е цыплята,
только   начинающие  свой  жизненный  путь,  кажутся  такими  деятельными  и
проворными,  а  на  самом  деле  они так безнадежно глупы! Они так похожи на
людей,  что  сбивают  вас с толку, когда вы размышляете о жизни. Если они не
погибают  от  болезней,  то ждут, пока не возбудят в вас радужные надежды, а
затем  лезут  под  колеса  телеги,  чтобы раздавленными насмерть вернуться к
своему  создателю. В юности они кишат паразитами, и на лекарственные порошки
приходится тратить состояния.
     В  более  позднем возрасте я наблюдал возникновение целой литературы по
вопросу  о  том,  как разбогатеть, разводя кур. Она предназначена для богов,
только  что  вкусивших  от  древа  познания  добра  и  зла.  Это  литература
оптимистическая:  в  ней  провозглашается, что простые, но настойчивые люди,
владеющие  несколькими  наседками,  могут  добиться многого. Не давайте себя
завлечь.  Отправляйтесь  с верой в успех искать золото на обледенелых холмах
Аляски,  доверьтесь  честности политиков, верьте, если хотите, в то, что мир
с  каждым  днем  становится лучше и что добро восторжествует над злом, но не
читайте  и  не  верьте литературе, посвященной вопросу о курах. Она написана
не для вас.
     Однако  я  отклоняюсь.  Рассказ  мой  в  основном касается курицы. Если
выразиться  точно,  в  центре  его  будет  яйцо.  Десять  лет отец с матерью
боролись  за  то,  чтобы  наша птицеводческая ферма приносила доход, а затем
они  прекратили  эту  борьбу и начали новую. Они перебрались в город Бидуэл,
штат,  Огайо,  и  занялись  ресторанным  делом.  Промаявшись  десять  лет  с
инкубаторами,  в  которых  не  выводились цыплята, и с малюсенькими, в своем
роде  прелестными  пушистыми шариками, превращавшимися в полуголых молодок и
петушков,  а  затем  во  взрослых мертвых птиц, мы всё бросили и, сложив наш
скарб   на  подводу,  отправились,  словно  окрыленный  надеждами  крохотный
караван,  в  Бидуэл,  в  поисках  места,  откуда  можно было бы снова начать
восхождение к высотам жизни.
     Мы,  вероятно,  имели  довольно  плачевный  вид и походили на беженцев,
спасающихся  с поля сражения. Я шел с матерью по дороге. Подводу, на которой
находились  наши  вещи,  выпросили  на  тот  день  у соседа, мистера Элберта
Григса.  Над  бортами  ее  торчали  ножки  дешевых  стульев,  а позади груды
кроватей,  столов  и  ящиков  с  кухонной  утварью стояла плетеная корзина с
живыми  цыплятами и на ней детская коляска, в которой меня катали в детстве.
Почему  мы  так  цеплялись за детскую коляску, я не знаю. Вряд ли можно было
ожидать  появления на свет еще детей, да и колеса у нее были поломаны. Люди,
у  которых  мало вещей, крепко держатся за те, что у них есть. Когда думаешь
об этом, жизнь представляется безнадежно унылой.
     Отец  ехал,  сидя  высоко на вещах. Ему в то время было сорок пять лет,
голова  его  облысела,  и  сам он несколько потучнел, а от долгого общения с
матерью и курами стал молчаливым и уже не ждал ничего хорошего впереди,
     Все  эти  десять  лет, проведенные нами на ферме, отец работал батраком
по  соседству,  и  большая  часть  его  заработка  уходила  на лекарства для
цыплят,  вроде  таких,  как  "чудесный  исцелитель  холеры"  Уилмера  Уайта,
"производитель  яиц"  профессора  Бидлоу,  и  другие препараты, которые мать
выискивала среди объявлений в журналах по куроводству.
     На  голове  у  отца,  над самыми ушами, росло два пучка волос. Я помню,
что  ребенком  я, бывало, сидел и смотрел на него, когда зимой, в воскресный
день,  он  после  обеда  засыпал  на  стуле перед печкой. В те времена я уже
начал  читать  книги  и имел свои собственные представления, и лысая полоса,
проходившая  через  макушку  отца, казалась мне чем-то вроде широкой дороги,
такой  дороги,  какую,  возможно,  построил  Цезарь, чтобы повести по ней из
Рима  свои  легионы навстречу чудесам неведомого мира. Пучки волос над ушами
отца  были  в  моем  воображении  густыми  лесами.  Я впадал в полудремотное
состояние,  и  мне чудилось, что я крошечное существо, идущее по этой дороге
в  далекое  прекрасное  селение, где нет куриных ферм и где живут счастливо,
не хлопоча о яйцах.
     О  нашем бегстве с фермы в город можно было бы написать целую книгу. Мы
с  матерью  прошли  пешком  все восемь миль, она - чтобы быть уверенной, что
ничего не упало с подводы, а я - чтобы поглазеть на чудеса этого мира.
     На  подводе,  рядом  с отцом, помещалось его самое большое сокровище. Я
сейчас расскажу вам об этом.
     На   ферме,  где  из  яиц  вылупляются  сотни  и  даже  тысячи  цыплят,
происходят  удивительные  вещи. У кур иногда рождаются уроды, как и у людей.
Эти  случаи  бывают редко, может быть один раз на тысячу. Появляется на свет
этакий  цыпленок,  понимаете, у которого четыре ноги, две пары крылышек, две
головы  и невесть что еще. Эти бедняжки не выживают. Они быстро возвращаются
к  своему  создателю, рука которого на мгновение дрогнула. Гибель несчастных
птенцов  была одной из трагедий жизни моего отца. Он был уверен, что если бы
только  ему удалось вырастать курицу о пяти ногах или петуха о двух головах,
его  благополучие  было  бы  обеспечено.  Он  бы  стал развозить это чудо по
сельским ярмаркам и разбогател, демонстрируя его другим рабочим с ферм;
     Так  или  иначе, он сохранял всех маленьких монстров, которые рождались
на  нашей  ферме. Их держали в спирту, каждого в отдельной стеклянной банке.
Во  время  нашего переезда в город эти банки, осторожно поставленные отцом в
ящик,  находились  на  подводе рядом с ним. Одной рукой он правил лошадью, а
другой  придерживал ящик. Когда мы добрались до места, то прежде всего сняли
ящик  и  вынули  из  него банки. Все то время, что мы содержали закусочную в
городе  Бидуэл,  уродцы  в  своих стеклянных банках были выставлены на полке
позади  прилавка.  Мать  порой протестовала и говорила, что им там не место,
но  когда  дело  касалось  его  сокровища,  отец был тверд как скала. Уроды,
заявлял   он,   имеют   ценность.  Людям  нравится  смотреть  на  необычные,
диковинные вещи.
     Кажется,  я  сказал,  что  в Бидуэле мы занялись ресторанным делом. Это
несколько  преувеличено.  Город  был расположен у подножия низкого холма, на
берегу  речки.  Железная  дорога  шла  стороной,  и  станция  находилась  на
расстоянии  мили к северу, в поселке Пиклвил. Близ станции когда-то работали
два  предприятия:  на  одном  занимались  приготовлением  сидра, на другом -
мариновали  овощи.  Но  еще  до  нашего  прибытия  оба  она  прекратили свое
существование.  Утром  и  вечером  по  дороге,  называемой  Тарнер-пайк,  на
станцию  приходили  автобусы  из  гостиницы,  находившейся  на главной улице
Бидуэла.  Мысль  отправиться в это расположенное в стороне от города место и
открыть  там ресторан принадлежала матери. Она говорила об этом целый год, а
затем  в один прекрасный день отправилась туда и сняла пустовавшее помещение
склада   напротив  железнодорожной  станции.  В  том,  что  дело  это  будет
доходным,  мать была твердо убеждена. Пассажиры, говорила она, будут ожидать
здесь  отхода  поездов,  а  люди  из города - приходить на станцию встречать
поезда.  Они  будут  посещать закусочную, чтобы съесть кусок пирога и выпить
стакан  кофе. Теперь, когда я стал старше, я знаю, что у нее было еще другое
побуждение  для  переезда.  Ее  одолевали  честолюбивые  замыслы в отношении
меня.  Ей  хотелось,  чтобы я вышел в люди, а для этого поступил в городскую
школу и сделался горожанином.
     В  Пиклвиле  отец  с  матерью,  как  и  всегда, много трудились. Прежде
всего,  необходимо  было придать помещению такой вид, чтобы в нем можно было
открыть  закусочную.  На  это  ушел месяц. Отец соорудил полку и поставил на
нее  банки  с овощными консервами. Затем он намалевал вывеску и вывел на ней
большими  красными  буквами  свою  фамилию.  Под  фамилией помещался строгий
приказ:  "Кушайте  здесь!",  которому  повиновались весьма редко. Был куплен
стеклянный  ящик,  и  его наполнили сигарами и табаком. Мать выскребла пол и
вымыла  стены.  Я  стал  ходить  в  городскую  школу и радовался тому, что я
теперь  далеко  от фермы, далеко от унылых, несчастных цыплят. И все же я не
был  очень  весел.  Вечером  я  возвращался  из школы домой по Тарнер-пайк и
вспоминал,  как дети играли на школьном дворе. Маленькие девочки, собравшись
гурьбой,  дрыгали,  скакали  и пели. Раз как-то я сделал попытку последовать
их  примеру  и  с  торжественным  видом  поскакал  на одной ноге по замершей
дороге.  "Скок  там, скок тут, пусть меня остригут!" - пронзительным голосом
запел  я.  Но  сейчас же осекся и с сомнением, стал озираться по сторонам. Я
испугался,  что  меня  могут увидеть в таком легкомысленном настроении. Мне,
вероятно,  казалось,  что  я,  выросший  на  птичьей  ферме,  где ежедневной
гостьей была смерть, не должен был так вести себя.
     Мать  решила,  что закусочную следует держать открытой круглые сутки. В
десять  часов  вечера  мимо  наших  дверей  проходил отправлявшийся на север
пассажирский  поезд  и  вслед за ним - товарный. В Пиклвиле поездная бригада
последнего  должна была проделать ряд маневров с вагонами. Покончив со своим
делом,  люди приходили к вам в закусочную выпить горячего кофе и чего-нибудь
поесть.  Иногда  кто-либо  из  них заказывал яичницу. В четыре часа утра, на
обратном  пути,  они  снова  нас  посещали.  Наши дела понемногу улучшалась.
Ночью  мать  спала,  а днем, пока спал отец, присматривала за всем и кормила
посетителей.  Отец спал на той же кровати, которую ночью занимала мать, я же
уходил  в  школу.  В долгие ночи, когда мы с матерью спали, отец стряпал: он
готовил  мясо  для  бутербродов,  которые  наши  посетители  уносили в своих
корзиночках  для  завтрака.  И  вот  тогда-то  у  отца  и  зародилась  мысль
возвыситься  в  этом  мире.  Им  овладел  дух  американизма.  Он  тоже  стал
честолюбив.
     В  долгие  ночи, когда дела было мало, отец мог размышлять всласть. Это
было  его  погибелью.  Он решил, будто в прошлом ему не везло потому, что он
был  недостаточно  жизнерадостен,  и  что  в  будущем он усвоит более бодрый
взгляд  на  жизнь.  Рано  утром  он  приходил  наверх  и  ложился к матери в
постель.  Она  просыпалась,  и  оба  начинали  разговаривать.  А  я, в своей
кровати в углу, прислушивался.
     Отец  вбил  себе  в  голову, что ему и матери следует развлекать людей,
приходящих  в  закусочную  поесть.  Я  не  могу  теперь  припомнить,  что он
говорил, но, по-видимому, он серьезно собирался увеселять публику.
     Когда  к  нам приходило сразу много народу, главным образом молодежи из
Бидуэла,  что  случалось  чрезвычайно  редко,  то, по его мнению, необходимо
было  заводить  оживленную  и  занимательную  беседу. Из речей отца я сделал
вывод,  что  он  хочет  играть  роль веселого трактирщика. Мать, вероятно, с
самого   начала  отнеслась  к  его  затее  с  сомнением,  но  не  стала  его
отговаривать.  Отцу  казалось,  что  в  душах  более  молодых жителей города
Бидуэла  вспыхнет  страстное  желание как можно чаще бывать в обществе его и
матери.  По  вечерам  со  стороны  Тарнер-пайка  будут  приходить  с песнями
оживленные,  веселые  группы  людей; с радостными криками и смехом они будут
вваливаться  в  закусочную.  Начнутся  веселье  и  шутки.  Пусть читатель не
думает,  будто  отец  говорил  об этом именно так ясно и подробно. Как я уже
сказал,  он  был  человеком немногословным. "Им нужно место, где собираться.
Говорю  тебе,  -  повторял  он снова и снова, обращаясь к матери, - им нужно
место,  где  собираться".  Дальше  этого  он не шел. Остальное дополнило мое
воображение.
     Две  или  три  недели  все  в доме находились под властью идеи отца. Мы
много  не  разговаривали,  но  в  нашей повседневной жизни усердно старались
отбросить  угрюмый  вид  и  улыбаться.  Мать  улыбалась  посетителям,  а  я,
заразившись  от  нее,  улыбался  нашей  кошке.  Что-то  лихорадочное  было в
страстном  желании отца нравиться. В нем, несомненно, где-то глубоко таилась
жилка  комедианта.  Он  тратил  не  слишком  много из своего запаса шуток на
железнодорожников,  которым прислуживал по ночам, но, казалось, ждал прихода
какого-нибудь  молодого  человека или женщины из Бидуэла, чтобы показать им,
на  что  он  способен.  На  прилавке закусочной стояла проволочная корзинка,
всегда  наполненная  яйцами,  и она, по всей вероятности, была перед глазами
отца  в  тот  миг,  когда  у него зародилось желание развлекать посетителей.
Яйца,  словно  по определению судьбы, все время были связаны с развитием его
идеи.  Во всяком случае, именно яйцо убило его новый порыв к жизни. Однажды,
поздно  ночью,  меня разбудил гневный рев, исходивший из глотки отца. Мать и
я  сразу  же  приподнялись  на  своих  кроватях. Дрожащими руками она зажгла
лампу,  стоявшую  на  столике  у  ее изголовья. Внизу со стуком захлопнулась
входная  дверь,  и  спустя  несколько минут отец, тяжело ступая по лестнице,
поднялся  к  нам.  Он нес яйцо, и рука его так дрожала, точно его знобило, а
глаза  горели, как у безумного. Войдя, он устремил на нас пылающий взгляд; и
когда  он  стоял  так,  я был уверен, что он хочет бросить яйцо либо в мать,
либо  в  меня.  Но  вместо  этого  отец тихонько положил его на столик возле
лампы,  а сам упал на колени перед кроватью матери и заплакал. Он плакал как
ребенок,  и  я,  потрясенный  его  горем,  плакал  вместе  с ним. Комнатушка
огласилась  нашими рыданиями. Как ни странно, но из этой сцены, в которой мы
все  трое  участвовали,  я запомнил только одно: как рука матери беспрерывно
гладила  лысую  дорожку,  проходившую  через  макушку  отца.  Я  забыл,  что
говорила  ему  мать  и  как  она  заставила  его  рассказать  ей  о том, что
произошло  внизу.  Его объяснение тоже выпало из моей памяти. Я помню только
свой  испуг  и  горе,  да блестевшую при свете лампы дорожку на голове отца,
стоявшего на коленях у кровати.
     Что  же произошло внизу? В силу каких-то необъяснимых причин я знаю эту
историю  так,  словно был свидетелем большой неудачи моего отца. Со временем
узнаешь  многое  из того, что раньше было непонятно. В тот вечер молодой Джо
Кейн,  сын  бидуэлского  торговца,  пришел в Пиклвил, чтобы встретить своего
отца,  которого  ждали с Юга с десятичасовым поездом. Поезд опаздывал на три
часа,  и Джо завернул к нам, чтобы скоротать время и дождаться его прибытия.
Пришел  местный  товарный  поезд,  бригаду  его  накормили.  После этого Джо
остался в закусочной с отцом наедине.
     Молодой  человек из Бидуэла, вероятно, уже с первой минуты был приведен
в  недоумение  поступками отца. Ему казалось, будто отец сердится на него за
то,  что он так долго торчит здесь. Заметив, что его присутствие явно мешает
хозяину,  он  уже подумывал о том, чтобы уйти. Но полил дождь, и перспектива
длинной   прогулки   до   города  и  обратно  не  прельщала  Джо.  Он  купил
пятицентовую  сигару  и заказал чашку кофе. В кармане у него была газета, он
вынул ее и стал читать.
     -  Я  жду вечернего поезда, он опаздывает, - в порядке извинения сказал
Джо.
     Долгое  время  отец, которого Джо Кейн до того никогда не видел, молчал
и  пристально  глядел  на  своего  посетителя.  Он,  несомненно,  страдал от
приступа  страха, какой бывает перед выходом на сцену. Как нередко случается
в  жизни,  он  так  много и так часто думал о подобной ситуации, что теперь,
столкнувшись с ней, несколько волновался.
     Прежде  всего,  отец  не знал, что делать со своими руками. Одну из них
он порывистым движением притянул через прилавок и потряс руку Джо Кейну.
     - Здравствуйте! - сказал он.
     Джо  положил  газету и с изумлением уставился на него. Взгляд отца упал
на корзинку с яйцами, стоявшую на прилавке, и он внезапно заговорил:
     -  Вы,  наверно,  слыхали - запинаясь, начал он, - вы, наверно, слыхали
про  Христофора  Колумба,  а?  -  Голос  у  него  был  сердитый.  - Так этот
Христофор  Колумб  был обманщик! - решительно объявил отец. - Колумб уверял,
что  поставит  яйцо  стоймя.  Но это была просто болтовня, а затем он взял и
надбил конец яйца.
     Посетителю   казалось,  что  отец  вне  себя  от  коварства  Христофора
Колумба.  Старик  что-то  невнятно  бормотал  и  ругался.  Потом заявил, что
напрасно  внушают  детям,  будто  Христофор  Колумб  великий человек, если в
конце концов он в решающий момент смошенничал.
     -  Колумб  болтал, что поставит яйцо стоймя, - твердил отец, - а затем,
когда эту похвальбу назвали ее настоящим именем, он пустился на трюк!
     Не  переставая  ворчать  на Колумба, отец вынул из корзинки на прилавке
яйцо  и, катая его между ладонями, стал ходить взад и вперед по комнате. При
этом  он  весело  улыбался.  Затем  начал  что-то бормотать про воздействие,
которое  оказывает  на яйцо электричество, выделяемое человеческим телом. Он
объявил,  что  может  поставить  яйцо стоймя, не разбивая скорлупы, а только
покатав   его  в  руках.  Он  объяснял,  что  тепло  от  его  рук  и  легкое
вращательное  движение,  которое  он  сообщает  яйцу,  создают  новый  центр
тяжести. Джо Кейн несколько заинтересовался.
     -  Через  мои  руки  прошли  тысячи яиц, - сказал отец, - Нет человека,
который знал бы о яйцах больше моего.
     Он  поставил  яйцо  на  прилавок, но оно упало, набок. Он слова и снова
повторял   неудавшийся  фокус,  каждый  раз  катая  яйцо  между  ладонями  и
произнося  туманные слова о чудесах электричества и законах тяготения. Когда
в  результате  усилий, длившихся не менее получаса, ему удалось на мгновение
поставить  яйцо  на  кончик,  он,  подняв  глаза,  обнаружил, что посетитель
больше  не  следит  за  ним. А к тому времени, как он опять добился внимания
Джо Кейна, яйцо снова покаталось и легло набок.
     Пылая  страстью  фокусника и в то же время немало расстроенный неудачей
своего  первого  опыта,  отец достал с полки банки с птичьими уродами и стал
показывать их посетителю.
     -  Понравилось бы вам иметь семь ног и две головы, как у этого молодца?
- спросил он, демонстрируя самое замечательное из своих сокровищ.
     Радостная  улыбка  расплылась по его лицу. Он перегнулся через прилавок
и  пытался  похлопать  Джо  Кейна по плечу, как это принято было в баре Бена
Хеда,  когда  отец  молодым  батраком  по  субботам  ездил  вечером в город.
Посетителя  затошнило  при  виде  страшно  деформированного  тела  цыпленка,
плавающего  в  банке  со  спиртом,  и  он  встал,  чтобы  уйти.  Выйдя из-за
прилавка,  отец  схватил  молодого  человека  за  руку и повел обратно к его
месту.  Отец  был  рассержен,  и  ему  пришлось на минуту отвернуться, чтобы
снова  вызвать  на  лице улыбку. Затем он поставил банки обратно на полку. В
припадке  щедрости он почти насильно заставил Джо Кейна выпить бесплатно еще
чашку  кофе  и  выкурить  еще одну сигару. Затем он взял кастрюлю и, налив в
нее  уксуса  из  кувшина,  стоявшего  под прилавком, объявил, что собирается
продемонстрировать новый фокус.
     -  Я  подогрею  яйцо  в  этой  кастрюле  с уксусом, - сказал он.- Потом
просуну  его  сквозь  горлышко  бутылки,  не  раздавив  скорлупы. Когда яйцо
очутится  внутри  бутылки,  оно  снова примет свою обычную форму, и скорлупа
затвердеет.  Тогда  эту  бутылку с яйцом я подарю вам. Вы сможете брать ее с
собой  повсюду.  Всем захочется узнать, каким образом яйцо ковало в бутылку,
но вы не рассказывайте. Пусть их гадают! Вы позабавитесь на славу!
     Отец  осклабился  и подмигнул посетителю. Джо Кейн решил, что перед ним
человек,  слегка  помешанный, но не опасный. Он выпил предложенную ему чашку
кофе  и  опять  принялся  за  газету.  Когда  яйцо  в уксусе нагрелось, отец
перенес  его  в  ложке  на прилавок и, выйдя в заднюю комнату, достал оттуда
пустую  бутылку.  Он сердился на посетителя, который не следил за ним, когда
он  начал  свой  фокус.  Тем  не  менее  отец весело принялся за дело. Долго
силился   он  протолкнуть  яйцо