если  это  и  не было выражено
словами,  она  дала  мне  понять, - что Уилсон или работал у себя за столом,
или  расхаживал  из угла в угол по комнате перед своей подругой, а та сидела
на табуретке, и на лице ее, в глазах было такое выражение...
     Он  все время давал ей чувствовать, как ее любит, но, может быть, такая
вот  отвлеченная  любовь  распространялась  и  на  всех  людей  вокруг.  Это
оказывалось  возможным  потому, что любовница его была олицетворением плоти,
в  то  время как все существо его самого устремлялось к чему-то другому. Для
вас  это  все,  пожалуй,  и  не  важно, но маленькая горбунья была человеком
простым  и  никогда не считала, что владеет каким-то особым даром понимания.
Она  стояла  на  коленях  в  пыли,  подслушивала  и  подглядывала в замочную
скважину  и,  в  конце концов, ощутила, что человек, с которым она никогда и
нигде  не  сталкивалась  и который был ей по сути дела совсем чужим, дарит и
ее своей любовью.
     Как  только  она  это  уразумела, все существо ее наполнилось радостью.
Она  почувствовала  себя умиротворенной. Сама она ничуть не переменилась, но
жизнь приобрела в ее глазах новый смысл.


     В  комнате,  где  Уилсон  жил со своей подругой, бывали иногда и разные
мелкие происшествия. Можно было бы рассказать и о них.
     Так,  в  один из теплых июньских дней, когда шел дождь и в комнате было
довольно  темно,  горбунья,  по  обыкновению, стояла на коленях у скважины и
наблюдала.
     Подруга  Уилсона выстирала белье и, так как в этот день его нельзя было
сушить  на воздухе, она протянула веревки от стены к стене и развесила белье
в комнате.
     Когда,  все  уже  висело,  Уилсон,  который,  невзирая  на дождь, ходил
гулять, вернулся домой. Усевшись за стол, он начал писать.
     Так  он писал некоторое время, а потом встал и начал шагать по комнате.
И  тут он наткнулся на мокрую простыню. Он продолжал ходить, разговаривая со
своей  подругой,  но  мало-помалу  собрал  все  белье,  в охапку и, выйдя на
лестницу,  вышвырнул его на грязный двор. Пока он все это делал, подруга его
сидела  неподвижно  и молча. Уилсон снова взялся за прерванную работу. Тогда
она  спустилась  по  лестнице,  собрала, белье и все перестирала. Он еще раз
ушел   гулять.  И  только  когда,  вернувшись,  он  увидал,  что  она  опять
развешивает наверху белье, Уилсон как будто сообразил, что он наделал.
     Едва  только на лестнице послышались его шаги, горбунья снова прильнула
к  замочной  скважине.  Став  на  колени, она ясно разглядела его лицо в тот
момент,,  когда  он  входил  в  комнату.  "Тут  он смутился, как ребенок. Он
ничего   не  сказал,  только  слезы  из  глаз  покатились",  -  рассказывала
горбунья.  Женщина,  которая  в  это  время была занята бельем, обернулась и
увидела  его  слезы. В руках у нее был целый ворох белья; она уронила его на
пол  и  кинулась  к  Уилсону.  Если  верить маленькой горбунье, она стала на
колени, обвила его руками и, глядя в глаза, уговаривала его:
     --  Не  надо  расстраиваться!  Поверь,  я  все  понимаю. Прошу тебя, не
плачь!
     Ну, а теперь я расскажу вам, как она умерла. Случилось это осенью.
     В  том  театре,  где  она  служила,  работал  и тот самый придурковатый
механик сцены, который потом ее застрелил.
     Он  влюбился  в  нее  и  так  же,  как  те мужчины маленького городка в
Канзасе,  откуда  она приехала, написал ей несколько глупых писем, о которых
она  Уилсону  ничего  не  сказала.  Письма  эти  были не слишком деликатного
свойства,  и  хуже  всего  было  то,  что,  в силу какой-то нелепой причуды,
некоторые  из  них были подписаны именем Уилсона. Два таких письма оказались
потом  при  убитой  и  были  использованы  на  суде  в качестве улики против
Уилсона.
     Я  уже  сказал,  что  женщина  служила в театре. Как-то раз, осенью, на
вечер   была   назначена   генеральная   репетиция.  Она  пошла  в  театр  в
сопровождении  Уилсона.  Было  сыро  и  холодно.  Вечера  в это время года в
Чикаго всегда бывают такими. Густой туман застилал весь город.
     Генеральная  репетиция  не  состоялась,  то  ли  потому,  что  заболела
исполнительница  главной  роли,  то ли еще по какой-то причине. Уилсон и его
подруга  просидели  часа  два  в холодном пустом театре, а потом ей сказали,
что она свободна и может идти домой.
     На  обратном  пути  они зашли поужинать в маленький ресторанчик. Уилсон
находился  в  том  особом  своем  состоянии,  когда  мысли его витали где-то
далеко.  Вероятно,  он  думал о чем-то, что должно было потом стать стихами.
Он  шел,  не  замечая  своей  спутницы,  не  замечая  людей,  которые целыми
потоками  двигались  по  улице им навстречу или обгоняли их. Он шел вперед и
вперед, а она...
     В  этот  ветер,  как,  впрочем,  и всегда, когда они бывали вместе, она
была  молчалива  и  радовалась тому, что могла так вот идти бок о бок с ним,
как  будто  она  принимала  участие  в  каждой  его мысли, в каждом движении
чувства.  Как будто кровь, которая струилась у нее в жилах, была его кровью.
Он  всегда  давал  ей  это  чувствовать, и она молчала и была счастлива тем,
что,  как  бы  далеко  ни витал его дух, ища выхода из темных высоких стен и
глубоких  колодцев,  тело  его  было  где-то  здесь, рядом. Из ресторана они
пошли  через  мост  в  северную  часть  города  и  по-прежнему  ни  разу  не
перекинулись ни одним словом.
     Когда   они  были  уже  недалеко  от  дома,  механик  сцены,  низенький
человечек  с  трясущимися  руками,  тот  самый,  который  писал  ей записки,
вынырнул вдруг из тумана, как будто из небытия, и выстрелил в женщину.
     Только и всего. Больше ничего не было.
     Как  я  уже  сказал,  они  шли  рядом, когда прямо перед ними из тумана
вынырнула  голова,  когда  рука  спустила  курок  и раздался отрывистый звук
револьверного  выстрела.  И  этот  низенький,  придурковатый механик сцены с
морщинистым бабьим лицом тут же повернулся и убежал прочь
     Все  это  случилось  именно  так,  как  я  описал, но на Уилсона это не
произвело  ни  малейшего  впечатления;  он  продолжал  идти, как ни в чем не
бывало,  а  спутница  его,  которая  после выстрела еле удержалась на ногах,
собравшись с силами, брела с ним рядом, по-прежнему не говоря ни слова.
     Так  они  прошли,  наверное,  квартала  два  и  добрались  до  наружной
лестницы,  которая  вела  к  ним  в  квартиру. Тут их догнал полисмен, и она
солгала  ему.  Она  уверила  его, что это просто какие-то пьяные подрались и
подняли  шум.  Поговорив  с  ней  немного, полисмен ушел и направился, по ее
указанию, в сторону, противоположную той, куда убежал механик.
     Все  вокруг  было  окутано туманом и темнотой. Держась за руку Уилсона,
она  поднялась  по  лестнице,  а  он  -  у меня до сих пор не укладывается в
голове,  как  это  могло  быть,  -  по-видимому, все еще ничего не знал ни о
выстреле,  ни  о  том, что она умирает, хотя все видел и слышал. Медицинское
вскрытие  показало,  что  пуля перебила не то какие-то нежные волокна, не то
мышцы,  управляющие  деятельностью  сердца.  Женщина  находилась  уже  между
жизнью  и  смертью. И все же об руку с ним она поднялась по лестнице наверх.
И  тогда  произошло  нечто  трагическое и вместе с тем трогательное. Картину
эту,  вместо  того  чтобы  передавать  ее  славами,  лучше  было бы со всеми
подробностями целиком перенести на сцену.
     Оба  они  вошли  в комнату: она уже чуть дышала, но как будто не хотела
примириться  с  тем, что можно умереть, не отдав в этот миг никому ни ласки,
ни  тепла.  Мертвая,  она  была  чем-то  еще  связана  с жизнью, а он, живой
человек, был мертвецом для всего, что творилось вокруг.
     В  комнате,  куда  они  вошли,  было  темно,  но,  повинуясь  какому-то
верному,  почти  звериному  инстинкту, женщина добралась в темноте через всю
комнату  до  камина, а любовник ее остановился в нескольких шагах от двери и
по-особенному,  по-своему, о чем-то думал и думал. В топке камина было много
разного  мусора,  окурков  -  он  не переставая курил, - обрывков бумаги, на
котором  были  нацарапаны какие-то его каракули, - словом, целая куча хлама,
которая  всегда  скопляется  вокруг  таких  людей,  как Уилсон. И вот в этот
вечер,  первый холодный осенний вечер года, весь этот горючий мусор оказался
там.
     Женщина  подошла  к  камину, где-то в темноте разыскала спички и зажгла
всю эту кучу.
     Картина  эта останется у меня в памяти навсегда: пустынная комната, и в
ней  этот  слепой, ничего не видящий человек, и умирающая женщина на коленях
перед  ярким огнем, вспыхивающим во всей своей красоте. Тонкие языки пламени
взметнулись  ввысь. Отсветы его ползали и плясали по стенам. А внизу на полу
было  темно,  как  в  колодце,  и  там  стоял  Уилсон, ко всему безучастный,
унесшийся мыслями куда-то далеко.
     Весь  этот  ворох  бумаги  вспыхнул  на  какую-то минуту, ослепительным
светом,  а  женщина в эту минуту стояла в стороне, около камина, и свет этот
ее не озарил.
     А   потом,   бледная,   шатаясь,   она   прошла  через  это  освещенное
пространство,  как через сцену, приблизилась к Уилсону неслышно, не проронив
ни  слова.  Может быть, ей надо было что-то ему сказать? Никто этого никогда
не узнает. Вышло так, что она ничего не сказала.
     Она  пробиралась к нему и, когда была уже совсем близко, вдруг упала на
пол  и  умерла  у  его  ног. И в тоже мгновенье догорела и погасла зажженная
бумага.  Если  женщина  и  боролась  еще  за  жизнь там, на полу, то все это
происходило  в  молчании,  без  единого  звука. Упав, она лежала между своим
любовником и дверью, которая вела на лестницу.
     И  вот  тогда  Уилсон,  казалось, совсем перестал быть человеком - все,
что он сделал потом, было превыше моего понимания.
     Огонь потух, и с ним потухла жизнь женщины, которую он любил.
     А  он  стоял и смотрел куда-то в пустоту и думал бог знает о чем, может
быть именно об этой пустоте.
     Он стоял так минуту, или пять, или десять минут.
     Пока  он  не  встретил  эту  женщину,  он  не мог выбраться из какой-то
пучины  сомнений,  колебаний;  пока  он  не  нашел  ее,  он  ничего  не  мог
высказать.  Может  быть,  он  как  раз  потому  столько и кочевал с места на
место,  заглядывая  в  лица людей, интересуясь их жизнью, стремясь подойти к
ним  поближе  и  не  зная, как это сделать. Женщине этой удалось на какое-то
время  поднять его на поверхность моря жизни, и с нею он плыл там, озарённый
солнечным светом.
     Теплое  женское  тело,  отданное  ему  в  любви,  стало для него как бы
лодкой,  в которой он мог плыть по этому морю, и вот теперь лодка разбита, и
он снова погружается в пучину.
     Все  это  с  ним  случилось,  а  он  и не знал об этом. Впрочем, точнее
говоря,  он  одновременно знал и не знал. Он ведь был поэтом, и, может быть,
в ту самую минуту в душе его рождалось какое-то новое стихотворение.
     Некоторое   время   он   стоял   неподвижно,   а  потом,  должно  быть,
почувствовал,  что  ему  надо начинать что-то делать, как-то спасать себя от
надвигающейся беды.
     Первым  побуждением  его  было  открыть дверь, спуститься по лестнице и
выйти на улицу, но труп женщины преграждал ему путь.
     И  вот  что  он  сделал  и  что  потом,  когда  он об этом рассказывал,
показалось  всем  таким нечеловечески жестоким: он обошелся с трупом женщины
так,  как  если  бы  это было дерево, упавшее где-то в чаще леса. Сначала он
попытался  отпихнуть  его  ногой,  а  когда  увидел, что ему это не удается,
просто шагнул через него.
     При  этом  он наступил ей прямо на руку. На трупе потом было обнаружено
темное пятно, оставшееся от его каблука.
     Он  чуть  было  не упал, но все же удержался, а потом выпрямился, вышел
из комнаты, спустился по шатким ступенькам и зашагал по улице.
     К  этому  времени  ночная  мгла  рассеялась,  стало  холоднее, и ветром
разогнало  туман. Уилсон прошел несколько кварталов, в полном безразличии ко
всему.  Он  шел так спокойно, как вы, читатель, могли бы идти, позавтракав с
кем-нибудь из друзей.
     И  в  самом деле, он даже остановился, чтобы купить что-то в лавке. Мне
запомнилось  название  этой  лавки.  Он  вошел  туда,  купил  пачку папирос,
закурил  и  с  минуту  стоял, как будто вслушиваясь в разговор зашедших туда
гуляк.
     Потом  он  побрел  дальше,  куря  папиросу  и  думая,  конечно, о своих
стихах; так он дошел до кинотеатра.
     Может  быть,  это  и разбудило его. Он ведь и сам был каким-то камином,
наполненным  старыми мыслями, обрывками еще не написанных стихов, словом бог
весть  каким  хламом!  Раньше  по  вечерам  он  часто захаживал в театр, где
служила  его  любовница,  чтобы  вернуться  с ней вместе домой. И теперь вот
перед  его  глазами  народ  выходил из маленького кинотеатра, где только что
показывали фильм "Свет мира".
     Уилсон  вошел  в  эту  толпу, смешался с ней, продолжая курить, а потом
снял шляпу, озабоченно посмотрел по сторонам и вдруг начал кричать.
     Так  он  стоял  и  громко  кричал, пытаясь во всеуслышание рассказать о
том,  что  случилось.  В  эту минуту у него, был вид человека, вспоминающего
только  что  виденный сон. Все это продолжалось какие-то мгновения, а потом,
пробежав  немного  по  мостовой,  он снова остановился и стал повторять свой
рассказ.  И  только  после того, как он так вот, какими-то рывками, добрался
обратно  до  дому,  поднялся  наверх  по  своей  шаткой  лестнице  и вошел в
комнату,  где  лежала  убитая,  а обуреваемая любопытством толпа ринулась за
ним, - пришел полисмен и арестовал его.
     Вначале  Уилсон  был  как будто возбужден, но потом успокоился, и когда
на суде защитник возбудил вопрос о его невменяемости, он даже рассмеялся.
     Как  я уже говорил, поведение его во время суда смутило нас всех - ему,
казалось,  были совершенно безразличны и сам факт убийства и собственная его
участь.  У  него  как будто даже не появилось никакой враждебности, когда он
услышал  признание  человека, стрелявшего в любимую им женщину. Казалось, он
все   время   тянулся   к   чему-то,  что  не  имело  никакого  отношения  к
случившемуся.
     Вы  уже  знаете,  что  именно  таким  он  был до того, как встретил эту
женщину,  когда  он бродил по свету, все глубже и глубже зарываясь мыслями в
те  самые  колодцы,  о  которых  он  говорит в своих стихах, все выше и выше
воздвигая стену между собой и нами - другими людьми.
     Он  знал,  чтО делает, но остановиться не мог. Об этом-то он и говорил,
умоляя прислушаться к его словам людей вокруг.
     На  какое-то  время  он выбрался из пучины сомнений, ухватившись за эту
женщину;  рука  об  руку  с  ней  он  выплыл на поверхность жизни. Теперь он
чувствовал, что снова идет ко дну.
     И  то,  что  он без умолку говорил, останавливал на улице людей, чтобы,
говорить  с  ними,  заходил  в чужие дома, чтобы говорить и там, - было, мне
кажется,  каким-то  усилием, которое он потом все время делал, чтобы не дать
себе погрузиться снова в пучину. Это была борьба утопающего со стихией.
     Худо  ли, хорошо ли, я рассказал вам историю этого человека. Я вынужден
был  это  сделать.  В  нем  была  какая-то сила, и сила эта действовала и на
меня,  так  же  как  на  женщину  из  Канзаса  и на эту безвестную горбунью,
которая  становилась  на колени на пыльном полу и подглядывала за ним сквозь
замочную скважину.
     После  смерти  его  подруги мы все пытались, как только могли, вытащить
Уилсона  из  той  бездны  сомнений  и  немоты,  в которую он на наших глазах
опускался все глубже и глубже, но усилия наши ни к чему не привели.
     И  вот  я  решил  написать о нем, чтобы, изложив его историю на бумаге,
лучше разобраться в ней самому.
     Не  может  ли случиться, что вместе с пониманием придет и сила, и тогда
сумеешь  как-нибудь  протянуть  руку в эту пучину и вытащить оттуда снова на
свет человека по имени Уилсон?



   Шервуд Андерсон
   Смерть в лесу


                           Перевод В.Стенича

--------------------------------------------------------------------------
Текст: Шервуд Андерсон. Рассказы. М: ГИХЛ, 1959. Стр. 422-434.
Электронная версия: В.Есаулов, yes22vg@yandex.ru, октябрь 2003 г.
--------------------------------------------------------------------------




I

     Она  была старухой и жила на ферме, неподалеку от нашего городка. Любой
обитатель  провинциального  городка  сотни  раз встречал подобных старух, но
никто  ничего  о  них  не  знает. Приезжает такая старуха в город в повозке,
запряженной  тощей клячей, либо приходит пешком с корзиной. Может, у нее ест
две-три  курицы, и она продает яйца. Они у нее в корзине, и она относит их в
бакалейную  лавку.  Там она их продает. Получает она за них кусок солонины и
немного бобов, а то еще фунт или два сахара и муки.
     Потом  она  идет к мяснику и просит мяса для собак. Она может истратить
десять  -  пятнадцать  центов, но уж за свои деньги требует товару сполна. В
прежнее  время  -мясники  даром  отдавали печенку всякому, кому не лень было
унести  ее  из  лавки.  У нас дома всегда бывала печенка. Как-то раз один из
моих  братьев  раздобыл  на  городской  скотобойне  около ярмарочной площади
целую  коровью печенку. Мы ели ее столько, что она уже в горло не лезла. Она
нам ни гроша не стоила. С тех пор я и думать не могу о печенке.
     Старуха  получала  печенку  и  суповую  кость.  В  гости ходить ей было
некуда,  и,  добыв  то,  что ей было нужно, она отправлялась домой. Груз был
довольно  тяжелым  для  старого  человека. Подвезти ее никому не приходила в
голову.  Едут  себе  люди  по  дороге  и  на  таких  старух даже внимания не
обращают.
     Когда  я был маленьким, такая старуха, скрюченная ревматизмом, все лето
и  осень ходила мимо нашего дома по пути в город. А потом возвращалась домой
с  тяжелым  мешком  на  спине.  Два-три  огромных тощих пса бежали за ней по
пятам.
     Ничего  замечательного в этой старухе не было. Одна из многих никому не
известных  безымянных  старух,  но  мне  она  почему-то  запомнилась.  Вот и
теперь,  через  столько  лет,  я  неожиданно  вспомнил  ее  я все, что с ней
случилось.  Это  целая история. Звали ее миссис Граймз, - и жила она с мужем
и сыном в некрашеном домишке на берегу ручья, в четырех милях от города.
     Муж  ее  и  сын  были  отпетые негодяи. Сыну шел всего-навсего двадцать
второй  год,  а  он  уже успел отбыть тюремное заключение. Поговаривали, что
муж  старухи  -  конокрад  и  продает  угнанных  лошадей  в соседнем округе.
Бывало,  пропадет  чья-нибудь лошадь, и он тоже на время исчезает. Никто еще
не  накрыл  его  с  поличным,  Как-то  раз  я  слонялся у конного двора Тона
Уайтхеда  и видел, как Граймз пришел и сел на скамейку у входа. Там было еще
два-три  человека,  но  никто  не заговорил с ним. Он немного посидел, потом
встал  и  ушел.  Уходя,  он обернулся и в упор поглядел на оставшихся. В его
главах  был вызов. "Ну что ж, я хотел поговорить с вами по-хорошему, а вы не
захотели!  И  так  всякий  раз, когда бы я ни приходил в город. А вот если в
один  прекрасный  день  у  кого-нибудь  из вас пропадет славная лошадка, что
тогда?"  Конечно,  он  на самом деле ничего не сказал. "С какой охотой я дал
бы  кому-нибудь  из  вас  в зубы"- вот что говорил его взгляд. Помню, я даже
вздрогнул.
     Человек  этот был из зажиточной семьи. Звали его Джейк Граймз. Теперь я
все  ясно вспоминаю. Его отец Джон Граймв поставил лесопилку в те дни, когда
наш  край  только  начинал заселяться, и нажил деньги. Потом он запил и стал
бегать за бабами. Когда он умер, денег уже почти не было.
     Джейк  промотал  остальное. Вскоре нечего уже было рубить, и земля тоже
почти целиком перешла в другие руки.
     Жену  он  взял  с  немецкой  фермы, куда как-то в июне, во время жатвы,
пришел  наниматься  в  батраки.  Она  была  тогда  совсем  еще  молоденькая,
насмерть  запуганная  девчонка:  фермер  приставал к ней. Она, кажется, была
сиротой,  отданной