ески более изящной и красивой, а также
преодолеть  глупость  и  умственную  лень своих девических лет, было вызвано
тем,  что  окна  фабрики выходили на реку и на запад и что утром она видела,
как  чайки  добывают  себе  пищу,  а  под  вечер - как среди облаков дыма, в
вакханалии красок садится солнце.




V


     В  тот августовский вечер, когда Розалинда сидела на крыльце отцовского
дома  в  Уиллоу-Спрингсе,  Уолтер  Сейерс  вернулся  с фабрики у реки домой.
Когда  семья  пообедала, он вышел в сад пройтись по дорожкам с двумя детьми,
мальчиками,  но  тем  вскоре  наскучила  его  молчаливость,  и они убежали к
матери.  Молодой негр появился на дорожке у двери кухни и приблизился к ним.
Уолтер  направился к садовой скамейке, скрытой за кустами, и сел. Он закурил
папиросу,  но  не  стал затягиваться. Дым тлеющей папиросы медленно струился
между пальцами.
     Закрыв  глаза,  Уолтер  сидел совершенно неподвижно и старался ни о чем
не  думать.  Вскоре  вокруг  него  стали  сгущаться мягкие вечерние тени. Он
долго  сидел,  не  шевелясь, как изваяние, водруженное на садовую скамью. Он
отдыхал.  Он  жил и не жил. Напряженное тело, обычно такое деятельное, стала
безвольным.  Оно  было  отброшено в сторону, на скамью под кустом, и застыло
там в ожидании, пока в него снова не вселятся.
     Такое  состояние,  на  грани сознательного и бессознательного, бывало у
него  не  часто.  Что-то  должно было решиться между ним и одной женщиной, а
женщина   уехала.   Весь  порядок  его  жизни  нарушился.  Теперь  он  хотел
отдохнуть.  Мелочи  жизни  были  забыты.  А  что касается той женщины, он не
думал  о  ней,  не  хотел  думать.  Смешно,  что  он  в ней так нуждался. Он
спрашивал  себя,  испытывал ли он когда-нибудь подобное чувство по отношению
к  Коре,  своей  жене.  Возможно,  да.  Сейчас  она была около него, всего в
нескольких  шагах.  Становилось  темно,  но она продолжала, вместе с негром,
работать,  копаться в земле где-то поблизости, лаская землю, помогая чему-то
расти.
     Когда  его  ум  не  был  взволнован размышлениями и покоился, как озеро
среди  холмов  в  тихий летний вечер, тогда пробуждались притаившиеся мысли.
"Я  хочу,  чтобы вы были моей возлюбленной... далекой возлюбленной... Будьте
всегда  далекой..."  Слова  плыли  в  его  мозгу  подобно  папиросному дыму,
медленно  струившемуся  вверх  между  пальцами.  Относилась  ли  эти слова к
Розалинде  Уэскотт?  Вот  уже три дня, как она ушла от него. Надеется ли он,
что она никогда не вернется? Или эти слова относятся к жене?
     Послышался  резкий  голос  жены.  Кто-то  из  детей, играя, наступил на
растение.
     -  Если  вы  не  будете  вести  себя осторожней, я вовсе не позволю вам
ходить в сад. - Повысив голос, она позвала: - Мэриан!
     Из  дома  вышла служанка и увела детей. Они, упираясь, пошли по дорожке
к  дому.  Потом  прибежали  обратно  поцеловать  мать.  Та  гнала  их, затем
произошло  примирение. Поцелуй означал для детей примирение со своей участью
- всегда повиноваться.
     -  Уолтер!  -  позвал  голос  жены,  но  муж,  сидевший на скамейке, не
ответил.
     Расквакались   древесные   лягушки.  Уолтер  думал:  "Поцелуй  означает
примирение.   Любое   физическое   соприкосновение   с  кем-нибудь  означает
примирение".
     Притаившиеся  в  мозгу Уолтера Сейерса голоса что-то шептали наперебой.
Вдруг  его  охватило желание петь. Ему говорили, что голос у него небольшой,
довольно  посредственный  и  что  он  никогда не будет певцом. Это, конечно,
было   совершенно  правильно,  но  здесь,  в  саду,  тихим  летним  вечером,
небольшой  голос  был  бы  к  месту и ко времени. Он напоминал бы голос, что
иногда  шептал  внутри  Уолтера,  когда  тот  чувствовал  себя спокойным, не
напряженным.  Однажды  вечером,  когда  он  был  с той женщиной, Розалиндой,
когда  он повез ее в своем автомобиле за город, он внезапно испытал такое же
чувство,  как  сейчас.  Они  сидели  вдвоем в машине, которую он остановил в
поле.  Они долго молчали. Несколько коров подошли и остановились поблизости,
их  очертания  мягко вырисовывались в темноте. Внезапно он почувствовал себя
новым  человеком  в новом мире и запел. Он пел все одну и ту же песню, после
этого  некоторое  время сидел молча, а затем вывел автомобиль через ворота в
изгороди с поля на дорогу. Он довез женщину до ее дома в городе.
     В  этот  летний  вечер  Уолтер  Сейерс  в  тиши сада раскрыл рот, чтобы
запеть  ту  же  самую  песню.  Он  хотел  петь  вместе с древесной лягушкой,
спрятавшейся  где-то  в  развилине  дерева: Он вознес бы свой голос ввысь, к
ветвям  деревьев,  прочь  от  земли,  в  которой  копаются  люди, его жена и
молодой негр.
     Песня  не пришла. Жена заговорила, и звук ее голоса отнял у него всякое
желание петь. Почему она не молчала, как та, другая?
     Уолтер  занялся игрой. Подчас, когда он бывал один, с ним уже случалось
то,  что  случилось  сейчас.  Его  тело  превратилось  как  бы  в дерево или
былинку.  Жизнь протекала сквозь него, не встречая преграды. Он мечтал стать
певцом,  но  в такие мгновения ему хотелось также быть танцором. Это было бы
прекрасней  всего  -  качаться,  подобно  верхушкам  молодых деревьев, когда
подует  ветер,  отдаваться,  как  отдаются серые былинки в спаленном солнцем
поле  воздействию  мелькающих  теней,  непрестанно  меняя  цвет,  каждый миг
становясь  чем-то  новым,  жить в жизни, а также и в смерти, жить всегда, не
бояться  жизни,  предоставить  ей  растекаться  по  всему телу, предоставить
крови растекаться по всему телу, не бороться, не сопротивляться, танцевать.
     Дети  Уолтера  Сейерса  ушли  с  няней  Мэриан в комнаты. Стало слишком
темно,  и  жена  больше  не  могла  копаться в саду. Был август, и наступало
время  сбора  урожая  на  фермах и в садах, но жена не думала об урожае. Она
строила  планы  на  будущий  год.  Она  шла  по дорожке сада в сопровождении
негра.
     - Клубнику мы посадим там, - говорила она.
     Мягкий  голос  молодого негра, что-то пробормотал в знак согласия. Было
очевидно,  что  юноша  разделял  ее  интерес  к  садоводству.  Молодой  негр
старался  угадать  желания,  хозяйки  и весь отдавался работе. Дети, которым
Уолтер  Сейерс дал жизнь при посредстве тела своей жены Коры, ушли в комнаты
и  легли спать. Они привязывали его к жизни, к жене, к саду, где он сидел, к
конторе в городе на берегу реки.
     То  были  не  его  дети.  Неожиданно это стало ему совершенно ясно. Его
собственные  дети  были  совсем  иные. "У мужчин, как и женщин, бывают дети.
Дети  выходят  из  их  тела.  Они  играют  где-то  близко",  - думал он. Ему
казалось,  что  дети,  рожденные его воображением, играли в эту самую минуту
рядом  со  скамьей,  на  которой  он сидел. Живые создания, таившиеся внутри
него  и обладавшие в то же время способностью его покидать, бегали сейчас по
дорожкам,  качались,  уцепившись  за  ветки деревьев, танцевали в сумеречном
свете.  Уолтер старался вызвать в памяти образ Розалинды Уэскотт. Она уехала
к  родным  в  Айову. В записке, оставленной в кабинете, говорилось, что она,
возможно,  будет  отсутствовать несколько дней. Между ним и Розалиндой давно
уже  совершенно  исчезли  обычные  отношения  начальника  и подчиненной. Для
того,  чтобы поддерживать такие отношения с другими мужчинами или женщинами,
в человеке должно быть что-то, чего в Уолтере не было.
     В  эти  минуты ему хотелось забыть Розалинду. В ней все еще шла борьба.
Оба  они  хотели принадлежать друг другу, но он этому противился. Между ними
произошел  разговор.  "Ничего  хорошего  не  выйдет!  – сказал он. – Мы лишь
обречем себя на ненужные мучения".
     Уолтер  Сейерс был достаточно честен и старался не допустить углубления
их  отношений.  "Если  бы  она  была сейчас со мной, здесь, в этом саду, все
было  бы  неважно.  Мы  могли  бы принадлежать друг другу, а потом забыть об
этом!" - говорил он себе.
     Жена  шла по дорожке и остановилась поблизости. Она все еще что-то тихо
говорила,  намечая  планы  садовых  работ на будущий год. Негр стоял рядом с
ней,  его  фигура  вырисовывалась  темным колеблющимся пятном на фоне листвы
невысокого  куста.  На  жене было белое платье. Уолтер отчетливо различал ее
фигуру.  В изменчивом свете она казалась девичьей, юной. Жена протянула руку
и  обхватила  ствол  молодого деревца. Рука отделилась от тела. Под тяжестью
склонившегося   тела   деревцо   слегка  покачнулось.  Белая  рука  медленно
двигалась взад и вперед в пространстве.
     Розалинда  Уэскотт поехала домой, чтобы сказать матери о своей любви. В
записке  она  об этом не упоминала, но Уолтер Сейерс знал, что именно такова
была  цель  ее  поездки  в  городок  в штате Айова. Странная идея – пытаться
рассказать людям о любви, пытаться объяснить ее другим!
     Ночь   была  чем-то,  существовавшим  независимо  от  Уолтера  Сейерса,
мужчины,  молча  сидевшего  в  саду.  Только дети его фантазии занимали его.
Ночь  была чем-то живым. Она надвигалась на него, окутывала его. "Ночь – это
ласковая младшая сестра смерти", - подумал он.
     Жена  стояла очень близко. Ее голос звучал мягко и приглушенно, и голос
негра,  когда  он  отвечал  на  ее  замечания  о  будущем сада, был мягкий и
приглушенный.  В  голосе  негра была какая-то музыка, пожалуй, танец. Уолтер
вспомнил историю негра.
     Молодой  негр  хлебнул  горя,  прежде  чем  попал  к  Сейерсам.  Он был
честолюбивым  юношей  и  прислушивался  к голосам своего народа, наполнявшим
воздух  Америки,  звеневшим  в  домах  Америки.  Он  хотел выбиться в люди и
стремился получить образование. Чернокожий захотел стать адвокатом.
     Как  далеко он ушел от своего народа, от чернокожих жителей африканских
лесов! Он хотел стать адвокатом в большом американском городе. Что за идея!
     Ну  что  же, он хлебнул горя. Ему удалось окончить колледж, и он открыл
адвокатскую  контору.  И  вот,  как-то  вечером  он вышел погулять, и случай
привел  его на улицу, где за час до этого была убита женщина, белая женщина.
Обнаружили  труп,  а потом увидели, как он шел по улице. Брат миссис Сейерс,
адвокат,  спас его от обвинения в убийстве; после суда и оправдания молодого
негра  он  убедил сестру взять его в качестве садовника. Деятельность юриста
в  этом  городе не сулила юноше ничего хорошего. "На его долю выпало ужасное
испытание,  и  он  спасся  только по счастливой случайности", - сказал брат.
Кора  Сейерс  взяла  молодого  человека.  Она  сумела  сделать  так,  что он
привязался к ней, к ее саду.
     Было  ясно,  что  оба  они  привязаны  друг  к  другу.  Нельзя добиться
привязанности  другого  и  не  привязаться  самому.  Жене нечего было больше
сказать  негру,  и  тот  ушел  по  дорожке,  которая  вела к двери кухни. Он
занимал  комнату  в  маленьком  доме,  стоявшем в дальней части сада. У него
были  там книги и пианино. Иногда по вечерам негр пел. Теперь он шел к себе.
Став образованным человеком, он отделил себя от своего народа.
     Кора  Сейерс ушла в комнаты, и Уолтер сидел один. Через некоторое время
молодой  негр молча прошел по дорожке. Он остановился у дерева, где немного,
раньше  стояла и разговаривала с ним белая женщина. Он положил руку на ствол
молодого  деревца  в  том месте, где только что лежала ее рука, а затем тихо
удалился. Он беззвучно ступал по дорожке.
     Прошел  час.  Из  маленького  дома в дальней части сада донеслась тихая
песня  негра. Иногда он пел среди ночи. Что за жизнь была у него! Он ушел от
своих  соплеменников,  от  горячих  смуглых  девушек  с золотистым румянцем,
проступавшим  сквозь  матовую  темную  кожу,  и  пробил  себе путь в колледж
одного   из  северных  штатов;  он  принял  покровительство  дерзких  людей,
хотевших  поднять  черную расу, слушался их, привязался к ним, пытался вести
такую жизнь, какую они советовали.
     Теперь  он  жил  в маленьком доме в дальней части сада Сейерсов. Уолтер
вспоминал  мелочи, которые рассказывала ему жена об этом человеке. Пережитое
в  зале суда страшно испугало его, и он не хотел выходить за пределы участка
Сейерсов.  Образование,  книги  породили в нем разлад. Он не мог вернуться к
своему  народу.  В  Чикаго  большая часть негров жила, теснясь на нескольких
улицах Южной стороны.
     -  Я  хочу  быть  рабом,  -  как-то  сказал  он Коре Сейерс.- Вы можете
платить  мне  деньги,  если  вам  так приятнее, но мне они ни к чему. Я хочу
быть  вашим  рабом.  Я  был  бы  счастлив,  если бы знал, что мне никогда не
придется покинуть ваш дом.
     Негр  пел низким, рокочущим голосом. Песня лилась, напоминая ветерок на
поверхности  пруда.  Слов не было. Он помнил песню своего отца, который тоже
научился  ей  от  отца. На юге, в штатах Алабама и Миссисипи, негры пели эту
песню,  когда катили тюки хлопка, грузя их на речные пароходы. Они научились
ей  от  других  грузчиков хлопка, давным-давно умерших. Задолго до того, как
черным  людям  пришлось  катать  тюки  хлопка, они пели ее, сидя в лодках на
африканских  реках. Молодые негры плыли в лодках по течению и приближались к
поселку,  на  который  собиралась напасть на заре. Тогда в этой песне звучал
вызов.  Она была обращена к женщинам поселка, на который готовились напасть,
и  в  ней  были  одновременно ласка и угроза. "Утром мы убьем ваших мужей, и
братьев,  и  возлюбленных.  Потом мы придем в поселок к вам. Мы будем крепко
обнимать  вас.  Мы  заставим  вас  все  забыть. Нашей пылкой любовью и нашей
силой мы заставим вас забыть". Вот что означала эта песня в старину.
     Многое  вспоминалось  Уолтеру Сейерсу. В другие ночи, когда негр пел, а
он  лежал  в своей комнате во втором этаже дома, жена приходила к нему. В их
комнате  были  две  кровати. Жена сидела на своей постели, выпрямившись. "Ты
слышишь,  Уолтер?"  -  спрашивала она. Она пересаживалась к нему на постель,
иногда  придвигалась  к  нему,  и  он  заключал  ее в объятия. В африканских
деревнях  в  давние  времена, когда над рекой поднималась эта песня, мужчины
вставали  и готовились к сражению. Песня была вызовом, насмешкой. Теперь все
это  миновало.  Дом, где жал молодой негр, находился в дальней части сада, а
Уолтер  с  женой  лежали  наверху  в  более  просторном  доме,  стоявшем  на
возвышенном  месте.  Теперь  это  была печальная песня, в ней звучала печаль
всей  негритянской расы. Что-то схороненное в земле, глубоко в земле, хотело
прорасти.  Кора  Сейерс  понимала. Песня пробуждала в ней какой-то инстинкт.
Ее  рука  приходила в движение и гладила, ласкала лицо мужа, его тело. Песня
пробуждала в ней желание крепко обнимать его, обладать им.
     Ночь  шла,  и  в саду становилось прохладно. Негр перестал петь. Уолтер
Сейерс  встал  и  направился по дорожке к дому, но не вошел. Вместо этого он
вышел  через  калитку  на  дорогу  и  зашагал  по  улицам пригорода, пока не
очутился  среди  полей.  Луны  не  было,  но звезды ярко сверкали. Некоторое
время  он  быстро шел, оглядываясь, словно боясь, что его кто-то преследует,
но,  достигнув  широкого,  ровного луга, замедлил шаги. Он шел примерно час,
затем  остановился и сел на кочку, покрытую сухой травой. Он чувствовал, что
по  какой-то  причине  не  может  этой  ночью вернуться в свой дом. Утром он
поедет  в  контору  и  будет ждать, не появится ли Розалинда. А потом? Он не
знал,  что  предпримет  потом. "Придется что-нибудь выдумать. Утром придется
позвонить  Коре  по  телефону  и  придумать  какую-нибудь глупую историю", -
думал  он.  Как  нелепо,  что он, взрослый человек, проведя ночь вне дома, в
полях,  будет вынужден давать объяснения. Эта мысль рассердила его, он встал
и  пошел  дальше. Под звездами тихой ночи, среди широкой равнины раздражение
вскоре  улеглось, и он тихо запел; но песня, которую он пел, была не та, что
он  повторял  вновь  и  вновь  в ту, другую ночь, когда сидел с Розалиндой в
автомобиле  и  к ним подошли коровы. То была песня, которую пел негр, речная
песня  молодых  чернокожих  воинов,  которую  рабство  смягчило  и  окрасило
печалью.  В  устах  Уолтера  Сейерса песня в значительной мере утратила свою
печаль.  Он  пел  почти  весело,  и  в  песне,  слетавшей с его уст, звучали
насмешка, вызов.




VI


     В  конце  короткой  улицы,  на которой жили в Уиллоу-Спрингсе Уэскотты,
находилось  маисовое поле. Когда Розалинда была ребенком, там тянулся луг, а
за ним фруктовый сад.
     Летними  днями  девочка  часто  уходила  туда  и  сидела одна на берегу
ручейка,  убегавшего на восток, к Уиллоу-Крик, и по дороге вбиравшего в себя
воду  с  фермерских  полей.  Ручей  образовал небольшую впадину среди ровной
местности;  девочка  сидела,  прислонившись спиной к старой яблоне, и босыми
ногами  почти  касалась  воды.  Мать  не  разрешала  дочери бегать по улицам
босиком,  но,  очутившись  в  саду,  Розалинда снимала башмаки. При этом она
испытывала приятное ощущение обнаженности.
     Сквозь  ветви над головой девочка видела огромное небо. Скопления белых
облаков  разделялись на части, а затем снова сливались. Солнце скрывалось за
облачной  массой,  а  серые  тени  медленно скользили по поверхности дальних
полей.  Мир, окружавший детство Розалинды, - семья Уэскоттов, Мелвил Стонер,
сидевший  у  себя  в  доме,  крики других детей, живших на той же улице, вся
знакомая  ей  жизнь отступали куда-то далеко. Находиться здесь, в этом тихом
месте,  было все равно, что лежать без сна вечером в постели, но чем-то даже
приятней  и  лучше.  Здесь  не  было  надоедливых домашних звуков, и воздух,
которым  она  дышала,  был  чище.  Девочка  придумала  себе развлечение. Все
яблони  в  саду  были  старые,  искривленные, и она каждому дереву дала имя.
Одна  из фантазий немного пугала ее, но вместе с тем приводила в восхищение.
Маленькая  Розалинда  воображала,  что ночью, когда она ложилась в постель и
засыпала  и  когда  засыпал весь городок Уиллоу-Спрингс, деревья выходили из
земли  и прогуливались. Трава под деревьями, кусты, росшие у изгороди, - все
выходили  из  земли  и  бешено  носились  туда и сюда в дикой пляске. Старые
деревья,  подобно  почтенным  старцам,  сдвинув головы, мирно беседовали. Во
время  беседы  их тела слегка качались - вперед, назад, вперед, назад. Кусты
и  полевые  цветы  вели  огромные  хороводы  среди  мелких  былинок. Былинки
скакали вверх и вниз.
     Иногда,  сидя  здесь  теплым,  ясным  днем  и  прислонившись  к дереву,
девочка  Розалинда  играла  в  танцующую  жизнь  до  тех  пор,  пока  ей  не
становилось  страшно  и  не  приходилось прекращать игру. Поблизости в полях
люди  занимались  прополкой  маиса. Лошади грудью и широкими мощными плечами
раздвигали  молодые  стебли,  издававшие  тихий  шелестящий  звук.  Время от
времени  мужской  голос повышался до крика: "А, это ты, Джо! Заезжай оттуда,
Фрэнк!"  У  вдовы  - владелицы кур - была лохматая собачонка, которая иногда
без  всякой видимой причины разражалась судорожным лаем. Розалинда выключала
все  звуки.  Она  закрывала  глаза  и  изо всех сил старалась перенестись за
черту  человеческих звуков. Через некоторое время ее желание осуществлялось.
До  нее  доходили  лишь тихие, нежные звуки, напоминавшие далекий шепот. Тут
все  и  начиналось.  С  каким-то  потрескиванием деревья выходили из земли и
останавливались  на  поверхности. Величественной поступью шли они друг другу
навстречу.  Вот  понеслись  в исступленной пляске сумасшедшие кусты и цветы,
вот  запрыгали  веселые былинки. Розалинда не могла долго оставаться в своем
фантастическом  мире.  В  нем  было  слишком  много  безумия,  слишком много
веселья.  Она  открывала  глаза  и  вскакивала на ноги. Все было по-старому.
Деревья  прочно  стояли,  глубоко  уйдя  корнями  в  землю,  цветы  и  кусты
вернулись  на  свои  места  у  изгороди,  былинки сонно прижимались к земле.
Девочка  сознавала,  что  ее  отец,  мать,  брат,  все,  кого  она знала, не
одобрили  бы  того,  что  она уходила в свой особый мир. Мир танцующей жизни
был  прекрасный,  но злой мир. Она э