он  скатывал  в  тугие  шарики, а потом
выбрасывал.  Он  приобрел эту привычку, разъезжая в двуколке, которую лениво
тащила  по  проселочным дорогам белая кляча. На клочках бумаги он набрасывал
свои мысли, обрывки мыслей, концы и начала...
     Одна  за  другой  рождались  эти  мысли в мозгу доктора Рифи. Маленькие
мысли  сливались  в огромную правду, и она заполняла его целиком. Гигантское
облако  правды  росло  и  обволакивало весь мир. Оно становилось зловещим, а
потом постепенно таяло, и маленькие мысли рождались вновь.
     Высокая  темноволосая  девушка пришла к доктору Рифи потому, что должна
была  стать  матерью.  Она  была  очень испугана. Тому, что с ней произошло,
предшествовали тоже любопытные обстоятельства.
     Ее  родители  умерли,  доставшиеся ей в наследство земли привлекли к ее
ногам  толпу женихов. Они осаждали ее почти каждый вечер в течение двух лет.
Все  они,  кроме двоих, были на один лад. Все клялись в страстной любви, и в
голосе  и  взгляде  каждого  было что-то напряженное, жадное. А те двое, что
отличались  от  прочих, ничем не походили и друг на друга. Один из них - сын
уайнсбургского  ювелира,  стройный юноша с бледными руками, - всегда говорил
с  ней  о  девственной  чистоте. Он постоянно твердил об этом, когда бывал у
нее.  Другой  -  черноволосый  парень  с  большими  ушами  - вовсе ничего не
говорил, но всякий раз норовил увлечь ее в темный угол и целовать.
     Одно   время  девушка  думала,  что  выйдет  за  сына  ювелира.  Часами
безмолвно  слушала  она  его, а потом ее стал охватывать страх. Ей чудилось,
что  в  его  словах  о  девственной чистоте таится похоть еще большая, чем у
других.  А  порой  ей  казалось,  что,  пока он говорит, руки его трогают ее
тело.  И  чудилось,  будто  эти  бледные  руки медленно поворачивают ее и он
разглядывает ее всю.
     А  ночью  ей  приснилось,  что  он  впился в ее тело зубами и с губ его
каплями   стекает   кровь.  Три  раза  снился  ей  этот  сон.  А  потом  она
забеременела  от  черноволосого,  который  все молчал, а в минуту страсти на
самом  деле  впился  зубами  ей в плечо, так что несколько дней не проходили
следы.
     Когда  девушка  познакомилась с доктором Рифи, ей захотелось остаться с
ним  навсегда. Она пришла к нему однажды утром, и он без слов понял все, что
с ней случилось.
     В  кабинете  доктора  сидела  женщина - жена хозяина книжной лавки. Как
все  старомодные  провинциальные  врачи,  доктор  Рифи  умел  рвать  зубы, и
женщина  с  больным зубом, приложив ко рту платок, громко стонала в ожидании
операции.  Тут  же  присутствовал  ее  муж, и, когда зуб был вырван, супруги
разом  охнули,  и  на  белое  платье  женщины потекла кровь. Девушка даже не
взглянула на них. Когда они ушли, доктор улыбнулся ей.
     - Теперь я повезу вас за город, - сказал он.
     С  тех пор высокая темноволосая девушка и доктор проводили вместе почти
все  дни.  Вскоре  болезнь  прервала  то,  что привело ее к доктору Рифи. Но
теперь  она  уподобилась  тем,  кому  открылась  прелесть маленьких корявых,
шишковатых  яблок,  и ее уже не привлекали большие, красивые, круглые плоды,
которые  посылают  в  шумные  города. Осенью она стала женой доктора Рифи, а
весной  умерла.  За  зиму  доктор  прочел  ей  все, что нацарапал на клочках
бумаги.  Он  прочитывал  написанное  и тихо смеялся, а потом снова засовывал
бумажки в карман, и там они превращались в маленькие тугие шарики.





МАТЬ



     Элизабет   Уилард,  мать  Джорджа  Уиларда,  была  высокой  изможденной
женщиной  со  следами  оспы  на  лице.  Ей было не более сорока пяти лет, но
какой-то   скрытый   недуг  иссушил  ее  тело.  Безучастно  бродила  она  по
запущенной  старой гостинице, равнодушно глядя на выцветшие обои и протертые
ковры.  Временами,  когда  хватало  сил,  она  выполняла  работу  горничной,
прибирала  постели,  засаленные  тучными коммивояжерами. Муж ее, Том Уилард,
стройный,  широкоплечий,  элегантный  мужчина, с быстрой походкой военного и
черными  усами, острые кончики которых лихо торчали вверх, старался вовсе не
думать о жене.
     Высокая  женщина,  бродившая  по  дому,  словно призрак, была ему живым
укором.  Вспоминая  о  ней,  он  всякий  раз  приходил в ярость и принимался
проклинать  все  на  свете.  Гостиница  не  давала  дохода,  семье постоянно
грозило  разорение.  Тому  Уиларду хотелось все бросить и уйти прочь. Старый
дом  и  его хозяйка казались ему чем-то гибнущим, обреченным. Гостиница, где
он  начал  жизнь,  полный  радужных  надежд,  превратилась  теперь  в жалкое
подобие  гостиницы.  И  не  раз, быстро шагая по улице с видом решительным и
деловым,  щегольски  одетый  Том  Уилард  вдруг  останавливался  и  боязливо
оглядывался,  словно  опасаясь,  что  старый  дом  с  живущей в нем женщиной
гонится  за  ним по пятам. "Будь она проклята, такая жизнь!" - бормотал он в
бессильном гневе.
     Том  Уилард  питал  страсть  к  политике. Много лет он был самым видным
демократом  в  округе, где преобладали республиканцы. "Придет еще мое время,
-  утешал  он  себя,  -  политический курс переменится, и тогда мне зачтутся
долгие  годы  верной  службы!" Он мечтал быть избранным в конгресс, он видел
себя  даже  на посту губернатора. Однажды на конференции демократов какой-то
молодой  человек  начал  хвастать  своим усердием и преданностью партии. Том
Уилард побелел от гнева.
     -  Хватит!  -  рявкнул он, яростно сверкнув глазами. - Что ты смыслишь,
молокосос!  Лучше  посмотри  на  меня! Я стал демократом в Уайнсбурге, когда
это считалось преступлением. В ту пору за демократами с ружьем гонялись.
     Элизабет  Уилард  и ее единственного сына Джорджа соединяли крепкие узы
глубокой  молчаливой привязанности. Эта близость была согрета воспоминаниями
матери  о давно угасшей девичьей мечте. При Джордже мать бывала застенчива и
сдержанна.  Но  иной  раз,  когда он бегал по городу в поисках репортерского
материала  для  газеты,  Элизабет  входила в его комнату и, притворив дверь,
опускалась  на  колени  перед  стоявшим  у окна маленьким письменным столом,
переделанным  из  кухонного.  Здесь,  в  комнате  сына, она совершала обряд,
который  был  то  ли молитвой, то ли требованием, обращенным к небесам. Мать
жаждала,  чтобы  в  юноше  возродилась  далекая, полузабытая мечта, когда-то
жившая  в  ней самой. Об этом она и молилась. "Пусть я умру! Но и тогда я не
дам  тебе погибнуть!" - восклицала она с такой страстной решимостью, что все
ее  тело охватывала дрожь. Ее глаза сверкали, руки сжимались в кулаки. "Если
я  увижу,  что  сын  мой  превращается  в такое же никчемное создание, как я
сама,  то  я  встану из гроба. Пусть Господь внемлет моей мольбе. Я прошу! Я
требую!  Я  готова  понести  кару.  Пусть  сам  Господь  покарает меня своей
десницей.  Я приму любые муки, лишь бы мальчику моему дано было найти себя в
жизни   за  нас  обоих".  Умолкнув,  она  оглядывала  комнату  и,  словно  в
нерешительности,  тихо  добавляла:  "И  пусть  не  будет  он самодовольным и
преуспевающим".
     Отношения  матери и сына со стороны могли показаться обыденными. Джордж
иной  раз  навещал ее по вечерам, когда она, больная, сидела в своей комнате
у  окна.  Он  присаживался рядом, и они вместе смотрели в окно, поверх крыши
небольшого  деревянного  дома  на  Главной улице. Стоило повернуть голову, и
через  другое  окно  они видели переулок позади лавок Главной улицы и черный
ход  пекарни  Эбнера  Грофа.  Не  раз им случалось наблюдать сценку из жизни
захолустья.  На  пороге пекарни появлялся Эбнер Гроф. В руке он держал палку
или  пустую  бутылку из-под молока. Эбнер уже давно вел войну с серой кошкой
аптекаря  Сильвестра Уэста. Мать и сын видели, что кошка опять прошмыгнула в
дверь  пекарни,  потом  стремглав  выскочила  оттуда,  а  за нею, размахивая
руками  и  бранясь,  мчался  сам  пекарь.  У него были подслеповатые красные
глазки,  черные  волосы  и  борода  в  муке.  Случалось,  Эбнер  приходил  в
совершенное  неистовство.  Врага  уж  и  след  простыл, а он все швырял куда
попало  битые бутылки, палки и даже орудия своего ремесла. Однажды он разбил
стекло  в  лавке  хозяйственных  товаров Сининга. А тем временем серая кошка
обычно  отсиживалась  в  переулке  за ящиками с битым стеклом и мусором, над
которым  жужжал  черный  рой  мух.  Как-то,  наблюдая в одиночестве долгий и
бесплодный  приступ  ярости  Эбнера,  Элизабет  закрыла  лицо  своими узкими
белыми  ладонями  и заплакала. С тех пор она перестала смотреть в переулок и
старалась  не  думать  в  поединке  бородатого  пекаря с кошкой. Эта сцена с
ужасающей наглядностью напоминала ей ее собственную жизнь.
     Когда  мать  и  сын  по  вечерам  молча  сидели  наедине, их охватывало
смущение.  Спускалась  тьма,  к  вокзалу  подходил  вечерний  поезд. С улицы
доносился  стук  шагов  до дощатому тротуару. После отхода поезда на станцию
надвигалась  тяжелая  тишина.  Иногда слышно было, как по платформе тарахтит
багажная  тележка  носильщика  Скиннера  Лизона.  С  Главной улицы доносился
мужской  смех.  С  шумом  захлопывалась дверь багажной камеры. Джордж Уилард
поднимался  и,  не  глядя,  нащупывал  дверную  ручку.  Случалось,  что он в
темноте  наталкивался  на  стул  и  со  скрипом  волочил его по полу. У окна
сидела  больная женщина, неподвижная, безучастная. Ее белые, бескровные руки
бессильно свисали с подлокотников кресла.
     -  Пойди  погуляй  с  товарищами,  -  говорила  она,  стараясь нарушить
неловкое молчание. - Хватит тебе сидеть взаперти.
     - Что ж, я, пожалуй, пройдусь, - смущенно запинаясь, отвечал Джордж.
     Летом  постояльцы  гостиницы  "Новый  дом Уиларда" обычно покидали свой
временный   приют.   Однажды   июльским   вечером,  когда  длинные  коридоры
опустевшего  дома,  освещенные  тусклыми  керосиновыми  лампами,  тонули  во
мраке,  с  Элизабет  Уилард  случилось  происшествие. Уже несколько дней она
лежала  в  постели  больная,  а  сын  все  не  приходил  ее  проведать.  Она
тревожилась.  Тревога разожгла догоравшие в ней искры жизни, и они вспыхнули
пламенем.  Она  поднялась  с постели, оделась и, вся дрожа от обуревавших ее
страхов,  торопливо  направилась по коридору к комнате сына. Она шла, тяжело
дыша,  то  и  дело прислоняясь к стене; она ускоряла шаг, браня себя в то же
время за нелепые опасения.
     "Наверно,  мальчик занят своими делами, - успокаивала она себя. - Вот и
все. Может быть, по вечерам он уже гуляет с девушками".
     Элизабет  Уилард  боялась  попадаться  на  глаза постояльцам гостиницы,
которая  когда-то  принадлежала ее отцу, а потом перешла в ее собственность,
о  чем  свидетельствовал  документ  в окружном суде. У гостиницы был жалкий,
обшарпанный  вид,  с  каждым  днем  постояльцев становилось все меньше, и ей
казалось,  что  она  сама выглядит такой же обшарпанной и жалкой. Обычно она
сидела  у себя в комнате в дальнем углу дома, а когда хватало сил, прибирала
постели  в  комнатах  жильцов.  Эту  работу  она предпочитала всякой другой,
потому  что  ею  можно  было  заниматься,  когда  постояльцы уходили в город
заключать сделки с торговцами Уайнсбурга.
     Дойдя   до   комнаты   сына,  мать  опустилась  на  колени  у  двери  и
прислушалась.  Услышав,  что  мальчик  ее  ходит  по  комнате  и что-то тихо
говорит,  она  улыбнулась.  Привычка  Джорджа  разговаривать  с  самим собой
доставляла  матери  особую  радость.  Ей  казалось, что от этой привычки еще
крепче  делались  связывающие  их тайные нити. Сколько раз шептала она: "Это
он  все ощупью бродит, ищет... Хочет найти себя... Он у меня не какой-нибудь
чванливый  бахвал,  нет,  в нем что-то втайне зреет и крепнет. Это то самое,
что когда-то я убила в себе".
     Больная  женщина,  стоявшая  на  коленях в темном коридоре, поднялась и
направилась  обратно.  Она  боялась,  что  сын  откроет  дверь и застанет ее
врасплох.  Она  хотела  свернуть  в  другой  коридор,  но  внезапный приступ
слабости  вынудил  ее  остановиться.  Она  держалась  за  стену, собираясь с
силами.  Сын  ее оказался дома, и теперь мать успокоилась. Как много времени
провела  она  в  постели  наедине с тревожными мыслями, которые сначала были
крошечными  карликами, а потом превратились в страшных великанов! Теперь они
все  сразу  исчезли.  "Я  пойду  в  свою комнату и усну", - пробормотала она
благодарно.
     Но  Элизабет  Уилард  не  пришлось пойти в свою комнату и уснуть. Когда
она,  дрожа  от  слабости,  стояла  в темном коридоре, дверь из комнаты сына
растворилась,  и  на пороге показался отец Джорджа - Том Уилард. Льющийся из
окна  свет  падал  на  него.  Он  стоял, держась за ручку двери, и продолжал
говорить. И слова его привели женщину в неистовую ярость.
     Том  Уилард  мечтал,  чтобы  его  сын  сделал  карьеру.  Себя самого он
причислял  к людям, которым сопутствует успех, хотя ни одно из его начинаний
успеха  не  имело.  И  все  же  стоило ему отойти подальше от гостиницы, где
грозила  встреча  с женой, как он приосанивался и начинал изображать из себя
одного  из  влиятельнейших  отцов  города. Ясно, что сын Тома Уиларда должен
выйти  люди.  Ведь это он пристроил сына в редакцию "Уайнсбургского орла". И
теперь строгим голосом Том Уилард делал сыну отеческое внушение.
     -  Имей в виду, Джордж, пора тебе встряхнуться, - наставлял его отец, -
Уилл  Хендерсон  мне  уже  три  раза  на тебя жаловался. Слоняется, говорит,
часами,   не   слышит,   когда   окликнут,   и   вообще   держит   себя  как
девчонка-деревенщина.  Что  с  тобой?  - Том Уилард добродушно рассмеялся. -
Ну,  ты,  конечно,  возьмешь  себя  в руки. Так я ему и сказал. Ты у меня не
дурак  и не баба. Сын Тома Уиларда сумеет встряхнуться. Я могу быть спокоен.
К  тому  же  то,  что  ты  мне  сейчас  сказал,  многое  объясняет.  Значит,
попробовав  газетной  работы, ты решил стать писателем. Что ж, пожалуй, я не
против. Только для этого тоже надо встряхнуться, а?
     Том  Уилард  быстро  зашагал  прочь  и спустился по лестнице в контору.
Стоявшая  в темноте женщина слышала, как он смеется, о чем-то разговаривая с
постояльцем,  который  было  задремал  в  кресле  у  дверей конторы, коротая
скучный  вечер. Она опять направилась к комнате сына. Она шла по коридору, и
слабость  словно  рукой сняло. Тысячи мыслей вихрем проносились в мозгу. Но,
услышав  из-за  двери  шум  пододвигаемого стула и скрип пера по бумаге, она
повернулась и снова пошла к себе.
     В  этот  миг  жена хозяина уайнсбургской гостиницы, неудачница Элизабет
Уилард,  приняла  решение. После многолетних и обычно бесплодных размышлений
оно созрело наконец в ее мозгу.
     -  Пришла пора, - прошептала она, - надо действовать. Моему сыну грозит
опасность, и я должна его спасти.
     Ее  особенно  волновало  то,  что  отец  и  сын разговаривали спокойно,
словно  прекрасно  понимали  друг друга. Элизабет много лет ненавидела мужа.
Но  ее ненависть не была направлена против него лично. Словно муж был частью
чего-то  другого,  что  было ей ненавистно. А теперь, после нескольких слов,
сказанных  им  в  коридоре,  Том  Уилард  стал  воплощением  всего,  что она
ненавидела.  Она  стояла  в  темной  спальне,  сжав кулаки, глаза ее горели;
потом  она  подошла к висящему на стене полотняному мешочку и, вынув из него
длинные ножницы сжала их в руке, словно кинжал.
     -  Я  убью  его,  - громко сказала она. - Он стал голосом зла, и я убью
его.  А когда я убью его, в моей груди что-то разорвется, и я тоже умру. Так
будет лучше для всех нас.
     В  дни  юности,  до  брака  с  Томом  Уилардом,  Элизабет не отличалась
безупречной  репутацией.  Несколько  лет  она,  как говорится, "бесилась". В
ярких,  кричащих  платьях  она  разгуливала  по улицам Уайнсбурга с заезжими
коммивояжерами,   которые   останавливались   в   гостинице  отца,  и  жадно
выспрашивала  у  них  о жизни в больших городах. Однажды она всполошила весь
Уайнсбург: в мужском костюме она проехалась на велосипеде по Главной улице.
     В  мыслях  высокой  темноволосой  девушки царило смятение. Владевшее ею
беспокойство  выражалось  двояко.  Прежде  всего  она  жаждала  перемены. Ей
хотелось,  чтобы  жизнь  ее  была  полна непрерывного быстрого движения. Это
привело  ее  к  мысли  о  сцене.  Она  мечтала  попасть  в бродячую труппу и
странствовать  по  свету,  постоянно  встречать  новые лица и отдавать людям
частицу  своей  души.  И  порой  по ночам, мечтая об этом, она совсем теряла
голову.  Но  все  попытки  поговорить с актерами, которые, приезжая в город,
останавливались  в  гостинице, ни к чему не приводили. Они не понимали, чего
она  хочет. А если ей удавалось кое-как выразить волновавшие ее чувства, они
смеялись.
     -  Это  совсем  не то, что вам кажется, - говорили они. - В нашей жизни
та же скука, что и здесь у вас. Ничего это вам не даст.
     С  коммивояжерами,  а  потом  с Томом Уилардом все было по-другому. Они
всегда  делали  вид,  что  понимают  ее и сочувствуют. И где-нибудь в темных
переулках,  под  деревьями,  пожимали  ей  руку,  и ей казалось, будто нечто
невыразимое,  переполнявшее  ей  душу,  сливалось с чем-то столь же тайным и
невыразимым в душах ее спутников.
     Смутное  беспокойство  Элизабет находило выход еще и в другом. Поначалу
это  приносило  ей  радость  и  облегчение.  Она  не  упрекала тех мужчин, с
которыми  проводила  время,  как  не упрекала потом Тома Уиларда. Все всегда
бывало  одинаково:  начиналось  с  поцелуев,  а  кончалось,  после странных,
бурных  приступов  страсти,  успокоением  и  слезами  раскаяния.  Рыдая, она
гладила  рукой  лицо мужчины, не в силах отделаться от одной и той же мысли.
Даже  если  это  был  высокий,  бородатый человек, ей казалось, что он вдруг
превратился  в  маленького  мальчика.  И она удивлялась, почему он не плачет
вместе с ней.
     В  своей  комнате,  в  самом дальнем углу старого дома, Элизабет зажгла
лампу  и  поставила  ее  на маленький столик недалеко от двери. Потом что-то
пришло  ей  на  ум,  она  открыла  шкаф, достала оттуда маленькую квадратную
коробочку  и  поставила  ее  на  стол.  Это была коробочка с гримом, забытая
среди  других вещей актерами, некогда посетившими Уайнсбург. Элизабет Уилард
решила  сделаться  красавицей!  Ее  густые  черные  волосы,  еще не тронутые
сединой, были заплетены в косы и уложены вокруг головы.
     Она  ясно  представила  себе сцену, которая произойдет внизу в конторе.
Перед  Томом  Уилардом предстанет не жалкое, изможденное создание, а женщина
поразительной  красоты.  Высокая,  смуглолицая,  с  волосами, тяжелой волной
ниспадающими  с  плеч,  спустится  она по лестнице и пройдет мимо пораженных
постояльцев  прямо  в  контору  отеля.  Женщина  будет безмолвна - быстрая и
грозная.  Словно тигрица, спасающая своего детеныша, появится она из мрака и
подкрадется бесшумной поступью, сжимая в руке длинные зловещие ножницы.
     Подавив  рыдание,  Элизабет  Уилард  задула лампу и осталась в темноте,
бессильная,  дрожащая.  Чудом  вернувшиеся  силы вновь покинули ее, и она бы
упала,  если  бы  не  ухватилась за спинку кресла, в котором провела столько
долгих   дней,   устремив   взор  поверх  железных  крыш  на  Главную  улицу
Уайнсбурга.  В  коридоре  послышались  шаги,  и  на  пороге  появился Джордж
Уилард. Он опустился на стул рядом с матерью и стал говорить.
     -  Я  уезжаю,  -  сказал  он.  -  Я  еще не знаю, куда поеду и что буду
делать, но только мне надо ехать.
     Вся дрожа, женщина в кресле молча ждала. Вдруг она сказала:
     -  Конечно,  пора  тебе встряхнуться, ведь правда? Ты поедешь в большой
город  и  разбогатеешь,  да?  Тебе,  наверно,  хочется  выйти  в люди, стать
удачливым, богатым дельцом?
     Вся дрожа, она ждала. Сын покачал головой.
     -  Вряд  ли  я  сумею  тебе объяснить, но как бы мне хотелось, чтобы ты
поняла,  -  серьезно  сказал  он.  - Я не могу об этом говорить с отцом. Что
толку?  Он все равно не поймет. Да я и сам еще не знаю, что буду делать.