-то вроде ненависти между отцом и старшим сыном в семействе
Греев?  "Значит,  и  ты  из  тех, у кого есть это стремление к власти, столь
похожее  на  мое собственное! Но ты молод, а я начинаю стареть". Восхищение,
смешанное со страхом. Если хочешь удержать власть, нельзя выказывать страх.
     Юный  Дон  необычайно  походил на отца. Те же линии у рта, те же глаза.
Оба  были тяжеловесны. У юноши была уже отцовская походка, он хлопал дверьми
так  же,  как  отец.  В  его мыслях, в его подходе к людям так же разительно
отсутствовала  тонкость  - это была та тяжеловесность, при которой человек с
трудом  продвигается  вперед,  но  доводит  дело  до  конца. Когда Джон Грей
женился  на Луизе Эспинуэль, он был уже зрелым человеком, вступившим на путь
успеха.  Такие  люди  не  женятся в раннем возрасте и опрометчиво. Теперь он
приближался  к  шестидесяти, и у него был сын - удивительно похожий на него,
наделенный такой же силой.
     Оба  любят  землю,  любят владеть. "Это моя ферма, мой дом, мои лошади,
рогатый   окот,   овцы".   Теперь  уже  скоро,  лет  десять,  самое  большее
пятнадцать,  и  к  отцу  придет  смерть. "Смотри, моя рука становится уже не
такой  уверенной.  Я  утрачу власть над всем этим". Ему, Джону Грею, все эти
владения   достались   не   так-то   легко.   Понадобилось  много  терпения,
настойчивости.  Никто,  кроме  него  самого,  и не знает сколько. Он работал
пять,  десять,  пятнадцать  лет,  экономя  и  откладывая  деньги, приобретая
эспинуэльскую  ферму  пядь  за пядью. "Дураки!" Им нравилось воображать себя
аристократами,  бросаться  землей,  то  двадцатью  акрами,  то тридцатью, то
пятьюдесятью. Разводить лошадей, которые не могли вспахать и акра земли.
     И  вдобавок, они хищнически относились к земле, ничего ей не возвращая,
не  пытаясь сделать ее более плодородной, укрепить ее. Такой человек думает:
"Я Эспинуэль, джентльмен. Я не пачкаю рук о плуг!"
     "Дураки,  не  понимающие  значения  земли,  которой обладают, владений,
денег, ответственности. Это людишки второго сорта".
     Он  взял  представительницу  Эспинуэлей  в  жены, и потом она оказалась
самой  хорошей,  самой  толковой  и, в конце концов, самой красивой из всего
выводка.
     А  теперь  у  него  есть  сын,  который  стоит сейчас возле матери. Они
спустились  с  крыльца.  Вполне естественно и справедливо, что этот парень -
такой,  каков  он  уже  теперь и каким еще станет, - что этот парень, в свою
очередь, сделается владельцем всего, начнет здесь распоряжаться.
     Останутся,  конечно,  права  и других детей. Если в тебе есть настоящая
закваска  (Джон  Грей чувствовал, что у его сына Дона она есть), можно найти
выход  из  положения.  Можно выкупить у других их доли, договориться с ними.
Остается  Тед  -  его  не будет в живых - и Мэри, и двое младших. "Тем лучше
для тебя, если тебе придется вести борьбу".
     Внезапную  минутную  стычку между отцом и сыном дочь хозяина, пока едва
вышедшая  из  детского  возраста,  осознала  постепенно лишь потом. Когда же
происходит  драма: в то время, когда семя опускают в землю, или позже, когда
растение  пробилось  из-под  земли  и  раскрывается  почка, или еще позднее,
когда   созревает   плод?  Вот  Грей  с  их  способностями  -  медлительные,
бережливые,  ловкие,  решительные,  терпеливые.  Почему они заняли в Богатой
долине  место  Эспинуэлей? Эспинуэльская кровь текла и в обоих детях, Мэри и
Теде.
     Один  из  представителей рода Эспинуэлей - его называли "дядя Фред", он
был  брат  Луизы  Грей  -  иногда  приезжал  на  ферму.  Он обладал довольно
примечательной  внешностью:  высокий старик с седой клинообразной бородкой и
усами;  несмотря  на  несколько  потертую  одежду, в нем всегда чувствовался
неуловимый  налет аристократизма. Он приезжал из главного города округа, где
жил  теперь  с  дочерью,  вышедшей замуж за коммерсанта, - изысканно учтивый
старик, всегда застывавший, безмолвный в присутствии зятя.
     В  тот  осенний  день  Дон  стоял  рядом с матерью, а дети, Мэри и Тед,
поодаль.
     -  Не  надо,  Джон!  - повторила Луиза Грей. Отец, направившийся было к
сараям, остановился.
     - Нет, я все-таки это сделаю!
     - Не сделаешь! - вдруг заговорил Дон.
     У  него  был  странно неподвижный взгляд. Внезапно вырвалось наружу то,
что  стояло между обоими мужчинами: "Я владею". "Я буду владеть". Отец круто
обернулся и пристально поглядел на сына, но затем перестал его замечать.
     Мать еще продолжала просить:
     - Но зачем, зачем?
     - Они дают слишком много тени. Трава не растет.
     - Но ведь травы, так много, акры и акры травы!
     Джон  Грей  отвечал  жене, но снова глядел на сына. Они перебрасывались
невысказанными  вслух  словами.  "Я  владею.  Я  здесь  распоряжаюсь. Как ты
смеешь говорить мне, что я этого не сделаю?"
     "Ха! Вот оно что! Ты владеешь сейчас, но скоро буду владеть я!"
     "Сначала ты пойдешь ко всем чертям!"
     "Глупый ты человек! Я-то не собираюсь".
     Ни  одна  из  приведенных  выше  фраз  не  была  произнесена вслух в ту
минуту,  и  позднее  Мэри  никак не могла точно вспомнить те слова, которыми
обменялись   мужчины.  В  Доне  вдруг  вспыхнула  решимость  -  может  быть,
внезапная  решимость  стать  на  сторону  матери,  может  быть,  даже что-то
другое,  какое-то  чувство,  вызванное  именно  тем,  что в жилах Дона текла
эспинуэлевская  кровь:  в  эту  минуту любовь к деревьям пересилила любовь к
траве  - к траве, на которой будет жиреть скот. Обладатель призов Четвертого
клуба,   чемпион  по  выращиванию  маиса  среди  мальчиков,  оценщик  скота,
влюбленный в землю, влюбленный в собственность.
     - Нет, ты этого не сделаешь! - повторил Дон.
     - Чего не сделаю?
     - Не спилишь этих деревьев.
     Отец  промолчал: он отошел от стоявших вместе жены и детей и направился
к  сараям.  По-прежнему ярко светило солнце. Дул резкий, холодный ветер. Оба
дерева пылали, как костры, на фоне далеких холмов.
     Был  уже  первый  час. Показались двое парней, работавших на ферме: они
жили  в домике за амбарами. Один из них, с заячьей губой, был женат, другое,
довольно  красивый  молчаливый  юноша,  столовался  у  него.  Они только что
позавтракали  и направлялись к сараю. Наступило время осенней уборки урожая,
и оба должны были идти на дальнее поле убирать маис.
     Отец  подошел к сараю и вернулся с обоими мужчинами. Они несли топоры и
большую, поперечную пилу.
     - Надо спилить те два дерева!
     В  этом  человеке,  Джоне  Грее,  была  какая-то  слепая,  даже  глупая
решимость.  И в этот миг его жена, мать его детей... Никто никогда не узнал,
сколько  таких  минут  пришлось  ей пережить. Она вышла замуж за Джона Грея.
Это был ее муж.
     - Если ты спилишь их, отец... - холодно произнес Дон Грей.
     - Делайте, что я велю! Пилите! - обратился Грей к рабочим.
     Тот,  у  кого  была  заячья,  губа, засмеялся. Его смех походил на крик
осла.
     -  Не  надо!  - Теперь Луиза обращалась не к мужу; она подошла к сыну и
положила руку на его плечо. - Не надо!
     "Не  серди его! Не серди моего мужа!" Разве мог полуребенок, каким была
Мэри  Грей, понять? Невозможно постигнуть сразу все, что происходит и жизни.
Жизнь  медленно  разворачивается  перед  умственным  взором  человека,  Мэри
стояла  возле  Теда.  На  его  побледневшем  детском  лице  было напряженное
выражение. Рядом с ним - смерть. В любую минуту. В любую минуту.
     "Сотни  раз  я  переживала нечто подобное... Вот так и добился успеха в
жизни  человек,  за  которого  я вышла замуж. Он не останавливается ни перед
чем. Я вышла за него замуж; я родила от него детей.
     Мы,  женщины,  избираем  своим  уделом  покорность. Это больше касается
меня, чем тебя, Дон, сын мой!"
     Женщина, крепко держащаяся за свое - за семью, возникшую вокруг нее.
     Сын  не  смотрел  на  вещи ее глазами. Он стряхнул со своего плеча руку
матери.  Луиза  Грей  была  моложе мужа, но, если ему оставалось недалеко до
шестидесяти,  она приближалась к пятидесяти годам. В эту минуту она казалась
очень  нежной  и  хрупкой.  В ее поведении в эту минуту было что-то такое...
Значит, было все-таки нечто особенное в ее крови, крови Эспинуэлей?
     Может  быть,  в  тот  миг  маленькая Мэри все же смутно кое-что поняла.
Женщины   и   их   мужчины.  Для  нее  в  то  время  существовал  лишь  один
представитель  мужского  пола,  мальчик  Тед.  После  сна вспоминала, как он
выглядел  в  ту  минуту, вспоминала необычно серьезное, старческое выражение
его  детского  лица.  Это  лицо,  думала она позднее, выражало презрение и к
отцу  и  к  брату,  будто  он мысленно говорил - на самом деле он не мог так
говорить,  он  был  слишком  молод:  "Ну  что  ж,  посмотрим. Это интересно.
Глупые,  глупые  люди  мой  отец  и мой брат. Мне-то самому осталось недолго
жить. Посмотрим, что я могу сделать, пока я все-таки жив".
     Брат Дот подошел ближе к отцу.
     - Если ты их спилишь, отец... - снова начал он.
     - Что тогда?
     - Я уйду с фермы и больше сюда не вернусь.
     - Хорошо. Иди!
     Отец  стал  давать  указания  работникам,  начавшим  подпиливать  дубы;
каждый  взял на себя одно дерево. Парень с заячьей губой продолжал смеяться,
и смех его напоминал крик осла.
     - Перестань! - резко сказал отец, и звук круто оборвался.
     Дон  пошел  прочь,  направляясь,  видимо  без всякой цели, к сараям. Он
подошел к одному из них и остановился. Мать, побелев, убежала в комнаты.
     Сын  повернул  к  дому, пройдя мимо младших детей и не взглянув на них,
но  в  дом  не  вошел.  Отец  не  смотрел на него. Дон нерешительно пошел по
дорожке,  которая  вела  к забору, открыл калитку и вышел на шоссе. Шоссе на
протяжении  нескольких  миль  тянулось  по  долине, а затем, сделав поворот,
вело через горы к главному городу округа.
     Вышло  так,  что  только  Мэри видела Дона, когда он вернулся на ферму.
Прошло  три или четыре дня, полных напряжения. Быть может, мать и сын втайне
поддерживали  все это время связь. В доме был телефон. Отец с утра до вечера
не возвращался с полей, а когда бывал дома, хранил молчание.
     Мэри  находилась  в  одном  из  сараев в тот день, когда Дон вернулся и
когда отец и сын встретились. Это была странная встреча.
     Сын  явился, как постоянно думала впоследствии Мэри, с довольно, глупым
видом.  Отец вышел из конюшни. Он засыпал зерно рабочим лошадям. Ни отец, ни
сын  не  видели  Мэри.  В  сарае  стоял автомобиль, и девочка, забравшись на
шоферское  сиденье,  держалась  за  рулевое колесо: она забавлялась тем, что
будто бы правит машиной.
     -  Ну?  -  произнес отец. Если он и торжествовал, то не показывал своих
чувств.
     - Ну вот, - ответил сын. - Я вернулся.
     -  Вижу,  -  сказал  отец. - Там убирают маис. - Он пошел было к дверям
сарая,  но  остановился. - Он скоро станет твоим, - добавил старик.- Тогда и
будешь командовать.
     Больше  он  ничего не сказал, и оба ушли: отец по направлению к дальним
полям,  сын  по  направлению  к  дому.  Мэри потом была твердо убеждена, что
разговор на эту тему никогда не возобновлялся,
     Что имел в виду отец?
     "Когда  он  станет  твоим,  будешь командовать". Это было непонятно для
девочки. Знание приходит постепенно. Слова отца означали:
     "Ты  будешь  распоряжаться, и тебе, в свою очередь, придется отстаивать
свою власть.
     Такие  люди,  как  мы,  не  могут  вдаваться  во  всякие тонкости. Одни
созданы  для  того,  чтобы распоряжаться, а другие должны подчиняться. Когда
придет твоя очередь, ты тоже заставишь других подчиняться.
     Есть  особый  вид  смерти. Что-то должно умереть в тебе, для того чтобы
ты мог владеть и распоряжаться"
     Очевидно,  были  разные  виды  смерти.  Для  Дона  Грея  один  вид, для
младшего брата Теда - и теперь уже, может быть, скоро - другой.
     В  тот  день Мэри выбежала из сарая со страстным желанием выйти из тьмы
на   свет,   и  впоследствии  она  долго  даже  не  пыталась  разобраться  в
случившемся.  Однако  и Мэри и ее брат Тед потом, до того как он умер, часто
обсуждали  вопрос  об этих деревьях. В один из холодных дней они отправились
к  пням  и  дотронулась  пальцами  до  их  срезов, но пни были холодные. Тед
продолжал  утверждать,  что  ноги  и  руки  отрезают только мужчинам, а Мэри
спорила  с  ним.  Они  по-прежнему делали многое из того, что было запрещено
Теду,  но никто их не останавливал, и год или два спустя, когда Тед умер, он
умер ночью, в своей кровати.
     Но   пока  он  жил,  от  него  веяло,  как  думала  впоследствии  Мэри,
необычайной  любовью к свободе, и проводить с ним время всегда было приятно,
было  просто  большим счастьем. Это объяснялось тем, решила она наконец, что
Теду,  которому  суждено  было  умереть,  не  было надобности сдаваться, как
сдался  его брат - боясь лишиться своих владений, своей удачи, своей очереди
распоряжаться.  Ему, Теду, никогда не грозила та более утонченная и страшная
смерть, какая постигла его старшего брата.



   Шервуд Андерсон
   Шедевр Блекфута


                          Перевод Я.Семевской

--------------------------------------------------------------------------
Текст: Шервуд Андерсон. Рассказы. М: ГИХЛ, 1959. Стр. 480-484.
Электронная версия: В.Есаулов, yes22vg@yandex.ru, октябрь 2003 г.
--------------------------------------------------------------------------

     Я  вышел  из  здания  аукциона на Пятой авеню. Падал снег. Только что я
видел,  как за двадцать тысяч долларов было продано полотно Блекфута. Рэмзи,
знаток  картин  и  коммерсант,  подошел  к  моему приятелю Трайкапу, который
стоял  возле  меня,  вертя  в  руках тросточку, и обратился к нему с краткой
речью.  Трайкап,  как  некогда  Блекфут,  был  подающим  надежды художником.
Блекфут,  надо вам сказать, сошел с ума, и его запрятали в какую-то больницу
вдали   от   Нью-Йорка.   Рэмзи   тронул   Трайкапа  за  плечо  и  заговорил
доброжелательным  тоном.  Я  не  мог  этого  вынести. Мне стало тошно от его
слов.
     -  Расправьте  плечи,  дружок,  -  сказал  Рэмзи.  -  Дышите  глубже  и
расправьте плечи.
     Я  отправился  из  Пятьдесят  восьмую  улицу  и пригласил одну знакомую
пообедать  со  мной.  Это  была  впечатлительная  девушка  аристократической
внешности,  приехавшая откуда-то с Запада, и мне хотелось причинять ей боль.
Я  представлял  себе,  как я расскажу ей историю Блекфута и как исказится ее
выразительное  лицо.  В моем желании причинить боль такой милой девочке была
некоторая  извращенность, как есть извращенность и в том, что я хочу увидеть
историю Блекфута напечатанной. Я хотел бы причинить боль многим людям.
     В  тот  вечер,  когда  была продана картина, мы с моей знакомой вошли в
ресторан.  Его  владелец  приблизился,  чтобы  взять  у  меня  пальто. Седой
человек со слащавым лицом, похожий на Рэмзи.
     Он положил руку мне на плечо.
     -  Вы  начинаете  горбиться,  мой  друг,  - мягко зажурчала его речь. -
Выпрямьтесь! Надо приучить себя дышать глубоко и держаться прямо.
     Я  не  ударил  этого  человека,  может  быть  оттого, что у меня сильно
задрожала  рука.  Я  только вырвал у него пальто и выбежал на улицу. Девушка
выбежала за мной.
     -  Убирайтесь  к  черту!  - крикнул я владельцу ресторана. Мне хотелось
крикнуть  это  всем  тем  дрянным  людишкам,  которые  свели  с ума великого
Блекфута, выкрикнуть перед ними то, что я сейчас расскажу вам.
     Как  я  и  предвидел,  рассказ  огорчил  мою  приятельницу. Надеюсь, он
огорчит и вас.
     Двадцать  лет  назад Блекфут был бедным художником и жил в Нью-Йорке. В
этом  нет ничего особенного, но он, видите ли, был настоящим художником, а в
этом  уже есть нечто особенное. Он был женат на дочери содержателя прачечной
и  жил  в том клубке улиц нижнего Мэнхеттена, который известен под названием
Гринич-вилледжа.
     Я  не стану говорить о том, как бедствовал Блекфут. Это было ужасно, но
дело  не  в  этом.  Комфорт и обеспеченное положение иногда не менее ужасны.
Как  бы то ни было, он жил в крошечной дешевой, темной квартирке; под ногами
у  него  копошились ребятишки, число которых все увеличивалось, беспорядок и
грязь окружали художника.
     Блекфут  был  худой,  бледный  человек  лет  тридцати,  очень  сутулый.
Несомненно,  ему  следовало бы расправить плечи и дышать глубже. Это хорошее
правило  для  всякого,  кто  женится  на  дочери  содержателя  прачечной, на
девушке,   созданной  для  того,  чтобы  рожать  детей,  и  живет  с  ней  в
Гринич-вилледже, на окраине Нью-Йорка.
     Однажды   Блекфут  написал  картину.  В  мрачное  февральское  утро  он
принялся  за  работу,  и  случилось  что-то  удивительное. Из хаоса родилась
гармония.  Его  кисть  прямо-таки  пела,  скользя по холсту. Он работал весь
день и половину следующего, и душа его радовалась.
     Он  забыл  об  окружавшей  его  неприглядной  обстановке и весь отдался
работе.  В  этой  картине  было  все  -  цельность,  простота, движение и то
загадочно  неуловимое,  что  отличает  подлинные  произведения  искусства, -
чистая лирическая красота.
     Неудивительно,  что,  когда  работа  была  закончена,  Блекфут проникся
уважением  к  себе.  Он  надел  свое  потрепанное  пальто,  разыскал трость,
которой  не  брал  с  собой уже лет пять, и отправился к Рэмзи. Он знал, что
Рэмзи  сумеет  оценить  его  картину, и к тому же у Рэмзи были деньги. Такое
сочетание трудно найти, Блекфуту не к кому было обратиться, кроме Рэмзи.
     По  дороге  Блекфут  принял  решение. Ему пришла в голову самая нелепая
мысль: он назначил цену за только что написанную картину.
     "Ей-богу, я возьму за все тысячу двести долларов!" - сказал он себе.
     На  улице  Блекфут встретил Фреда Морриса. В Нью-Йорке все знают Фреда.
Он  сланный  малый,  а искусство для него - средство заработать деньги, и он
пишет   картины,   которые  охотно  покупают.  Он  искренне  заинтересовался
картиной Блекфута и поздравил его.
     -  Это  хорошо,  старина, - проговорил он, когда взволнованный художник
рассказал  ему,  как  все  было; потом коснулся тросточкой плеча Блекфута. -
Надо  держаться  прямее,  -  сказал  он. - Вы начинаете сутулиться. Я каждый
день  гуляю  и слежу за тем, чтобы не горбиться. Это идет мне на пользу. Вам
следовало бы делать то же самое.
     На   следующее   утро   Рэмзи   пришел   посмотреть  картину  Блекфута.
Представьте   себе   седого,   спокойного,   уверенного   в  себе  человека,
пробирающегося  сквозь кучу ребятишек в комнату, где висит картина. Он сразу
понял,  какое  это  замечательное  произведение,  и откровенно высказал свое
мнение.
     -  Вы,  несомненно, создали превосходную вещь,- сказал он. - Сколько вы
за нее хотите? Я возьму ее сразу.
     Блекфут  обрадовался. Он понимал, что он создал, но ему хотелось, чтобы
Рэмзи тоже понял.
     -  Тысячу  двести  долларов,  -  поспешно  произнес  он,  Рэмзи покачал
головой.
     -  Я  дам  вам  тысячу,  -  ответил  он  и, когда Блекфут рассердился и
забегал  по  комнате,  добавил  очень  вежливо  и. сдержанно: - Оставим этот
разговор.  Незачем  поднимать  шум.  Я  думаю,  что  вы  станете  знаменитым
художником, и, откровенно говоря, не хочу с вами ссориться.
     Он направился к двери,
     -  Право  же,  Блекфут,  у вас очаровательные детишки,-сказал он. - Вам
надо  беречься:  на  вас  ляжет  большая  ответственность. Я заметил, что вы
начинаете  горбиться. Я был в армии, и там меня научили держаться прямо. Там
я привык к физическим упражнениям.
     Блекфут  подождал  неделю,  а  потом снова пошел к Рэмзи. Ему казалось,
что в прошлый раз он слишком погорячился.
     "Над