арии несли
помост,   на   котором   покоилась   святая   дева,   Процессия  то  и  дело
останавливалась.  Чей-то  звучный чистый голос запевал псалом. Другие голоса
подхватывали.  Кругом  шныряли  ребята,  собирая  пожертвования.  Все  время
слышался   громкий   гул  непрекращавшегося  обыденного  разговора.  Женщины
перекликались  через  улицу.  Молодые  девушки  прогуливались по тротуарам и
тихонько  смеялись,  когда  юноши  в  белом,  толпившиеся около святой девы,
оборачивались  и  смотрела на них. На каждом углу торговцы продавали сласти,
орехи, прохладительные напитки...
     Розалинда  отложила  в  сторону  книгу,  которую  перед  сном  читала в
постели.  "Поклонение  святой  деве  -  одна  из  форм  проявления  полового
инстинкта", - только что прочла она.
     "Что же с того? Если это и правда, что же с того?"
     Розалинда  встала  с  постели  и  сняла с себя ночную рубашку. Она сама
была  девственница. Что же с того? Она медленно поворачивалась, рассматривая
свое  крепкое  тело  молодой  женщины.  В нем обитал пол. Оно могло вызывать
проявления  пола  в других. Что же с того? Вот рядом, в соседней комнате, ее
брат  спит  со  своей  женой. В Уиллоу-Спрингсе, штата Айова, отец как раз в
эту  минуту  накачивает  ведро  воды из колодца возле двери кухни. Сейчас он
внесет его в кухню, чтобы поставить на ящик у раковины.
     Щеки  Розалинды горели. Странную и милую фигуру представляла она собой,
когда  стояла  обнаженная  перед зеркалом в своей комнате там, в Чикаго. Она
была  такая  живая  и  в то же время неживая. Ее глаза сияли от возбуждения,
Она  продолжала  медленно поворачиваться кругом и кругом, изгибая шею, чтобы
посмотреть   на   свою  голую  спину.  "Пожалуй,  я  приобретаю  способность
мыслить!"  -  решила  Розалинда.  В  представления  людей  о  жизни вкралась
какая-то  существенная  ошибка.  Было нечто, что знала Розалинда, и это было
так  же  важно,  как  то,  что  знали  и  излагали в книгах мудрецы. Ей тоже
открылась  какая-то  истина  о  жизни.  Ее тело было все еще телом той, кого
принято  называть  девственницей. Что же с того? "Если скрытый в нем половой
инстинкт  будет  удовлетворен,  каким  образом  это  разрешит  мою проблему?
Теперь  я одинока. Совершенно очевидно, что и после того, как это произойдет
я буду все так же одинока".




III


     Жизнь  Розалинды  в  Чикаго  походила на реку, которая то и дело как бы
возвращалась  к  своим  истокам.  Она неслась вперед, затем останавливалась,
возвращалась,  извивалась.  Как  раз  в  то  время,  когда девушка уже почти
осознала  свое  пробуждение,  она перешла на работу в другое предприятие, на
фабрику  роялей,  находившуюся  в  северо-западной  части  города, на берегу
одного  из  рукавов  реки  Чикаго. Розалинда поступила секретарем к казначею
акционерной  компании. Это был худощавый, небольшого роста мужчина, тридцати
восьми   лет,  с  тонкими  белыми  беспокойными  руками  и  серыми  глазами,
затуманенными    тревогой.    В    первый    раз   Розалинда   по-настоящему
заинтересовалась   работой,   поглощавшей   ее   дни.   Ее  начальник  ведал
кредитованием  клиентов  фирмы,  но  не  годился  для этой работы. Он не был
проницателен  и за короткое время допустил две крупные ошибки, из-за которых
компания потерпела убытки.
     -  Я  перегружен работой. Слишком много времени у меня отнимают мелочи.
Мне  нужна  помощь,  - объяснил он с неприкрытым раздражением, и была нанята
Розалинда, чтобы освободить его от мелочей.
     Ее  новый  начальник,  по  имени  Уолтер Сейерс, был единственным сыном
человека,  которого  в  свое  время  хорошо знали в высшем обществе и клубах
Чикаго.  Все  считали  его  богатым, и он старался жить так, чтобы оправдать
мнение  людей  о  его  состоятельности.  Его сын Уолтер хотел стать певцом и
рассчитывал   получить  в  наследство  солидный  капитал.  Тридцати  лет  он
женился,  и  когда  тремя  годами  позже его отец умер, он уже сам был отцом
двоих детей.
     И  тут  внезапно  оказалось,  что у него нет ни гроша. Он умел петь, но
голос  у  него  был  небольшой.  Такой  голос не давал возможности достойным
образом  зарабатывать деньги. К счастью, жена Уолтера имела свой собственный
капитал.  Ее деньги были вложены в предприятие по производству роялей, и это
дало  Уолтеру возможность занять должность казначея акционерной компании. Он
и жена перестали бывать в обществе и поселились в уютном доме за городом.
     Уолтер    Сейер    забросил   музыку,   перестал,   по-видимому,   даже
интересоваться  ею.  Многие  жители  того  же  пригорода  ходили  в  пятницу
послушать  оркестр,  но он не ходил. "Какой смысл мучить себя и вспоминать о
жизни,  которая  не  для меня?" - говорил он себе. Перед женой он делал вид,
что все больше интересуется своей работой на фабрике.
     -  Это  поистине увлекательно. Это игра: как будто переставляешь фигуры
на шахматной доске. Со временем я полюблю свою работу, - говорил он.
     Он  искренне старался пробудить в себе интерес к работе, но безуспешно.
Некоторые  вещи  не  укладывались  в его голове. При всем старании он не мог
проникнуться  сознанием того, что прибыли или убытки компании зависят от его
предусмотрительности.  Это  был  вопрос  приобретения  или  потери  денег, а
деньги  для  него ничего не значили. "Это вина отца, - думал он. - Пока отец
был  жив,  деньги  для меня ничего не значили. Меня неправильно воспитали. Я
плохо  подготовлен  к  жизненной  борьбе".  Он  действовал  слишком  робко и
упускал  заказы,  которые  без  труда  могли бы достаться фирме. Потом вдруг
начинал  слишком  смело  предоставлять  кредит,  результатом чего были новые
убытки.
     Его  жена  была  вполне счастлива и удовлетворена жизнью. При доме было
несколько  акров  земли,  и молодая женщина увлекалась выращиванием цветов и
овощей.  Ради  детей  она держала корову. Вместе с молодым садовником-негром
она  возилась  весь  день,  вскапывая  землю,  разбрасывая  удобрения вокруг
корней  кустов,  сажая  и пересаживая. По вечерам, когда муж на своей машине
возвращался  со  службы,  она  брала его за руку и неутомимо водила повсюду.
Двое   детишек   семенили   за   ними.   Она   с   жаром  рассказывала.  Они
останавливались  у  впадины  в  конце  сада, и жена говорила о необходимости
проложить там дренажные трубы. Этот проект, по-видимому, очень занимал ее.
     -  Это  будет самая лучшая земля на всем участке, когда мы осушим ее, -
говорила  жена,  Она нагибалась и переворачивала совком мягкую черную землю,
от  которой  поднимался острый запах. - Посмотри! Только посмотри, какая она
жирная   и  черная!  -  пылко  восклицала  молодая  женщина.  -  Сейчас  она
кисловатая  потому  что  здесь  застаивается  вода.  -  Она  словно  просила
извинения  за  капризы  ребенка.  -  Когда участок будет осушен, я сдобрю ее
известью.
     Она  напоминала  мать,  склонившуюся над колыбелью спящего младенца. Ее
энтузиазм раздражал Уолтера.
     Когда  Розалинда поступила на работу к Уолтеру Сейерсу, медленное пламя
ненависти,  тлевшее  под  поверхностью, уже поглотило значительную часть его
сил  и  энергии.  Он  отяжелел  от  сидения  в  служебном кресле, и глубокие
складки  появились  в  углах  рта.  Внешне он оставался всегда приветливым и
веселым,  но  в  затуманенных  тревогой  глазах медленно, упорно тлело пламя
ненависти.  Он как бы старался пробудиться от беспокойного сна, сковывавшего
его,  сна,  пугавшего, бесконечного. У него стали вырабатываться машинальные
движения.  На  письменном  столе  лежал  острый  разрезной нож. Читая письмо
какого-нибудь  клиента  фирмы,  он брал нож и острием буравил кожаную обивку
стола.  Когда ему нужно было подписать несколько писем, он брал перо и почти
злобно  тыкал им в чернильницу. Затем, прежде чем подписать, тыкал им снова.
Иногда он проделывал это раз десять подряд.
     Подчас  Уолтера  Сейерса  пугало  то,  что  происходило с ним. Для того
чтобы,  как  он  выражался, "убить субботнее и воскресное время", он занялся
фотографией.  Фотографический  аппарат  уводил  его  из  дома и из сада, где
вечно  копались  жена  и  негр, и приводил в поля и перелески близ небольшой
деревни.  Аппарат уводил его также от разговоров жены, от ее вечных проектов
будущих  улучшений  в  саду.  Здесь  возле  дома  осенью предстояло посадить
луковицы  тюльпанов.  Впоследствии  должна  была появиться живая изгородь из
кустов,  сирени  и  закрыть  дом со стороны дороги. Мужчины, жившие в других
домах  по  той  же  пригородной  улице,  проводили  свободные часы субботы и
воскресное  утро за ремонтом своих автомобилей. По воскресеньям они катались
с  семьями,  молча  и  прямо  сидя за рулем. День проходил в быстрой езде по
загородным  дорогам.  Автомобиль  пожирал  время.  В  конце  пути ждало утро
понедельника,  ждала  работа  в городе. Они, как сумасшедшие, мчались к этой
цели.
     Блуждая  с фотографическим аппаратом, Уолтер Сейерс некоторое время был
почти  счастлив.  Он  следил  за игрой света на стволе дерева или на луговой
траве,   и  это  удовлетворяло  какой-то  живший  в  нем  инстинкт.  Занятие
фотографией  было  делом  неверным,  тонким. В верхнем этаже дома он устроил
себе  темную  комнату  и  проводил  там вечера. Надо было погрузить пленку в
проявитель,  затем  поднести к свету, затем погрузить еще раз. Мелкие нервы,
управляющие  глазами,  были  напряжены.  Жизнь казалась обогащенной, хоть не
намного...
     Однажды  в  воскресенье  Уолтер  Сейерс отправился погулять в небольшой
лес  и  вышел  на  склон  низкого  холма.  Уолтер  где-то  читал, что слегка
холмистая  местность к юго-западу от Чикаго, где находился его дом, когда-то
была  берегом  озера  Мичиган.  Низкие  холмы,  поднимавшиеся  над равниной,
поросли   лесом.   За   ними   снова  начиналась  равнина.  Прерии  тянулись
беспредельно,  уходя  в  бесконечность. Так же шла и жизнь людей. Жизнь была
слишком  длинной. Ее приходилось проводить в бесконечной, все одной и той же
работе,  не  приносившей удовлетворения. Уолтер Сейерс сидел на склоне холма
и смотрел на расстилавшийся перед ним ландшафт.
     Уолтер  думал о жене. Она осталась там, в своем саду, занятая уходом за
растениями. Это было благородное дело. Ему не следовало бы раздражаться.
     Что  ж,  он  женился на ней, рассчитывая, что у него будут свои деньги.
Тогда  он  занимался бы чем-нибудь другим. Денежный вопрос не играл бы роли,
и  ничто не вынуждало бы его стремиться к успеху. Он надеялся, что его жизнь
будет  иметь  смысл.  Правда,  как  бы много и как бы усердно он ни работал,
большим  певцом  он не стал бы. Но какое это имело значение? Можно жить так,
вести  такой  образ  жизни,  при котором это не имеет значения. Нужно искать
тончайшие  оттенки.  Здесь, на траве, покрывавшей равнину, перед его глазами
играл  свет  послеполуденного  солнца. Он напоминал дыхание, цветное облачко
пара,  внезапно  слетевшее  с  алых губ на серую и мертвую, спаленную траву.
Песня  тоже  могла  быть  такой. Красота могла возникнуть из него самого, из
его собственного существа.
     Он  снова  подумал о жене, и притаившийся в его глазах огонек вспыхнул,
стал  пламенем.  Он  почувствовал  себя низким, несправедливый. Все равно! В
чем  истина? Не была ли его жена, копавшаяся в своем саду, гордившаяся рядом
мелких  побед, в своей работе сообразовавшаяся с временами года... что ж, не
начала  ли  она  слегка  стареть,  не  становилась  ли  тощей  и  угловатой,
несколько вульгарной?
     Так   ему  казалось.  Было  какое-то  самодовольство  в  том,  как  она
разбрасывала  ростки  зеленой  цветущей жизни по черной земле. Конечно, этим
можно  было  заниматься  и, делая это, можно было испытывать удовлетворение.
Но  такое  занятие несколько напомни ало управление предприятием ради денег.
В  самой  сути  всего  этого  было что-то вульгарное. Жена копалась руками в
черной  земле.  Они  ощупывали,  ласкали  корешки растений. Жена обхватывала
стройный ствол молодого дерева как-то особенно, жестом владелицы.
     Нельзя   было   отрицать,   что  одновременно  происходило  уничтожение
прекрасного.  В  саду  росли, сорные травы, нежные, с изящным строением. Она
выпалывала их не задумываясь, он сам видел.
     Что  до  него,  он  также  был откуда-то вырван. Разве он не должен был
примириться  с  фактом  существования  жены  и  двух  подрастающих детей? Не
проводил  ли  он  свои  дни  за работой, которую ненавидел? В нем разгорался
гнев.  Пламя  ворвалось в его сознательное Я. Зачем сорная трава, подлежащая
уничтожению,  претендует  на  прозябание?  А вся эта возня с фотографическим
аппаратом  -  не  была  ли  она  одним из видов самообмана? Он не хотел быть
фотографом. Когда-то он хотел быть певцом.
     Он  встал  и  пошел по склону холма, продолжая наблюдать за игрой теней
внизу,  на  равнине. Ночью, когда он лежал в постели с женой, не вела ли она
себя  с  ним так, как вела себя в саду? Что-то как бы выдергивалось из него,
и  взамен  вырастало что-то другое - то, что она хотела вырастить. Их любовь
напоминала  его  возню  с  фотографическим  аппаратом:  лишь  бы  как-нибудь
провести   свободное   от  работы  время.  Жена  обходилась  с  ним  слишком
решительно,  слишком  уверенно.  Она  выдергивала  изящные  сорные травы для
того,   чтобы  выросло  то,  что  она  наметила  ("Овощи!  -  с  отвращением
воскликнул  он.  -  Чтобы  могли  вырасти овощи!"). Любовь - это аромат, это
оттенок  звука  на  устах.  Она как послеполуденный свет на спаленной траве.
Уход за садом и выращивание цветов не имеют с любовью ничего общего.
     Пальцы  Уолтера  Сейерса  судорожно  сжимались. Фотографический аппарат
висел  на  ремешке  через  плечо,  Уолтер  ухватился  за  ремень и подошел к
дереву.  Он  занес аппарат над головой и с размаху ударил им о ствол дерева.
Резкий  треск  -  сломались  хрупкие  детали  -  прозвучал в его ушах нежной
музыкой.  Как  будто  с его уст внезапно слетела песня. Он снова размахнулся
аппаратом и снова ударил им о ствол дерева.




IV


     Розалинда,  работавшая  в  конторе  Уолтера  Сейерса,  с  самого начала
чем-то  отличалась  от  той  молодой женщины из Айовы, которая переходила из
одной  конторы  в  другую,  переезжала  из  одних  меблированных  комнат  на
Северной  стороне  Чикаго  в  другие  и робко пыталась немного узнать жизнь,
читая  книги,  посещая  театр и одиноко блуждая по улицам. На новом месте ее
жизнь  сразу  же  приобрела  смысл  и цель, но в то же время стали возникать
затруднения, впоследствии заставившие ее бежать в Уиллоу-Спрингс к матери.
     Кабинет  Уолтера  Сейерса представлял собой довольно большую комнату на
третьем  этаже фабрики, стены которой возвышались над самой рекой. Розалинда
появлялась  утром  к  восьми  часам,  входила в кабинет и закрывала дверь. В
большом  помещении  по  ту  сторону узкого коридора, отделенная от ее уголка
двумя  толстыми  перегородками  матового  стекла, находилась главная контора
акционерной   компании.   Там  стояли  письменные  столы  торговых  агентов,
нескольких  клерков,  бухгалтера  и  двух стенографисток. Розалинда избегала
знакомства  с  этими  людьми.  Она  предпочитала  оставаться одна, проводить
возможно больше времени наедине со своими мыслями.
     Розалинда  приходила  в  контору в восемь часов, а ее начальник являлся
не  раньше  половины  десятого  или  десяти.  В течение одного-двух часов по
утрам  и  под  вечер  кабинет  оставался  в  полном  ее распоряжении. Придя,
Розалинда   немедленно   закрывала   дверь  в  коридор  и,  оставшись  одна,
чувствовала  себя дома. Такого ощущения она не испытывала, даже когда жила у
родителей.  Она  снимала  с себя пальто и ходила по комнате, трогая то одно,
то  другое  и  наводя  порядок.  По  вечерам  уборщица-негритянка мыла пол и
стирала  пыль  с  письменного  стола начальника, но Розалинда брала тряпку и
снова  вытирала  стол. Затем она распечатывала полученные письма и, прочитав
их,  раскладывала  отдельными  стопками.  Ей  хотелось  тратить часть своего
заработка  на  цветы,  и  она  представляла  себе  полные  цветов  небольшие
корзины,  висящие вдоль серых стен. "Позже я, пожалуй, это сделаю!" - думала
она.
     Стены  комнаты  отгораживали  Розалинду  от  мира.  "Почему я здесь так
счастлива?"  -  спрашивала она себя. Что касается начальника... она считала,
что почти не знает его. Это был застенчивый человек, небольшого роста...
     Розалинда  подходила к окну и стояла, глядя в него. Около фабрики через
реку  был  перекинут мост, и по нему двигался поток тяжело нагруженных телег
и  машин.  Небо было серым от дыма. В конце дня, после ухода начальника, она
опять  стояла у окна. И, стоя у этого окна, обращенного на запад, она видела
в  конце  дня,  как  солнце  склонялось к горизонту. Чудесно было находиться
здесь  одной  под вечер. Как огромен этот город, в котором она поселилась! С
того  времени,  как  она  начала  работать  у  Уолтера Сейерса, ей почему-то
казалось,  что  город подобно комнате, где она работала, принял ее, вобрал в
себя.  Под  вечер  лучи  заходящего  солнца  падали на гряды густых облаков.
Казалось,  весь  город стремился ввысь. Он отрывался от земли и поднимался в
воздух.  Возникала  иллюзия. Мрачные фабричные трубы, которые весь день были
чем-то  застывшим,  холодным,  бездушным, торчавшим над крышами и изрыгавшим
клубы  черного  дыма,  теперь  превращались  в стройные, устремленные к небу
столбики  света и колеблющихся полутонов. Высокие трубы отделялись от зданий
и  устремлялись  ввысь.  Фабрика, у одного из окон которой стояла Розалинда,
имела  такую  трубу, и она тоже взлетала вверх. Молодая женщина чувствовала,
что  сама  поднимается,  возникало  странное  ощущение,  словно она парила в
пространстве.   Какой   величавой  поступью  день  покидал  Чикаго!  Подобно
фабричным трубам, город томился по свету; жаждал его.
     По  утрам  с  озера  Мичиган  прилетали  чайки и искали себе корм среди
городских  отбросов, уносимых рекой, которая протекала под окнами. Река была
цвета  хризопраза*{Полудрагоценный  камень  яблочно-зеленого  цвета}.  Чайки
парили  над  нею,  как  иногда  вечером  весь  город,  казалось, парил перед
глазами   Розалинды.  Это  были  изящные,  живые,  свободные  создания.  Они
торжествовали.  В  том,  как  они добывали себе пищу, даже поедали городские
отбросы,   была  грация,  красота.  Чайки  переворачивались  и  кружились  в
воздухе.  Они делали круг за кругом, парили, и вдруг, описав длинную кривую,
устремлялись  вниз,  едва  касались  поверхности  воды,  словно лаская ее, и
снова вздымались ввысь.
     Розалинда   становилась   на  цыпочки.  Позади,  за  двумя  стеклянными
перегородками,  находились  другие  мужчины  и  женщины,  но  здесь,  в этой
комнате,  она  была  одна.  Она  принадлежала  этому  месту.  Какое странное
чувство!  Она  принадлежала  также  своему  начальнику, Уолтеру Сейерсу. Она
едва  знала  этого  человека  и все же принадлежала ему. Она вскидывала руки
над головой, неловко пытаясь подражать движениям птиц.
     Она  слегка  стыдилась  своей  неловкости,  поворачивалась  и  начинала
ходить  по  комнате.  "Мне  двадцать  пять лет, поздновато для попыток стать
птицей,   стать  изящной!"  -  думала  она,  С  возмущением  вспоминала  она
медленные,  тупые,  тяжелые  движения  отца  и матери, движения, которым она
подражала  ребенком.  "Почему  меня не учили быть изящной и красивой душой и
телом,  почему  там,  откуда  я  приехала, никто не старается быть изящным и
красивым?" - шептала она.
     Как  усилилось в Розалинде ощущение своего тела! Она ходила по комнате,
стараясь  ступать  легко и грациозно. В конторе за стеклянными перегородками
кто-то  неожиданно  возвышал голос, и молодая женщина испуганно вздрагивала.
Потом,  неизвестно  почему,  начинала смеяться. Долгое время после того, как
она  начала  работать  под  начальством  Уолтера  Сейерса,  она  думала, что
охватившее  ее  стремление стать физич