, он все хотел побеседовать с ней, но
беседы  никак  не  получалось.  Отец  забывал, о чем хотел сказать, и только
жаловался на свои неприятности.
     В  юные  годы  и  молодой  женщиной  Элизабет  усердно  искала  в жизни
приключений.  К  восемнадцати  годам  жизнь взяла ее в такой оборот, что она
уже  не  была  девушкой,  но, хотя до замужества с Томом Уилардом она успела
сменить  с  полдюжины любовников, она ни разу не вступила в связь, повинуясь
одному  лишь  вожделению. Как всем женщинам на свете, ей хотелось настоящего
возлюбленного.  Вслепую,  жадно  искала она в жизни чего-то иного, какого-то
потаенного  чуда.  Высокая  красавица  с непринужденной походкой, гулявшая с
мужчинами  под  деревьями, все тянула руку во тьму, пытаясь нащупать там еще
чью-то  руку.  В  шуме слов, исходивших от ее спутников по приключениям, она
пыталась уловить то, что стало бы для нее истинным словом.
     За  Тома  Уиларда, служащего отцовской гостиницы, она вышла потому, что
он  был  под  боком  и как раз хотел жениться, когда она решила выйти замуж.
Одно  время,  как  и  большинство  девушек, она думала, что после замужества
жизнь  примет совсем другое обличье. Если и были у нее сомнения насчет того,
что  может  выйти из её брака с Томом, она их отбросила. Больной отец был на
краю  могилы, а сама она - в растерянности после только что закончившегося и
бессмысленного  по  своим  результатам  романа.  Ее  сверстницы в Уайнсбурге
выходили  за  мужчин,  которых  она  знала  всю  жизнь,  - за приказчиков из
бакалейных  магазинов,  за молодых фермеров. Вечером они гуляли с мужьями по
Главной  улице и счастливо улыбались. Она стала думать, что брак сам по себе
может  быть  полон какого-то скрытого значения. Молодые жены, с которыми она
встречалась,  разговаривали  застенчиво  и  нежно.  "Когда  у  тебя  -  свой
мужчина, это совсем другое дело", - говорили они.
     Вечером  накануне  свадьбы потерянная женщина беседовала с отцом. Позже
Элизабет  спрашивала  себя,  не из-за того ли она и вышла замуж, что столько
времени   проводила  наедине  с  больным.  Отец  говорил  о  своей  жизни  и
предостерегал  Элизабет,  чтобы  она не дала завести себя в такое же болото.
Он  поносил  Тома  Уиларда,  и  дочери  пришлось за него вступиться. Больной
разволновался  и  хотел  слезть  с  кровати.  Она не разрешила ему встать, и
тогда он начал жаловаться.
     -  Никогда  меня  не оставляли в покое, - сказал он. - Работал много, а
гостиницу  так  и  не  сделал  доходной.  Я  и сейчас должен банку. Все сама
увидишь, когда я умру.
     В  голосе  больного звучала глубокая серьезность. Он не мог подняться и
поэтому протянул руку, чтобы привлечь к себе голову дочери.
     -  Спастись еще можно, - прошептал он. - Не выходи за Тома и ни за кого
из   уайнсбургских.  У  меня  в  сундуке,  в  железной  шкатулке,  восемьсот
долларов. Возьми их и уезжай.
     Голос у больного опять стал жалобным.
     -  Ты  должна  обещать,  -  сказал он. - Если не можешь обещать, что не
выйдешь  за  Тома, дай слово, что никогда не скажешь ему про эти деньги. Они
мои,  я их тебе даю и имею право поставить это условие. Спрячь их. Пусть они
будут  платой  тебе  за то, что я был плохим отцом. Когда-нибудь они откроют
тебе  дорогу,  широкую,  свободную дорогу. Ну же, слышишь, я умираю, дай мне
слово.

x x x

     В  кабинете  доктора  Рифи в кресле у печки сидела, потупясь, Элизабет,
усталая  худая  женщина,  которой  шел только сорок второй год. У окна возле
письменного  столика  сидел доктор. Он взял со стола карандаш и вертел его в
руках.  Элизабет  рассказывала  о  своей  замужней  жизни.  Она рассказывала
отвлеченно,  вовсе забыв о муже, и, лишь когда ей надо было что-то уточнить,
он появлялся в роли как бы куклы.
     -  А потом я вышла замуж, и ничего хорошего из этого не получилось, - с
горечью  сказала  она.  -  Я  сразу же начала бояться. Может быть, я слишком
много  успела  узнать  до  этого,  а  может  быть,  в первую нашу ночь с ним
выяснилось слишком много. Не помню.
     Какая  же  я  была  дура.  Отец  дал  мне  деньги и отговаривал меня от
замужества,  а  я  и  слушать  его  не  хотела. Вспоминала, что мне говорили
замужние  женщины,  - и тоже хотела замуж. Мне не Том был нужен, а муж. Отец
задремал,  я высунулась в окно и стала думать о том, как я жила. Я не хотела
быть  дурной  женщиной.  В  городе  про  меня  ходили  всякие  слухи. Я даже
боялась, что Том раздумает.
     Голос  у  женщины  задрожал  от  волнения.  У доктора Рифи, который уже
полюбил  ее,  только  не  отдавал  себе  в  этом  отчета,  возникла странная
иллюзия.  Ему  казалось,  что,  когда она говорит, меняется ее тело, что она
молодеет,  выпрямляется, становится сильнее. Он не мог прогнать эту иллюзию,
и  тогда  рассудок перетолковал ее на профессиональный лад. "Выговориться ей
полезно, и для души, и для тела", - пробормотал он.
     Женщина  стала  рассказывать  об  одном случае, который произошел через
несколько месяцев после свадьбы. Голос ее зазвучал тверже.
     -  Под  вечер  я решила прокатиться, - сказала она. - В конюшне Мойра у
меня  были своя коляска и серый пони. Том красил и оклеивал обоями комнаты в
гостинице.  Ему  нужны  были  деньги, и я все собиралась с духом сказать ему
про  те  восемьсот  долларов,  что оставил отец. Никак не могла решиться. Не
очень  он  мне  нравился.  Лицо  и  руки вечно в краске - и пахло-то от него
краской.  Он  все  старался  привести в порядок старую гостиницу, подновить,
сделать понаряднее.
     Взволнованная  женщина  выпрямилась  в  кресле  и, по-девичьи взмахивая
рукой, рассказывала о том, как поехала весенним днем кататься:
     -  Небо  было  хмурое,  гроза  собиралась.  Под  черными тучами трава и
деревья  стали  такими  зелеными,  что  глазам  было  больно.  Я отъехала от
Вертлюжной  заставы  милю  или  чуть  больше и свернула на проселок. Лошадка
весело  бежала в гору и под гору. Мне было неспокойно. В голову лезли мысли,
мне  хотелось  от  них  убежать.  Я  стала нахлестывать лошадку. Черные тучи
опустились,  пошел  дождь. Мне хотелось мчаться с ужасной быстротой, гнать и
гнать  без  остановки.  Хотелось удрать из города, из моего платья, от моего
замужества,  от  тела моего, от всего. Я чуть не загнала лошадь, а когда она
выбилась  из  сил,  я вылезла из коляски и бежала в темноте, пока не упала и
не  ушибла  бок.  Мне  хотелось  убежать от всего, но и прибежать хотелось к
чему-то. Понимаете, что со мной было, миленький?
     Элизабет  вскочила и заходила по кабинету. И доктору Рифи казалось, что
он  ни  у  кого  еще  не видел такой походки. В движениях всего ее тела была
непринужденность,  и ритм их опьянял доктора. Когда она подошла и опустилась
на колени возле его кресла, он обнял ее и стал горячо целовать.
     -  Я  проплакала всю дорогу до дому, - пыталась она закончить рассказ о
своей безумной поездке, но он не слушал ее.
     -  Милая!  Милая,  хорошая!  Милая  моя,  хорошая!  -  шептал он, и ему
казалось,  что  он  обнимает  не  изнуренную  женщину  сорока одного года, а
красивую  невинную девушку, каким-то чудом вырвавшуюся из кожуры изнуренного
женского тела.
     Женщину,  которую  он  тогда  обнимал,  доктор  Рифи больше не видел до
самой  ее  смерти.  В  тот  летний  день они чуть не стали любовниками в его
кабинете,  но  им  помешало  пустячное,  почти  нелепое  происшествие. Когда
мужчина  и  женщина крепко обнялись, по лестнице вдруг затопали чьи-то ноги.
Пара  вскочила  и  замерла,  дрожа  и  прислушиваясь.  А  шумел  на лестнице
приказчик  мануфактурной компании "Париж". С грохотом он швырнул пустой ящик
на  кучу  рухляди  в  коридоре и затопал вниз. Элизабет ушла тут же. То, что
оживало  в  ней, когда она разговаривала со своим единственным другом, разом
умерло.  Она  была  почти  в  истерике, как и доктор, и не хотела продолжать
разговор.  Элизабет  шла  по  городу,  и кровь еще пела в ней, но, когда она
свернула  на  Главную  улицу  и  увидела  огни  "Нового  дома  Уиларда",  ее
затрясло, колени подогнулись, и она испугалась, что упадет.
     Последние  несколько  месяцев  больная  женщина  прожила в нетерпеливом
ожидании  смерти.  И  шла  дорогой  смерти, ее желая, к ней стремясь. Смерть
представлялась  ей  в  человеческом облике - то сильным черноволосым парнем,
бегающим  по  холмам,  то  суровым,  спокойным  мужчиной, в рубцах и метинах
жизненных  невзгод.  В  темной  комнате она выпрастывала руку из-под одеяла,
протягивала  ее  и  думала,  что смерти нравится, когда живое само подает ей
руку.  "Потерпи,  любимый,  -  шептала она. - Оставайся молодым и красивым и
потерпи".  В тот вечер, когда болезнь наложила на нее свою тяжелую руку и не
оставила  ей времени сказать сыну Джорджу про спрятанные восемьсот долларов,
она  вылезла  из  постели  и  ползала  по  комнате, выпрашивая у смерти хоть
часовую  отсрочку. "Подожди! Сын! Сын! Сын!" - умоляла она, из последних сил
отрывая от себя руки возлюбленного, которого так сильно желала.

x x x

     Элизабет  умерла  в  марте того года, когда ее сыну Джорджу исполнилось
восемнадцать,  и  до  молодого  человека  почти  не  дошел  смысл ее смерти.
Прояснить  этот смысл могло только время. Он уже месяц видел, что мать лежит
на  кровати,  белая,  неподвижная  и  немая,  - и вот доктор остановил его в
коридоре и произнес несколько слов.
     Молодой  человек  ушел к себе в комнату и закрыл дверь. В животе у него
образовалась  странная  пустота.  Он  посидел,  глядя в пол, потом вскочил и
выбежал  на воздух. Он прошел по станционной платформе, потом по центральным
улицам,  мимо  школы,  и почти все время думал только о своих делах. Мысль о
смерти  никак  не  могла завладеть им, и он даже немного досадовал, что мать
умерла   именно  сегодня.  Он  только  что  получил  от  Элен  Уайт,  дочери
городского  банкира,  ответ  на  свою  записку.  "Сегодня  я  мог  бы  с ней
встретиться, а теперь придется отложить", - думал он почти сердито.
     Элизабет  умерла  в  пятницу,  в  три часа дня. С утра шел дождь и было
холодно,   но   днем   выглянуло  солнце.  Последние  шесть  дней  она  была
парализована,  не могла ни говорить, ни двигаться, жить продолжали только ум
и  глаза.  Три дня из шести она боролась, думая о сыне, силилась сказать ему
на  будущее  какие-то  слова,  и в глазах ее была такая трогательная мольба,
что  у  всех,  кто  это видел, умиравшая осталась в памяти на годы. Даже Том
Уилард,  который  всегда  носил  в душе обиду на жену, забыл свою обиду, и у
него  текли  слезы,  застревая  в  усах.  Усы у Тома седели, он их красил. В
состав  краски  входило  масло, и, когда он смахивал слезы с усов, в воздухе
повисал   тонкий  туман.  В  горе  лицо  Тома  Уиларда  напоминало  мордочку
маленькой собаки, долго пробывшей на морозе.
     В  день смерти Джордж вернулся домой по Главной улице уже в темноте; он
поднялся  к  себе,  причесаться и почиститься, а потом по коридору перешел в
комнату,  где  лежало тело. Горела свеча на туалетном столике возле двери, а
у  кровати  в  кресле  сидел  доктор Рифи. Доктор встал и пошел к выходу. Он
сунул  вперед руку, как бы желая поздороваться с Джорджем, но тут же неловко
ее  убрал.  Двум  смущенным  людям  было  тесно  в комнате, и старший быстро
вышел.
     Сын  покойной сел в кресло и потупил взгляд. Он опять задумался о своих
делах  и  твердо решил, что начнет новую жизнь, уедет из Уайнсбурга. "Уеду в
большой  город.  Может  быть,  удастся  поступить в газету", - подумал он, а
потом  его мысли обратились к девушке, с которой он мог провести этот вечер,
и опять он чуть не рассердился на неожиданную помеху.
     В  плохо  освещенной  комнате,  где  лежала  покойница, молодой человек
предался  размышлениям.  Он  занимал себя мыслями о жизни, так же как мать -
мыслью  о  смерти.  Он закрыл глаза и вообразил, как прикасаются к его губам
яркие  молодые  губы  Элен  Уайт. Он задрожал всем телом, руки затряслись. И
вдруг  что-то  произошло.  Молодой  человек  вскочил  на ноги и оцепенел. Он
посмотрел  на  мертвое  тело  под простынями, и ему стало так стыдно за свои
мысли,  что  он  заплакал.  В  голову  ему  пришла новая идея, и он виновато
оглянулся, словно за ним могли подсматривать.
     Джорджу  Уиларду  до  умопомрачения  захотелось  приподнять  простыню и
заглянуть  в  лицо  матери. Все отступило под страшным натиском новой мысли.
Он  вдруг  уверил  себя,  что  перед  ним на кровати лежит не мать, а кто-то
другой.  Это  ощущение  было  явственным  до невыносимости. Длинное тело под
простыней  выглядело  в смерти молодым и стройным. Юноше, обуянному странной
фантазией,  оно показалось непередаваемо прекрасным. Чувство, что тело там -
живое,  что  сейчас с кровати спрыгнет красивая женщина и встанет перед ним,
нахлынуло  с  такой  силой,  что  он больше не мог терпеть. Он снова и снова
пытался  протянуть  руку. Один раз он даже тронул и приподнял край простыни,
но  смелость покинула его, и он, как доктор Рифи, отвернулся и вышел вон. За
дверью,  в  коридоре  он  остановился  и  задрожал  так,  что  ему  пришлось
держаться  за  стену.  "Это  не  мама.  Не мама там", - прошептал он и опять
задрожал  от  страха  и  неизвестности.  Из  соседней  комнаты  вышла, чтобы
посидеть  возле  покойницы,  вдова  Элизабет  Свифт;  Джордж сунул ей руку и
зарыдал,  качая  головой,  полуслепой  от горя. Но тут же забыл про Элизабет
Свифт  и  со  словами  "Мама  умерла"  оборотился к двери, откуда только что
вышел.  "Милая,  милая,  милая  моя,  хорошая",  -  забормотал он, повинуясь
какой-то посторонней силе.

x x x

     А  восемьсот долларов, которые так долго прятала покойная, чтобы помочь
сыну  обосноваться  в  большом  городе,  - они лежали в жестяной коробке под
штукатуркой,  у  нее  в  ногах.  Элизабет  схоронила  их  через неделю после
свадьбы  -  отбив  штукатурку  палкой.  Потом,  чтобы  заштукатурить тайник,
позвала  одного  из  рабочих,  которые  ремонтировали  гостиницу.  "Кроватью
нечаянно  двинула",  - объяснила она мужу, не в силах расстаться с мечтой об
избавлении  -  избавлении, которое замаячило перед ней лишь дважды в жизни -
когда ее обнимали возлюбленные, Смерть и доктор Рифи.






ПРОЗРЕНИЕ



     Был  ранний  вечер  в конце осени, и на Уайнсбургскую ярмарку из округи
съехались  толпы  народа.  День  выдался  ясный,  и наступала мягкая, теплая
ночь.  Над  Вертлюжной заставой, где дорога выбегала за город и вытягивалась
между  ягодных  плантаций, устланных бурыми сухими листьями, телеги вздымали
тучи  пыли.  В  телегах, свернувшись мячиком, на соломе спали дети. Волосы у
них  были  в пыли, пальцы - черные и липкие. Пыль клубами катилась на поля и
горела в лучах заходящего солнца.
     На  Главной  улице  Уайнсбурга,  в  магазинах  и на тротуарах, толпился
народ.  Стемнело,  ржали  лошади,  приказчики  метались,  как угорелые, дети
теряли  родителей  и  вопили, американский городок надсаживал силы, стараясь
развлечь себя.
     Протолкавшись  сквозь  толпу  на  Главной  улице, молодой Джордж Уилард
укрылся  на  лестнице, которая вела в кабинет доктора Рифи, и всматривался в
толпу.  Он  провожал воспаленным взглядом лица, проплывавшие в свете витрин.
В  голову  лезли  мысли,  а  думать ему не хотелось. Он нетерпеливо топал по
деревянной  ступеньке  и  напряженно озирался. "Да что она - весь день с ним
просидит? Зря я, что ли, столько ждал?" - пробормотал он.
     Джордж  Уилард, парень из маленького городка в Огайо, мужал не по дням,
а  по  часам,  и  у  него  зарождались новые мысли. Сегодня с самого утра он
чувствовал  себя  одиноким  в  ярмарочной  сутолоке.  Он собирался уехать из
Уайнсбурга  в  большой  город,  хотел  поступить  там в газету и ощущал себя
взрослым.  Настроение  у него было такое, какое знакомо мужчинам и незнакомо
мальчикам.   Он   чувствовал   себя   немолодым  и  слегка  усталым.  В  нем
пробуждались  воспоминания. Ему казалось, что ощущение зрелости обосабливает
его,   превращает   в   отчасти  трагическую  фигуру.  Ему  хотелось,  чтобы
кто-нибудь понял то чувство, которое завладело им после смерти матери.
     В  жизни  каждого  мальчика  наступает  миг,  когда  он  в  первый  раз
оборачивается  к своему прошлому. Может быть, именно тогда он и перешагивает
рубеж  зрелости.  Мальчик  бродит  по  улицам  родного  городка. Он думает о
будущем,   о   том,  какой  персоной  он  явится  миру.  В  нем  зарождаются
честолюбивые  замыслы и сожаления. Вдруг что-то происходит; он застывает под
деревом   и   ждет,  словно  сейчас  его  окликнут  по  имени.  Тени  былого
пробираются  в  его сознание, голоса извне шепотом извещают, что жизнь кое в
чем  ограниченна.  Только  что  он  был  уверен  в себе и в будущем - и вот,
уверенности  как  не  бывало.  Если  он  - мальчик с воображением, перед ним
разверзается  дверь,  он  впервые  обозревает  жизнь  и  видит  нескончаемое
шествие  людей,  которые  прежде  него являлись из небытия на свет, отживали
свой  век  и  снова  в  небытии  исчезали. Мальчик отведал печали прозрения.
Вдруг,  задохнувшись,  мальчик  видит,  что  он - всего лишь листок, гонимый
ветром  по  улицам  города.  Он  понимает, что зря так храбро рассуждали его
товарищи:  он  должен  будет  жить  и  умереть в неопределенности - игрушкой
ветра,  травинкой,  которая  увянет  под  солнцем.  Он  вздрагивает  и жадно
озирается.  Восемнадцать  лет его жизни сжались в короткий миг, в мимолетный
вздох  в  долгом  шествии  человечества.  Слышно уже, как его кличет смерть.
Всей  душой  он ищет близости с другим человеком, хочет коснуться его руками
и  самому почувствовать его прикосновение. И если этот другой представляется
ему  женщиной, то потому только, что женщина, наверно, должна быть ласковей,
женщина должна понять. Больше всего ему нужно, чтобы его поняли.
     Когда  это  прозрение  пришло к Джорджу Уиларду, он стал думать об Элен
Уайт,  дочке уайнсбургского банкира. Он и так всегда помнил об этой девушке,
которая  превращалась  в  женщину,  взрослея  вместе  с  ним. Однажды летним
вечером,  когда  ему  было  восемнадцать лет, он гулял с Элен по проселочной
дороге  и  под  влиянием  минуты  вдруг  расхвастался, начал выставлять себя
перед  ней  большим  и значительным человеком. Сейчас она была нужна ему для
другого.  Ему  нужно  было рассказать ей о своих новых порывах. В тот раз он
старался  внушить  ей,  что  он  мужчина,  хотя сам не имел об этом понятия;
теперь  же  он  хотел только быть с ней и дать ей почувствовать, какая в нем
произошла перемена.
     Для  Элен  Уайт  тоже наступила пора перемен. На свой, женский, лад она
переживала  то  же, что молодой Джордж Уилард. Она перестала быть девочкой и
жаждала  причаститься  женской  красоте  и  благодати. По случаю ярмарки она
приехала  на  день  из  кливлендского  колледжа.  В  ней  тоже  пробуждались
воспоминания.  Весь  день  она  просидела  на  трибуне  с молодым человеком,
преподавателем  ее  колледжа,  которого  пригласила  мать. Преподаватель был
педант,  и она сразу поняла, что он для ее нужд не подойдет. Ей было приятно
показаться  на  ярмарке  в  его обществе, поскольку он был приезжий и хорошо
одет.  Она знала, что его появление будет отмечено. Днем она еще веселилась,
но,   когда   стемнело,   ей   стало   невмоготу.   Ей  захотелось  прогнать
преподавателя,  отделаться  от  него.  Пока  они  сидели на трибуне и на них
смотрели  школьные  подруги,  она оказывала кавалеру такое внимание, что и у
него  пробудился некоторый интерес. "Ученый нуждается в средствах. Женюсь на
женщине со средствами", - рассуждал он.
     В  то самое время, когда Джордж Уилард уныло слонялся в толпе и думал о
ней,  Элен  Уайт  думала  о  нем.  Она  вспомнила ту вечернюю прогулку, и ей
захотелось  снова с ним погулять. Она думала, что, пожив несколько месяцев в
большом  городе,  побывав  в  театрах,  насмотревшись  на светлые проспекты,
запруженные  гуляющими,  она разительно переменилас