Они уехали в
Чикаго,  жили  там  вдвоем  и  были, по-видимому, счастливы до самого дня ее
смерти.  О  том,  как  она умерла, я и собираюсь вам рассказать. Пожениться,
конечно,  они не могли, я за все три пода жизни в Чикаго он палец о палец не
ударил,  чтобы хоть что-нибудь заработать. А так как денег у него было очень
мало  -  их  едва  хватило  на  то, чтобы доехать сюда из Канзаса, - жить им
пришлось о большой нужде.
     В  то  время,  когда я впервые услышал о них, они жили в северной части
города,  в  квартале,  состоявшем  из трех- и четырехэтажных каменных домов.
Раньше   дома   эти  были  населены  людьми  состоятельными,  но  потом  все
изменилось.  Сейчас  этот  квартал  как  будто  возрождается, а тогда год за
годом  он  просто  приходил в упадок. Среди таких вот старых зданий, занятых
под  меблированные  комнаты, с неимоверно грязными кружевными занавесками на
окнах,  иногда  попадались  и  полуразвалившиеся деревянные дома. В одном из
этих домов и поселился Уилсон со своей любовницей
     Это  были  настоящие трущобы! Владелец, наверное, хорошо понимал, что в
таком  огромном  городе,  как  Чикаго,  в конце концов, ни один район зря не
пропадет.  Он  рассуждал  примерно  так:  "Ладно, черт с ним, с домом. Земля
когда-нибудь  непременно  будет  в цене, а дом-то сам по себе ведь ничего не
стоит.  С  жильцов  я  буду брать подешевле, зато никакого ремонта делать не
стану.  Тогда  мне, пожалуй, хватит денег, чтобы платить налоги, а там будем
ждать, пока цены поднимутся!"
     Дом  так  и стоял год за годом некрашеный; окна покосились, и почти все
черепицы  с крыши попадали. На второй этаж надо было подниматься по наружной
лестнице  с темными, лоснящимися перилами. Так почернеть дерево могло только
в  городе,  где  топят  жирным  углем,  вроде  Чикаго или Питтсбурга. Стоило
только  дотронуться до перил, как руки становились черными. Квартиры наверху
были  холодные  и неприветливые. Каждая квартира состояла из большой комнаты
с полуразвалившимся камином и двух маленьких спален.
     Такую  вот  квартиру и занимал Уилсон со своей любовницей в то время, к
которому  относится,  мой рассказ. Сняли они ее в мае, и, мне кажется, их не
слишком  беспокоило,  что  большая  комната,  где они жили, была пустынной и
холодной.  Обставлена  эта  комната была скудно: шаткая деревянная кровать с
отломанной  ножкой,  которую хозяйка заменила планкой от упаковочного ящика,
кухонный стол, за которым Уилсон писал, и несколько дешевых табуреток.
     Подруге   Уилсона   удалось   устроиться   на   работу:  она  поступила
гардеробщицей  в  театр  на  улице  Рэндолфа,  и  они  жили на ее заработок.
Говорили,  что  это место ей нашел не то какой-то актер, не то еще кто-то из
имеющих  отношение  к  театру  людей,  которому она нравилась. Но ведь стоит
какой-нибудь  женщине  начать  работать  в  театре,  как  про нее, сейчас же
распустят сплетни, будь она знаменитой актрисой или простой уборщицей.
     На работе ее знали как человека исполнительного и выдержанного.
     Уилсон  писал стихи. Ничего подобного я никогда не читал, хотя, как все
почти  журналисты  в свое время отдали дань поэзии, и сам когда-то писал как
рифмованным,  так  и  модным  в  наше  время  белым  стихом.  Но меня больше
привлекали темы классические.
     Стихи  же  Уилсона  казались мне просто китайской грамотой. Впрочем, уж
если говорить правду, это было не совсем так.
     Когда,  взяв  целую  пачку  его  стихов, я стал их читать один у себя в
комнате,  я  поддался  их  дурману.  В  них  говорилось о каких-то стенах, о
глубоких  колодцах, о высоких кадках с посаженными в них молодыми деревьями,
которые  все  время  тянутся  вверх  к  воздуху  и  свету. Это были какие-то
странные,  с  начала  до  конца безумные произведения, но в них было и свое,
особое  обаяние.  Они  уводили в какой-то невиданный мир, где все имело иное
значение, чем в нашем, а, по-моему, этим-то и отличается настоящая поэзия,
     Существует  реальный  мир,  который  мы все знаем, иди нам кажется, что
знаем,  - мир низеньких домиков и ферм среднезападных штатов, с проволочными
изгородями,  окаймляющими  поля,  и  фордовскимм  тракторами снующими взад и
вперед,  мир  городов  с  их  университетами, расклеенными всюду рекламами и
всем, из чего состоят наша жизнь, или нам кажется, что состоит.
     Словом,  есть  мир,  с которым все мы неразлучны, но есть, еще и другой
мир  -  мне хочется назвать его миром Уилсона, - какой-то полный тумана мир,
мир,   где   все   близкие   предметы   кажутся  далекими,  принимают  новые
удивительные  формы,  где  человеческая  душа вывернута наизнанку, где глаза
начинают  видеть  что-то  новое,  где  пальцы нащупывают необычные, странные
предметы.
     Все в этом мире загромождено стенами.
     Мне  посчастливилось  завладеть  всеми  стихами Уилсона. Случилось так,
что  я  был  первым  репортером,  который  вошел  в комнату той ночью, когда
обнаружили  труп  женщины. Все его стихи лежали там, переписанные аккуратным
почерком  в  ученическую  тетрадь,  и  тут  же  стояли  прибывшие  на  место
происшествия туповатые полисмены.
     Воспользовавшись  тем, что они на миг отвернулись, я сунул тетрадь себе
под  пальто.  Пока  шел  разбор  дела  Уилсона, мы напечатали в нашей газете
кое-что  из его наиболее понятных стихов. Получился совсем неплохой материал
для газеты - "поэт, который убил свою любовницу".

     Он больше не был в ярко-красном,
     Красны вино и кровь...*

     *{Строки из "Баллады Редингской тюрьмы". О.Уайльда}

     Чикагские читатели им заинтересовались.
     Но  вернемся  на  минуту  к самим стихам. Сквозь весь сборник отчетливо
проходит  мысль  о том, что люди воздвигли между собою степы и теперь, может
быть,  обречены всю жизнь томиться за этими стенами, неустанно стучась в них
кулаками,  всем,  что  попадется под руку, день и ночь стремясь пробиться на
волю.  Трудно  было  понять,  шла  ли  речь  об  одной огромной стене или об
отдельных  перегородках вокруг каждого человека. Иногда Уилсон писал об этом
так,  иногда  иначе.  Люди  сами  построили  вокруг  себя эти стены и теперь
томятся  за  ними,  лишь  смутно  угадывая, что там, по ту сторону, - тепло,
свет,   воздух,   красота,   настоящая  жизнь.  Но  в  то  же  время,  из-за
собственного  их  безумия,  стены эти становятся все крепче, поднимаются все
выше.  У  меня  от этих образов просто голова кружилась. Не знаю, какими они
покажутся вам.
     В  других  стихах  говорилось о глубоких колодцах - люди повсюду их для
себя  роют  и  все  глубже  и  глубже  закапываются в землю. Они, само собой
разумеется,  совсем  этого  не хотят, и никто их к тому не принуждает, но из
года  в  год  они  продолжают  делать  одно  и то же, колодцы становятся все
глубже  и глубже, голоса, удаляясь, звучат все глуше и глуше, и снова свет и
тепло  уходят  куда-то  дальше и дальше, и все это - из-за слепого упрямства
людей, из-за их нежелания понять друг друга.
     Все  эти  стихи Уилсона, с которыми, я столкнулся, показались мне очень
странными.  Вот  одно из его стихотворений. В нем, правда, как раз ничего не
говорится  ни  о  высоких  стенах,  ни  о кадках, ни о глубоких колодцах. Мы
напечатали  его  в  газете  во  время  следствия,  и многим оно понравилось.
Должен  признаться,  что и мне тоже. Я привожу его здесь для того, чтобы моя
повесть  звучала  убедительнее,  чтобы  вы  увидели  яснее,  каким  странным
человеком  был  мой  герой.  Стихотворение  это  озаглавлено  просто - номер
девяносто седьмой. Вот оно:

     "Пальцы  мои  твердо  сжимают сейчас папиросу. Это говорит о том, что я
совершенно  спокоен.  Не  всегда  я  бываю  таким.  Иногда я волнуюсь, и это
значит, что я слаб, но когда я спокоен, как сейчас, я очень силен.

     Я  только  что  шел  по одной из улиц моего города, потом открыл дверь,
поднялся  к  себе наверх и вот, лежа здесь на кровати, смотрю в окно. Как-то
сразу  и  очень  ясно я понял, что мог бы сдавить высокие стены домов так же
легко,  как  сдавил  сейчас  папиросу. Я мог бы держать между пальцами целый
дом,  поднести  его  к губам и пустить сквозь него дым. Я мог бы пустить так
по  ветру  все  мое смятение. Я мог бы выдуть тысячную толпу сквозь трубу на
крыше  -  ввысь, в Неведомое. Я мог бы испепелить одно здание за другим, как
папиросу  за  папиросой,  и  выкинуть  дымящиеся  окурки целых городов через
плечо в окно,

     Не  часто  мне удается быть в таком состоянии духа, как сейчас, - таким
спокойным,  таким  уверенным  в себе. А когда такое вот спокойствие приходит
ко  мне, я становлюсь проще, я начинаю говорить с собой прямее. Я тогда даже
нравлюсь себе. В такие минуты я говорю себе твердые и ласковые слова.

     Я  лежу  здесь  у  окна  и мог бы позвать сюда женщину, чтобы она легла
рядом со мной, или даже мужчину.

     Я  мог  бы  взять с улицы длинный ряд домов, опрокинуть их, высыпать из
них  людей,  сжать  их  всех  вместе  в  одного  человека  и  полюбить этого
человека.

     Видишь  эту  руку?  Что, если бы в ней оказался нож, которым я распорол
бы  всю  фальшь,  накопившуюся в тебе, что, если бы я мог распороть им стены
всех домов, где спят сейчас тысячи людей?

     Было  бы  над  чем  призадуматься, если бы в пальцах этой руки оказался
нож,  который  бы  распарывал  и  вскрывал  всю  эту  отвратительную кожуру,
облегающую миллионы человеческих жизней".

     Как   видите,   и  здесь  говорится  о  какой-то  силе,  которая  может
сочетаться  с  нежностью.  Я  процитирую еще одно из его произведений, более
кроткое по духу. В сборнике оно носит название - номер восемьдесят третий:

     "Я  дерево,  которое растет у стены. Я поднимаюсь все выше и выше. Тело
мое  покрыто  рубцами,  оно  уже  состарилось, но я пробиваюсь кверху, чтобы
только добраться до края стены.
     Пусть лепестки мои, а потом и плоды, падают туда, по ту сторону стены.

     Мне хотелось бы увлажнить чьи-то пересохшие губы.

     Мне хотелось бы оттуда, сверху, осыпать лепестками детские головы.

     Пусть  лепестки  мои,  падая,  обласкают  тех, кто живет по, ту сторону
стены.

     Ветки  мои тянутся кверху, и свежие соки поят меня. Они приходят ко мне
из темных глубин земли, над которыми высится стена.

     Плоды  мои до тех пор не станут настоящими плодами, пока из рук моих не
попадут в чьи-то другие руки, там, по ту сторону стены".

     Но  как  же  все-таки  жили  Уилсон  и  его  подруга в своей полупустой
комнате,   в   верхнем   этаже   старого   деревянного   дома?  Недавно  мне
посчастливилось, сделать одно открытие и таким путем кое-что узнать о них.
     После  того  как  они  переехали  в  этот дом, - а это случилось только
прошлой  весной,  -  театр,  в  котором служила женщина, надолго закрылся, и
жить  им стало еще труднее. Тогда она решила пустить жильцов в обе маленькие
комнаты,  считая,  что  получаемые  с  них  деньги  помогут  ей  платить  за
квартиру.
     Жильцы  в этих тесных, темных каморках менялись. Мне не совсем понятно,
как  они  вообще  умудрялись  там  жить, потому что там не было ни стола, ни
стула.  Но  в  Чикаго  существуют еще так называемые ночлежки, где за пять -
десять  центов  можно переспать ночь на полу, и в таких местах бывает больше
народа, чем это принято думать в кругу порядочных людей.
     Мне  удалось  разыскать  одну жилицу из их квартиры. Она была горбата и
настолько  мала  ростом,  что  издали  ее  можно  было  принять  за девочку.
Несколько  недель она жила там, в одной из комнат. Она работала гладильщицей
в маленькой прачечной. Кто-то дал ей на время дешевую раскладную кровать.
     Это  было  странное,  на редкость сентиментальное существо, с затаенной
обидой  в  глазах,  как  это часто бывает у калек, и, мне думается, она сама
была неравнодушна к Уилсону. Что бы там ни было, от нее я многое узнал.
     После  смерти  любовницы  Уилсона и после того, как сам он был оправдан
судом,  когда  механик  сцены  признал себя виновным, я часто заходил в дом,
где  они  жили.  Иногда  это  бывало  под  вечер, когда наша газетная работа
прерывалась  до следующего утра, - я ведь сотрудник вечерней газеты, и после
двух часов дня мы почти всегда бываем свободны.
     Однажды  я  встретил  маленькую  горбунью около самого дома и вступил с
ней в разговор. Мне открылись целые золотые россыпи.
     В  глазах  у  нее  было  какое-то  особое  выражение,  о  котором я уже
говорил,  -  это был обиженный, жалобный взгляд. Я первым заговорил с ней, и
мы  тут  же начали толковать об Уилсоне. Она жила у них в одной из маленьких
каморок и сразу сказала мне об этом.
     Временами  она  чувствовала  себя  так  плохо,  что не в состоянии была
работать  в  прачечной,  -  силы  внезапно  ее  покидали.  В  такие  дни она
оставалась  дома  и  лежала  на  своей  раскладной  кровати.  У  нее  бывали
жесточайшие  мигрени,  которые  длились  часами,  и в это время она почти не
сознавала  того, что творилось вокруг. Потом она приходила в себя, но каждый
раз  у  нее  после  этого  бывала  большая  слабость.  Жить ей суждено было,
по-видимому, не очень долго, но вряд да ее это особенно огорчало.
     После  таких  приступов, совсем обессилев, она бывала вынуждена подолгу
лежать   в   постели.  И  лежа  так  у  себя  одна,  она  постепенно  начала
интересоваться  жизнью обитателей соседней комнаты. Она слезала с кровати, в
одних  чулках  подкрадывалась  к  двери  и, стоя на коленях на пыльном полу,
заглядывала в замочную скважину.
     Жизнь,  которую  она  увидела в этой комнате, сразу приковала к себе ее
внимание.  Иногда  Уилсон  сидел там один за кухонным столом и писал все то,
что  потом  очутилось  у меня и что я здесь уже приводил. Иногда подруга его
бывала  с  ним.  Случалось и так, что он оставался один и ничего не писал. В
такие часы он подолгу шагал из угла в угол.
     Когда  они  бывали оба дома и Уилсон писал, женщина почти не шевелилась
и  сидела,  скрестив руки, где-нибудь на табуретке у окна. Написав несколько
строк,  он  обычно  начинал расхаживать по комнате и разговаривать то с ней,
то  с  самим  собой.  Горбунья  утверждала, что, когда он что-нибудь говорил
своей подруге, та отвечала ему только глазами.
     ПризнаЮсь,  мне  трудно  сказать  сейчас,  что  именно  я  почерпнул из
рассказов   маленькой   горбуньи   и  что  было  плодом  моего  собственного
воображения.
     Но  я  убедился,  что  в отношениях этих людей друг к другу было что-то
странное.  Об  этом-то  мне  и  хочется рассказать. Во всяком случае, они не
производили  впечатления  обыкновенной  семьи, которой просто не повезло. Он
постоянно  был  поглощен  своим  трудным делом - я разумею стихи, а она, как
могла, стремилась ему помочь.
     Как  вы,  вероятно,  уже  поняли из тех стихов Уилсона, которые я здесь
приводил,  темой  их  были  человеческие взаимоотношения, не обязательно те,
которые  складывались  в  этой  именно  комнате,  у  данной женщины с данным
мужчиной, но отношения между людьми вообще.
     У  человека этого были свои, полумистические взгляды на жизнь. До того,
как  он  встретил  свою  подругу,  он  бесцельно скитался по свету, ища себе
спутницу  жизни.  И  вот  он  нашел  ее  в городке штата Канзас, и - так, во
всяком случае, он считал - все стало на свои места.
     Да,  он  был  убежден,  что,  оставаясь  одиноким,  человек не может ни
мыслить,  ни  чувствовать,  что  такие  попытки  неизбежно кончаются крахом,
заводя  в  тупик,  отгораживая  от мира неприступной стеной. Голос начинает,
звучать  фальшиво;  в жизнь вторгается разлад. Надо, чтобы кто-то один задал
тон,  по которому станут равняться все голоса, складываясь в один общий гимн
жизни.  Имейте в виду, что я вовсе не излагаю свои мысли. Я хочу только дать
вам  представление о том, что у меня самого осталось в памяти от прочитанных
сочинений  Уилсона,  от  мимолетного  знакомства  с  ним  и от того влияния,
которое  он  распространял вокруг себя. Он был вполне уверен, что человек не
способен  ни  мыслить,  ни  даже  чувствовать,  если он одинок. Он утверждал
также,  что  тот,  кто  живет одним только интеллектом, не желая считаться с
запросами  тела,  никогда  не  придет  ни  к  одной здравой мысли. Настоящее
понимание  жизни воздвигается как пирамида. Выглядит это приблизительно так:
прежде  всего  чье-то  тело  сливается  с телом любимой женщины, одна душа с
другой.  А потом уж, каким-то таинственным путем, тела и души всех остальных
людей  притягиваются  к  ним,  и  все  сливается воедино, в каком-то могучем
потоке.
     Трудно  вам  будет,  пожалуй,  во всем этом разобраться, читатели моего
рассказа  о  Уилсоне!  Впрочем  может  быть  и нет. Может быть, ум ваш яснее
моего, и то, что так тяжело дается мне, для вас будет совсем просто.
     Как  бы  то  ни  было,  я  должен  рассказать вам все, что узнал, когда
заглянул  в  этот  водоворот порывов и побуждений, которые я, признаться, не
очень-то понимал.
     Откуда  же  взялась  все,  что  я  вам  только  что  рассказывал о нем?
Действительно  так  думала  маленькая горбунья, или все было потом дополнено
моей  фантазией?  Сейчас  это  уже  совсем  не важно. Гораздо важнее то, как
думал сам Эдгар Уилсон.
     По-видимому,  он  считал,  что должен излить свою душу в стихах, но был
убежден,  что  это  ему  не удастся до тех пор, пока он не встретит женщину,
которая  бы безраздельно физически ему принадлежала, и что только союз его с
ней  может  даровать  людям  что-то  поистине  прекрасное.  Надо  было найти
женщину,  наделенную  этой  силой,  и  к  тому же обязательно такую, которая
отдалась бы ему без всякой корысти.
     Видите,  до  какой  степени  он был поглощен собой! Ну вот он и увидел,
что нашел эту женщину, когда встретил жену аптекаря в Канзасе.
     Да,  он нашел ее и сумел что-то дать ей взамен - что именно, мне трудно
сказать,  но  только  в  жизни  с  ним  она  обрела самое подлинное счастье,
удивительное и какое-то совсем необычное.
     Пытаясь  рассказывать  о нем и его влияния на других людей, я как будто
ступаю  по  канату,  натянутому  между  двумя  высокими зданиями над улицей,
заполненной   народом.   Достаточно  одного  выкрика  снизу,  взрыва  смеха,
автомобильного  гудка,  и  проваливаешься  вдруг  куда-то в пустоту. И тогда
хочется жестоко посмеяться над собой.
     Он  стремился  слить  в своих стихах себя и свою любовницу, сделать эти
стихи  сгустками  духа  и плоти обоих. Вы помните, в одном из стихотворений,
которые  я  здесь  приводил,  он  говорит,  что  хочет соединить, сжать всех
жителей города в одно человеческое существо и полюбить это существо.
     Все  это  невольно  заставляет  думать,  что  Уилсон  -  человек  очень
властный  и  даже наделенный какой-то губительной силой. Читая этот рассказ,
вы  увидите,  что  он  и  меня  сумел подчинить себе и заставляет меня, даже
сейчас, служить своей цели.
     Он  захватил  эту женщину и поработил ее. Он хотел владеть ею всецело и
безраздельно.  Каждый мужчина этого хочет, но вряд ли кто, добиваясь своего,
бывает так неудержимо смел.
     Может  быть,  и  она  сама была ненасытной, а он действительно дарил ее
настоящей  любовью  везде  и всегда и в то время, когда они бывали вместе, и
даже тогда, когда ее не было с ним.
     Разобраться  со  всем  этом нелегко. Поверьте, что мне хочется выразить
вовсе  не  мои  собственные  мысли,  вовсе  не то, что я слышал от горбуньи,
которую,  как  вы  помните,  я  оставил в каморке, где она, стоя на коленях,
подглядывала сквозь замочную скважину.
     Горбунья  следила  за  тем,  что  происходит  в соседней комнате, и вся
жизнь  этих людей протекала у нее на главах. Маленькая горбунья тоже подпала
под  власть  Уилсона.  Она  тоже  влюбилась  в  него,  тут  не может быть ни
малейшего  сомнения.  В  комнате,  где  она  стояла на коленях, было темно и
грязно. На полу, должно быть, скопилось немало пыли.
     Она  рассказала  мне  -  впрочем,  даже