на Каштановую. Его угнетала мысль,
что  он  -  посторонний  в  городе, но угнетала не слишком, потому что своей
вины  он  тут  не видел. Перед домом доктора Уэлинга он остановился в черной
тени  большого  дерева  и  поглядел,  как  полоумный  Турок  Смолет катит по
мостовой  тачку.  Старик,  малое  дитя  по разуму, лихо вез на тачке десяток
длинных  досок,  с  удивительной  ловкостью  удерживая  груз  в  равновесии.
"Полегче  здесь,  Турка! Аккуратней, старый черт!" - громко подбадривал себя
старик и хохотал так, что доски подбрасывало.
     Сет  знал  Турка  Смолета, не совсем безобидного старика дровосека, чьи
странности  очень  оживляли  быт  города.  Сет  знал, что появление Турка на
Главной  улице  вызовет  целую  бурю выкриков и острот и что старик на самом
деле  дал большого крюка - лишь бы проехать по Главной улице и показать свое
искусство  в  обращении с тачкой. "Был бы тут Джордж Уилард, он бы нашел что
сказать,  -  подумал  Сет.  -  Джордж - свой в городе. Он бы окликнул Турка,
Турок  откликнулся бы. Оба были бы довольны своими шутками. А я не могу. Я -
не свой. Шуметь я об этом не буду - но уеду отсюда".
     Сет  побрел в полутьме дальше, чувствуя себя изгоем в родном городе. Он
было   пожалел  себя,  но  тут  же  понял  несуразность  своих  огорчений  и
улыбнулся.  И  в  конце  концов  решил, что он просто не по годам взрослый и
жалеть  себя  нечего.  "Я  создан  для  труда. Упорным трудом я, может быть,
сумею добиться положения - так почему бы мне не попробовать", - решил он.
     Сет  подошел к дому банкира Уайта и остановился в темноте перед дверью.
На  двери  висел  тяжелый  латунный молоток - новшество, которое завела мать
Элен;  она  же  организовала еще женский клуб для изучения поэзии. Сет отвел
молоток  и отпустил. Молоток грохнул, как далекая пушка. "До чего же я тупой
и  нескладный,  -  подумал  Сет.  -  Миссис  Уайт  откроет, а я не знаю, что
сказать".
     Открыла,  однако,  Элен  -  и  увидела  на  крыльце  Сета. Порозовев от
удовольствия, она шагнула за дверь и тихо прикрыла ее.
     -  Я  собираюсь  уехать  из города. Не знаю, кем буду, но отсюда уеду и
поступлю  на  работу.  Поеду,  наверно,  в  Колумбус,  - сказал он. - Может,
поступлю  там  в  университет.  В  общем, уезжаю. Сегодня скажу матери. - Он
замялся и нерешительно посмотрел по сторонам. - Не хочешь пройтись со мной?
     Сет  и  Элен гуляли по улицам в тени деревьев. На луну набегали тучи, а
впереди  в  глубоком  сумраке  шагал  человек с лесенкой на плече. Он быстро
подходил  к  перекрестку, приставлял лестницу к деревянному столбу и зажигал
фонарь,  так  что  пара  двигалась  то  в  свете  фонаря,  то  в  постепенно
сгущавшейся  тени  низких  древесных  крон. Вершины деревьев затрепал ветер,
вспугнул  спавших  птиц, и они взлетели с жалобными криками. На свету, возле
одного  фонаря, гоняясь за роем ночных мошек, носились и кружили две летучие
мыши.
     Еще  в ту пору, когда Сет был мальчиком в коротких штанишках, между ним
и  барышней,  которая  сегодня впервые пошла с ним гулять, возникла какая-то
недовысказанная   близость.  Одно  время  Элен  как  помешанная  писала  ему
записки.  Он  находил их между страницами в своих учебниках, одну ему вручил
малыш на улице, несколько штук пришли по почте.
     Они  были  написаны  круглым мальчишеским почерком и обнаруживали душу,
разгоряченную  чтением  романов.  Сет  на  них  не отвечал, хотя среди фраз,
накорябанных  карандашом на личной почтовой бумаге банкирши, были и лестные,
и  трогательные.  Он совал записку в карман пальто, шел по улице или стоял у
школьного  забора,  и  ему  жгло  бок. Ему нравилось, что его выделяет самая
богатая и миловидная девочка в городе.
     Элен  и  Сет  остановились  у  забора,  из-за которого глядело на улицу
сумрачное  низкое  здание.  Когда-то  оно  было  бочарной фабрикой, а теперь
пустовало.  На  другой  стороне  улицы,  на крыльце, вспоминали свое детство
мужчина  и  женщина:  смущенным юноше и девушке был ясно слышен их разговор.
Раздался  звук  отодвигаемых стульев, и мужчина с женщиной подошли по гравию
к  деревянной калитке. Мужчина уже за калиткой нагнулся и поцеловал женщину.
"В память о прежнем", - сказал он и, повернувшись, быстро ушел по тротуару.
     -  Это  Белла  Тёрнер,  - шепнула Элен и смело подала руку Сету. - Я не
знала, что у нее кавалер. Думала, она стара для этого.
     Сет  принужденно  засмеялся. Рука у девушки была теплая, и с непривычки
у  него  закружилась  голова. Ему вдруг захотелось сказать то, что он сперва
не хотел говорить.
     -  Джордж  Уилард в тебя влюблен, - сказал он, и, несмотря на волнение,
голос  его  был тихим и ровным. - Пишет рассказ и хочет влюбиться. Хочет сам
почувствовать,  что  это значит. Просил передать тебе и посмотреть, как ты к
этому отнесешься.
     Элен  и  Сет  опять  шли молча. Они остановились перед садом Ричмондов,
пролезли через дыру в живой изгороди и сели на скамью под кустом.
     На  улице,  пока  он  шел  рядом с Элен, у него возникли новые, дерзкие
мысли.  Он  пожалел о своем решении уехать из города. "Если остаться и часто
гулять  по  улицам  с  Элен  Уайт  -  ведь  это  будет что-то совсем новое и
замечательное",  - подумал он. Он мысленно увидел, как обнимает ее за талию,
и  ощутил,  как  ее  руки  сомкнулись  у него на затылке. Воображение, порой
прихотливо  связывающее действие и место, перенесло эту сцену в один уголок,
где  он  побывал  на  днях.  Его послали к фермеру, который жил на склоне за
Ярмарочной  площадью,  и  он возвращался полевой тропинкой. У подошвы холма,
ниже  дома  фермера,  он остановился под платаном и поглядел вокруг. Его уши
наполнило  мягкое  жужжание.  Он  даже  подумал,  что  на  дереве  поселился
пчелиный рой.
     Потом,  поглядев  под ноги, Сет увидел, что в буйной зелени вокруг него
действительно  кишат  пчелы.  Он  стоял на лугу, сбегавшем с холма, и густая
трава  доходила  ему до пояса. Трава цвела крохотными багровыми цветочками и
одуряюще пахла. В траве трудилось войско пчел и пело за работой.
     Сету  представилось,  что  летним  вечером  он  лежит под этим деревом,
зарывшись  в  траву.  Рядом  с  ним лежит Элен Уайт, и он держит ее за руку.
Что-то  непонятное мешает ему поцеловать ее в губы, но он чувствует, что мог
бы,  если  бы пожелал. Однако он лежит не шевелясь, глядит на Элен и слушает
пчелиное войско - уверенную и протяжную песню труда.
     Сет  беспокойно  заерзал  на садовой скамье. Он отпустил руку девушки и
сунул  руки в карманы брюк. Ему захотелось поразить спутницу значительностью
своего нового решения, и он кивнул на дом.
     -  Мать,  наверно,  поднимет  шум,  -  шепнул  он.  -  Она  никогда  не
задумывалась,  что я буду делать в жизни. Думает, я останусь здесь навсегда,
и притом - мальчишкой.
     Голос Сета был полон мальчишеской важности.
     -  Понимаешь,  пора  двигать  отсюда.  Надо  приниматься за дело. Я для
этого гожусь.
     На  Элен  его  слова  произвели  сильное  впечатление. Девушка кивнула;
сейчас  она восхищалась Сетом. "Вот как надо, - подумала она. - Этот мальчик
-  вовсе  не  мальчик,  а  сильный,  целеустремленный мужчина". Неотчетливые
желания,  наполнившие  ее  тело,  схлынули; она резко выпрямилась на скамье.
Вдалеке   по-прежнему   погромыхивал   гром,  и  в  восточной  стороне  неба
вспыхивали  зарницы.  Сад,  прежде такой громадный и таинственный, обещавший
стать  благодаря  Сету  театром  небывалых  и  чудесных  приключений, теперь
казался  самым  обыкновенным  городским  задворком,  с очевидными и близкими
границами.
     - Что ты собираешься там делать? - прошептала она.
     Сет  полуобернулся  на скамье, пытаясь разглядеть в темноте ее лицо. Он
решил,  что  она  несравненно разумнее и честнее Джорджа Уиларда, и был рад,
что  ушел  от  приятеля.  Вновь  вернулась  прежняя  досада  на  город, и он
попытался объяснить ее девушке:
     -  Разговоры,  разговоры.  Тошно  слушать.  Займусь  делом, найду такую
работу,  где  разговоры не в счет. Ну, хоть механиком в мастерской. Не знаю.
Мне  это  не  так важно. Лишь бы работать, и поменьше разговоров. Мне больше
ничего не надо.
     Сет  поднялся  со скамейки и подал ей руку. Ему не хотелось заканчивать
свидание, но он не знал, о чем дальше говорить.
     - Сегодня мы видимся в последний раз, - прошептал он.
     Элен  растрогалась.  Она  положила  руку на плечо Сета и, подставив ему
лицо,  потянула  его голову к себе. Ею двигала искренняя нежность и скорбь о
том,  что  какое-то  приключение,  к которому невнятно склоняла ночь, теперь
уже никогда не осуществится.
     -  Я, пожалуй, пойду, - сказала она, бессильно уронив руку. Ей пришла в
голову  мысль. - Ты меня не провожай, я хочу побыть одна. Иди лучше поговори
со своей мамой. Не стоит откладывать.
     Сет  смутился, и, пока он стоял и мешкал, девушка повернулась и убежала
через  дыру  в  изгороди.  Сету  захотелось  кинуться вдогонку, но он только
стоял  и  смотрел,  смущенный  и  озадаченный  ее  поступком  - как смущен и
озадачен  был  всей  жизнью города, откуда она явилась. Он медленно побрел к
дому,  остановился  под  большим  деревом и стал смотреть в освещенное окно,
где  сидела  мать  и  усердно шила. Ощущение одиночества, уже посетившее его
сегодня  вечером,  опять  вернулось,  по-особому  окрасив  мысли  о недавнем
приключении.
     -  Хм!  -  сказал  он,  повернувшись и глядя в ту сторону, где скрылась
Элен  Уайт.  - Тем и кончится. Она будет как все. Теперь, наверно, и на меня
будет  смотреть,  как  на  чудного. - Он упер взгляд в землю и задумался еще
глубже.  -  Будет  стесняться при мне, чувствовать себя неловко, - прошептал
он.  -  Так и будет. Тем все и кончится. Как до любви дойдет - я буду ни при
чем.   Влюбится   в  кого-нибудь  другого...  в  какого-нибудь  дурака...  в
какого-нибудь разговорчивого... в какого-нибудь Джорджа Уиларда.





ТЭНДИ



     До  семи  лет  она  жила  в  некрашеном  ветхом  доме на старой дороге,
которая  вела в сторону от Вертлюжной заставы. Отец ею почти не занимался, а
мать  давно умерла. Отец был занят размышлениями и разговорами о религии. Он
объявил   себя  агностиком  и  так  увлекся  борьбой  с  понятиями  о  Боге,
гнездившимися  в  головах  соседей,  что  вовсе  не замечал Божьего создания
подле  себя,  и  его  заброшенный  ребенок  ютился из милости то у тех, то у
других родственников покойной матери.
     Однажды  в Уайнсбурге появился приезжий, и он увидел в девочке то, чего
не  видел отец. Это был молодой человек, высокий, рыжеволосый и почти всегда
пьяный.  Иной  раз  он  приходил  посидеть  перед гостиницей с Томом Хардом,
отцом  девочки.  Том  разглагольствовал, утверждая, что Бога нет, а приезжий
улыбался  и одобрительно подмигивал слушателям. Он подружился с Томом, и они
часто бывали вместе.
     Приезжий  был  сыном  богатого  торговца  из  Кливленда. В Уайнсбург он
приехал  с  особой  целью.  Он  хотел излечиться от пьянства и надеялся, что
здесь,  в провинциальном захолустье, вдали от городских приятелей, ему будет
легче бороться с этим губившим его пороком.
     Однако  пребывание  в Уайнсбурге не принесло пользы. От скуки он только
запил  пуще прежнего. Но все же кое-что сделать в Уайнсбурге ему удалось. Он
дал имя дочери Тома Харда, имя, полное значения.
     Однажды  после  долгого  запоя  приезжий,  пошатываясь, брел по Главной
улице.  Том  Хард  сидел  на  стуле  перед  гостиницей с дочкой на коленях -
девочке  было  тогда  пять  лет. Тут же, прямо на деревянном тротуаре, сидел
юный  Джордж  Уилард.  Приезжий  мешком  бухнулся на стул. Он весь трясся, а
когда заговорил, голос его дрожал.
     Был  поздний  вечер.  Тьма легла на город и на полотно железной дороги,
протянувшейся  у  подножья  небольшого  холма,  на котором стояла гостиница.
Где-то  вдалеке на западе протяжно запел гудок пассажирского поезда. Спавшая
на  дороге  собака  вскочила  и залаяла. Приезжий стал что-то бормотать, и в
бессвязной  болтовне  были  пророческие  слова о судьбе девочки, лежавшей на
руках у агностика.
     -  Я  приехал  сюда,  думал  - брошу пить... - проговорил пьяница, и по
щекам  его  покатились  слезы.  Он не смотрел на Тома Харда, а, сгорбившись,
уставился  во  тьму,  словно  узрел  видение.  - Я убежал из города, думал -
исцелюсь...  но нет исцеления... И я знаю почему. - Он повернулся к девочке,
которая  смотрела  на  него  в  упор, выпрямившись на коленях отца. Приезжий
тронул  Тома Харда за руку. - Ведь я страдаю не только от пьянства, - сказал
он.  -  Тут еще другое... Во мне живет любовь, да только я не встретил своей
любимой...  Вот  в чем суть... если вы понимаете, что это значит. Поэтому-то
мне теперь все равно конец. Немногие могут меня понять...
     Подавленный  тоской,  умолкнув,  он  сидел неподвижно, но дальний гудок
паровоза снова вывел его из оцепенения.
     -  Я еще не потерял надежды. Слышите? Не потерял!.. Только я понял, что
здесь  ей не суждено исполниться, - произнес он хрипло. Теперь он пристально
смотрел  на  девочку и обращался к ней одной. - Вот растет еще одна женщина.
-  Его  голос  стал  сильным  и  ясным.  -  Но она не для меня. Она родилась
слишком  поздно.  Может  быть,  ты  и есть та, которую я ищу... И вот судьбе
угодно  свести  меня с нею в этот вечер, когда я извел себя пьянством, а она
еще малый ребенок...
     Плечи  его  сотрясались  от  рыданий,  и,  когда  он попытался свернуть
папироску, бумага выпала из его дрожащих пальцев. В сердцах он чертыхнулся.
     -  Думают, легко быть женщиной, легко быть любимой... Я-то знаю, каково
оно.  -  Он  снова  повернулся к девочке. - Я-то знаю! - вскричал он. - Быть
может, из всех мужчин только я один это понимаю.
     И снова взор его стал блуждать по темной улице.
     -  Я  знаю  о  ней все, хотя она никогда не встречалась на моем пути, -
мягко  проговорил  он. - Я знаю о ее борьбе и ее страданиях, и вот за эти-то
страдания  она  мне  так  дорога. Страдания изменили ее, она стала иной, и у
меня  есть  для  нее имя. Я назвал ее Тэнди. Это имя пришло ко мне в те дни,
когда  я  умел  мечтать, когда тело мое еще не осквернял порок. В моей Тэнди
есть  сила,  которая не страшится любви... Это именно то, что мужчины ищут в
женщинах и чего они не находят.
     Приезжий  поднялся  и  подошел  к  Тому  Харду. Он едва стоял на ногах,
казалось,  он  вот-вот  упадет. Вдруг он опустился на колени и, схватив руки
девочки, стал покрывать их пьяными поцелуями.
     -  Будь  Тэнди, малютка, - просил он. - Будь сильной и смелой. Вот твой
путь.  Ничего  не  страшись.  Дерзай  быть  любимой! Будь больше, чем просто
женщина! Будь Тэнди!
     Приезжий  встал  и поплелся прочь. Дня через два он сел в поезд и уехал
обратно в Кливленд.
     Вскоре  после необычного разговора у гостиницы Том Хард повел девочку к
родственникам,  которые  пригласили  ее  ночевать.  Он  шел  в  темноте  под
деревьями,  совсем  позабыв пьяную болтовню приезжего. Он снова был поглощен
доводами,  с  помощью  которых  мог бы победить веру людей в Бога. Он назвал
дочь по имени, но она вдруг заплакала.
     -  Не  хочу,  чтоб  меня так звали! - вскричала она. - Хочу быть Тэнди!
Тэнди Хард!
     Отца  тронули  слезы  девочки,  и  он  старался  ее  утешить.  Том Хард
остановился перед деревом, взял дочь на руки и попытался уговорить ее.
     - Ну полно, будь умницей, - строго сказал он наконец.
     Но она все не унималась.
     С  детским  самозабвением  отдалась  она своему горю, и плач ее нарушал
безмолвие улицы.
     -  Хочу  быть  Тэнди,  хочу быть Тэнди, хочу быть Тэнди Хард! - кричала
она,  мотая  головой  и  рыдая  с таким отчаянием, словно видение, созданное
словами пьяницы, разрывало ее детское сердце.





СИЛА БОЖЬЯ



     Пастор  Кёртис  Хартман служил в пресвитерианской церкви Уайнсбурга уже
десять  лет.  Это  был  сорокалетний человек, крайне молчаливый и замкнутый.
Проповедовать   с   амвона,   стоя  перед  народом,  всегда  было  для  него
испытанием,  и  со  среды  до  субботнего  вечера он не мог думать ни о чем,
кроме   тех   двух  проповедей,  которые  надо  прочесть  в  воскресенье.  В
воскресенье  рано  утром  он уходил в кабинет - комнатушку на колокольне - и
молился.  В молитвах его преобладала одна нота. "Дай мне силы и смелости для
труда  Твоего, Господи!" - просил он, стоя коленями на голом полу, и склонял
голову перед делом, которое его ожидало.
     Кёртис  Хартман  был  высокий  мужчина  с каштановой бородой. Его жена,
толстая   нервная   женщина,   была  дочерью  фабриканта  нижнего  белья  из
Кливленда.  К  самому  священнику  в  городе  относились  хорошо.  Церковные
старейшины  одобряли  его за то, что он спокойный и скромный, а жена банкира
Уайта считала его образованным и культурным.
     Пресвитерианская   церковь  держалась  несколько  особняком  от  других
церквей  Уайнсбурга.  И  здание  ее  было больше, внушительней, и священнику
платили  лучше.  У  него  был  даже собственный выезд, и летними вечерами он
иногда  катался  с женой по городу. Ехал по Главной улице, туда и обратно по
Каштановой,  степенно  кланялся встречным, а жена в это время, тайно млея от
гордости,  поглядывала  на  него  краем  глаза и опасалась, как бы лошадь не
понесла.
     Много  лет  после  приезда  в  Уайнсбург  дела  у  Кёртиса Хартмана шли
благополучно.  Прихожан  у  себя  в  церкви он, правда, не воспламенял, но и
врагов  себе  не  нажил. Служил с душой и порою подолгу мучился угрызениями,
что  не  способен  ходить  и  выкликать  Слово Божье на улицах и в закоулках
города.  Он  сомневался, горит ли в нем действительно духовный жар, и мечтал
о  том  дне,  когда неодолимый и сладостный прилив свежих сил ворвется в его
голос  и  душу  подобно  ветру  и люди задрожат перед духом Божьим, явленным
через  него.  "Я  -  жалкая чурка, и никогда мне этого не дождаться, - уныло
размышлял  пастор,  но  вскоре  лицо  его освещалось терпеливой улыбкой. - А
впрочем, я как будто справляюсь", - философски добавлял он.
     Комната  в  колокольне,  где  воскресными  утрами  священник молился об
увеличении  в  нем  Божьей  силы,  была  с одним окном. Высокое и узкое, оно
отворялось  наружу,  как дверь. На окне, составленном из маленьких стеклышек
в  свинцовом  переплете,  был  изображен Христос, возложивший руку на голову
ребенка.  Однажды  летним  воскресным  утром,  сидя  за  столом  с раскрытой
Библией  и листками будущей проповеди, пастор, к возмущению своему, увидел в
верхней  комнате соседнего дома женщину, которая лежала на кровати с книжкой
и  при  этом  курила  сигарету.  Кёртис Хартман подошел на цыпочках к окну и
тихо  прикрыл  его.  Пастор  ужаснулся  мысли, что женщина может курить, и с
содроганием  думал,  что стоило его глазам оторваться от божественной книги,
как  они  увидели  голые  женские  плечи  и  белую шею. В смятении чувств он
взошел  на  амвон  и  произнес  длинную  проповедь, ни разу не задумавшись о
своих  жестах  и  голосе.  Проповедь,  из-за  ее силы и ясности, слушали как
никогда   внимательно.  "Слушает  ли  она,  достигнет  ли  до  ее  души  моя
проповедь?"  -  спрашивал  себя  пастор  и  уже надеялся, что, может быть, в
следующие   воскресенья  сумеет  найти  слова,  которые  тронут  и  пробудят
женщину, видимо погрязшую в тайном грехе.
     Соседний  с  церковью  дом,  в  окнах  которого  священник  увидел  это
огорчительное   зрелище,   занимали  две  женщины.  Элизабет  Свифт,  седая,
деловитая  вдова  со  счетом  в Уайнсбургском национальном банке, и ее дочь,
учительница   Кейт   Свифт.  У  тридцатилетней  учительницы  была  стройная,
подтянутая  фигура.  Друзей  у  нее  было  мало; считалось, что она остра на
язык.  Когда Кёртис Хартман стал думать об учительнице, он вспомнил, что она
ездила  в  Европу  и  два  года прожила в Нью-Йорке. "В конце концов курение
может   еще  ничего  не  значить",  -  размышлял  он.  Он  вспомнил,  что  в
студенческие  годы,