бледно-голубые  и  водянистые.  Такие глаза бывают у  бездомной
собаки,  и  странно  было их видеть на лице человека. Улыбку его тоже трудно
было  назвать  улыбкой.  "Не  отпихивай меня, паренек! Если тебе нечего дать
мне  поесть,  то  погладь  меня хоть немного, хоть чуточку, чтобы я поверил,
что  ты  мне  хочешь  добра; мне уже достаточно за мой век надавали пинков".
Глаза его все время что-то говорили на особом своем языке.
     Уил  поймал  себя  на  том, что сочувственно ему улыбался. Да, старичок
действительно  чем-то  напоминал  ему собаку. Уил был доволен, что так легко
его  разгадал.  "Кто  умеет  на  все  смотреть  своими глазами, тот нигде не
пропадет!"  -  подумалось  ему.  Мысли  его  уносились  куда-то в сторону. В
Бидуэле  жила  старуха, у которой была собака-овчарка. Когда наступало лето,
старуха  каждый  раз  собиралась  остричь  ее,  а потом, в последнюю минуту,
совсем  уже  принявшись  за  дело,  вдруг  решала,  что  стричь не надо. Она
хватала  большие  ножницы и уже начинала кромсать ими шерсть собаки, но руки
у  нее  тряслись. "Так что же, стричь или не стричь?" И минуты через две она
решала,  что  стричь  все-таки  не  стоит,  "Очень уж она будет страшная!" -
говорила себе старуха, оправдывая тем самым свою нерешительность.
     Наступало  самое  жаркое время, собака ходила, высунув язык, изнывая от
жары.  И  вот,  старуха снова бралась за ножницы. Собака терпеливо ждала, но
хозяйка  сначала  выстригала  широкую  борозду у нее на спине, а потом опять
приходила  к  выводу,  что  стричь не стоит. Ей, должно быть, казалось, что,
срезая  такую  великолепную шерсть, она вместе с ней срезает и куски мяса. И
продолжать  она  уже  не  могла. "Нет, нельзя же ее так уродовать!" - думала
она,  с  самым  решительным  видом  откладывая ножницы в сторону. И все лето
бедная собака ходила какая-то пристыженная и смущенная.
     Думая  про  собаку,  Уил  невольно  улыбался и то и дело посматривал на
своего  спутника.  Несуразный костюм старика чем-то напоминал ему наполовину
остриженную овчарку. Как и та, старик выглядел смущенным и пристыженным,
     Теперь  Уил  начал  уже  извлекать для себя пользу из этой встречи. Ему
надо  было взглянуть в глаза какой-то правде, а он не мог, не находил в себе
сил.  С тех пор как он покинул дом, вернее даже раньше - с той самой минуты,
когда  он  вернулся  из деревни и сказал Кэт, что хочет уехать, да все время
гнал   от  себя  какие-то  мысли.  А  тут  вот  этот  старичок  и  собака  с
выстриженной спиной вытеснили то, другое, помогли ему забыть о себе.
     Вспоминался  Бидуэл  в  ясный  летний  вечер.  Старуха, хозяйка собаки,
стоит  у  себя  на  крыльце.  Собака вдруг вскакивает и бросается к воротам.
Зимой,  когда  шерсть  у нее опять отрастала, она не давала спуску ни одному
мальчишке  и  поднимала  каждый раз отчаянный лай. А на этот раз она полаяла
было  чуть-чуть,  а  потом  притихла.  "Я  ведь  и на собаку-то не похожа, и
совсем  мне  не  пристало  обращать на себя внимание!" - должно быть, решила
она.  И  вот она сначала яростно кидается к воротам и открывает пасть, чтобы
залаять,  а  потом  вдруг, как будто одумавшись, поджимает хвост и торопливо
семенит  домой. Мысли эти смешили Уила. С тех пор как он покинул Бидуэл, ему
в первый раз стало весело.
     Старик  продолжал  рассказывать  о  себе и о своей жизни, но Уил уже не
слушал  его.  Самые  противоречивые чувства боролись в нем: будто два голоса
переговаривались  вдалеке,  а он безмолвно стоял где-то в длинном коридоре и
только  прислушивался  к ним. Голоса эти доносились из разных концов дома, и
он никак, не мог решить, которому из двух отдать предпочтение.
     Конечно,  Уил  оказался  прав,  -  старик был корнетистом. Так же как и
отец,  он,  должно  быть,  играл  в  духовом  оркестре, и на полу в потертом
кожаном футляре лежал его инструмент.
     Спутник  Уила  рассказал,  что  жена  его  умерла  и  он,  уже  пожилым
человеком,  женился  вторично. У него были кое-какие сбережения, и вот он ни
с  того  ни с сего перевел все на имя своей второй жены, которая была моложе
его  на пятнадцать лет. Она завладела деньгами, купила большой дом в рабочем
районе Эри и стала сдавать комнаты с пансионом.
     И  вот,  в собственном же доме, старик как-то совершенно потерялся. Его
ни  во что не ставили. Так уж вышло. Надо было думать о жильцах - заботиться
об  их  нуждах. У жены его было два уже почти взрослых сына; оба работали на
заводе.
     Само  то  себе  это  было  не плохо, за содержание сыновья платили, что
полагалось,  но  и  с их нуждами тоже надо было считаться. Раньше, перед тем
как  лечь  спать  старик  любил  поиграть на корнете, а теперь он каждый раз
боялся кого-нибудь потревожить.
     Ему  становилось не по себе; он ходил из угла в угол, стараясь ни с кем
не  заговаривать  и вообще не попадаться никому на глаза. Одно время он даже
хотел  устроиться  работать  на заводе, но его туда не приняли, помешали его
седины.  И  вот  однажды  вечером  он  ушел из дому и поехал в Кливленд, где
надеялся  получить  место хотя бы в оркестре какого-нибудь кинотеатра. Но из
этого  тоже ничего не вышло. Теперь он возвращался в Эри, к жене. Он написал
ей письмо, и она ответила, чтобы он приезжал.
     -  Знаете, почему в Кливленде меня в оркестр не взяли? Не оттого, что я
так  уж  стар,  нет,  а  вот  губы  не  годятся,  -  объяснял он; сморщенные
старческие губы его слегка дрожали.
     Уил  не  мог  отделаться  от  мысли  о  собаке-овчарке. Как только губы
старика начищали дрожать, губы Уила дрожали тоже.
     Но  что же с ним такое творилось? Он стоял в коридоре дома и слышал два
голоса,  звучавшие  одновременно. Уж не хочет ли он заглушить в себе один из
них?  А что же значит тот, второй, от которого ему не удается отделаться, со
вчерашнего  вечера,  не  то  ли,  что  окончена  его жизнь в Бидуэле, в доме
Эплтонов?  Может  быть,  этот второй голос издевается над ним, хочет убедить
его,  что,  он  повис  в  воздухе  и  что  на земле ему больше нет места? Но
неужели  Уил  в  самом  деле боится? Чего ему бояться? Он ведь хотел этого -
быть  взрослым,  твердо  стать  на ноги, так что же с ним такое? Неужели ему
страшно оттого, что он становится мужчиной?
     Он  делал  отчаянные усилия, чтобы справиться с собой. Слезы блеснули в
глазах  старика,  и  Уил  тоже  чувствовал, вот-вот расплачется, хотя хорошо
знал, что этого-то и не следует делать.
     Старик  говорил  и  говорил, без умолку - он рассказывал обо всех своих
горестях,  но  слова  его уже не долетали до Уила. Юноша все больше и больше
уходил  в  себя.  В  памяти  всплывали  детские  годы,  годы,  проведенные в
Бидуэле, в доме Эплтонов.
     Вот   занятый   работой  взрослого  Фред  окидывает  своих  сверстников
торжествующим  взглядом.  Картины  прошлого целой вереницей проходили теперь
перед  Уилом.  Вот  он  вместе  с  отцом  и  Фредом красит стены амбара; два
деревенских  мальчика  подошли,  остановились  и  глазеют  на Фреда, который
стоит  на  времянке.  Они что-то кричат ему, но Фред и не думает отвечать. С
важным  видом  шлепает он кистью по стене и время от времени оборачивается и
сплевывает  через  плечо. Том Эплтон глядит в эту минуту на Уила; у того и у
другого  где-то  в  уголке глаз играет улыбка. Да, со старшим сыном отец уже
на  равной  ноге,  они товарищи по работе и чудесно понимают друг друга. Оба
они  с  любовью  глядят  на  Фреда:  "Глядите-ка,  Фред  уже  строит из себя
взрослого!"
     А  вот  Том  Эплтон разложил кисти на кухонном столе и стоит и любуется
ими.  Кэт  берет кисть и водит ею по ладони. "Она такая мягкая, как спинка у
кошки!" - говорит Кэт.
     Уил  почувствовал, что к горлу его подкатывает какой-то комок. И вот он
снова,  как  будто во сне, увидел сестру свою Кэт. Она идет куда-то по улице
с  молодым  человеком,  приказчиком  ювелирного  магазина.  Должно быть, это
воскресенье  и они направляются в церковь. А раз Кэт идет об руку с ним, это
значит,  да,  пожалуй,  это  значит именно то, что семьи Эплтояов уже больше
нет, что на ее месте будет другая.
     Уил  беспокойно  ерзал на своем сиденье. В вагоне стало темнеть. Старик
говорил  без  умолку и все толковал о себе. "Можно сказать, что у меня вовсе
нет  дома!"  -  повторял он. Неужели же Уил и на самом деле расплачется, так
вот,  прямо  в  вагоне  -  в  незнакомом  месте,  среди незнакомых людей? Он
попытался  что-то  сказать,  вставить  какую-то ничего не значащую фразу, но
рот  его  только  беззвучно  открывался  и  закрывался,  как у рыбы, которую
вытащили из воды.
     Поезд  вошел  под  навес  вокзала.  Мрак  сгустился.  Рука  Уила как-то
судорожно  сжалась,  а потом опустилась на плечо старика. Поезд остановился,
и  в  это мгновение они стояли почти обнявшись. Зажгли свет, - в глазах Уила
видны  были слезы. И тут случилось самое лучшее из того, что может случиться
с  людьми. Старый музыкант, увидав эти слезы, принял их за знак сочувствия к
своим  жизненным  неудачам,  и  в  его  водянистых  голубых глазах появилось
выражение  благодарности.  Да,  до  этого  он  не  знал, что может встретить
сочувствие!  Когда  старик на минуту умолк, Уил как-то вскользь заметил, что
едет  в  Эри и хочет устроиться там на работу. Они вышли из вагона, и старик
ухватил Уила за руку.
     -  Знаете что: вы отлично могли бы поселиться у нас, - сказал он, - и в
глазах  его  блеснул  огонек надежды; при мысли о том, что он может привести
жене  нового  жильца,  перспектива  возвращения  домой показалась ему уже не
такой безотрадной.
     -  Идемте  со мной, это будет лучше всего, прямо к нам! - упрашивал он,
не отпуская руки Уила.


     Прошло  две  недели;  Уил поступил рабочим на один из заводов в городке
Эри,  штата  Пенсильвании;  он вошел в колею новой жизни - внешне, во всяком
случае, в глазах других людей это было так.
     Но  вот однажды, в субботний вечер, случилось то, чего Уил одновременно
и  ждал и боялся с того самого часа, когда в Бидуэле, вынырнув из-под навеса
складских  помещений Уэйли, он сел в товарный поезд; пришло письмо от Кэт, и
с важным известием.
     В  ту  самую ночь, когда он уже простился с сестрой и собирался залезть
в  темный  угол  полувагона  из-под  угля,  Уил  высунулся  за борт, чтобы в
последний  раз  взглянуть на Кэт. Она все так же тихо стояла под навесом, но
когда  поезд  вот-вот уже должен был отойти, шагнула вперед, и свет уличного
фонаря озарил ее лицо.
     Но  лица  этого  Уил  так  и  не  разглядел: смутные черты его остались
расплывчатыми   в  этом  тусклом  свете.  Что  это,  действительно  губы  ее
шевелились  и  пытались  что-то  сказать  ему  или  все  было  только  игрой
далекого,   неясного   и   колеблющегося   луча?   В  рабочих  семьях  самые
значительные,  самые тяжелые минуты жизни проходят в молчании. Даже в минуту
смерти  или  появления  на  свет  нового  существа  говорится  мало.  У жены
рабочего  родился  ребенок.  И  вот  муж входят к ней в комнату. Она лежит в
кровати,  и рядом с ней - крохотный красный комочек. С минуту муж растерянно
стоит  у  кровати.  Ни  он,  ни  жена не могут прямо посмотреть друг другу в
глаза.  "Ну что же, мать, отдохни теперь хорошенько!" - скажет он и поспешит
выйти из комнаты.
     Там,  в  Бидуэле,  возле  больших темных складов, Кэт сделала несколько
шагов  в  сторону  Уила  и  остановилась.  Между складами и железнодорожными
путями  была  узенькая  полоска травы; на ней-то Кэт и стояла. Может быть, в
последнюю  минуту  ей захотелось проститься с ним понежнее, и дрожавшие губы
ее  говорили именно об этом? Уила тогда охватил безотчетный страх, и, должно
быть,  это чувство его передалось и Кэт. В ту минуту она держала себя совсем
как  мать,  будто  перед  ней  был ребенок. Что-то невысказанное тогда так и
осталось  тайной.  Да,  она  должна  была  сказать  ему  какие-то слова и не
смогла.  Очертания  ее  фигуры начали колебаться, а потом совсем расплылись,
превратившись в неясное пятно, которое постепенно таяло в темноте.
     -  Прощай  -  бросил  он  шепотом в темноту, и, может быть, губы сестры
шептали  в  этот  миг  то  же самое слово. Но в воздухе все было тихо, и она
стояла,  окруженная  этой  тишиной,  в то время как поезд, грохоча, уносился
вдаль.
     А  теперь  вот, в этот субботний вечер, вернувшись с завода, он нашел у
себя  письмо Кэт. И в нем было сказано как раз то, чего сестра не смогла ему
сказать  тогда, в день отъезда. Работа на заводе заканчивалась в пять часов.
Вернувшись,  прямо  как  был,  в рабочей одежде, Уил прошел к себе. У самого
входа на поломанном столике под коптящей керосиновой лампой лежало письмо.
     Взяв  его,  Уил  поднялся  по лестнице в свою комнату и стал читать его
там  в  тревоге, все время ожидая, что сквозь стену протянется какая-то рука
и ударит его.
     Отец  поправлялся.  Тяжелые  ожоги,  которые  рубцевались так медленно,
начали  теперь  по-настоящему заживать, и доктор сказал, что заражения крови
бояться  уже  не приходится. Кэт нашла новое средство от боли. Кору гладкого
вяза  надо  было  положить в молоко и держать в нем, пока она не размокнет и
не  станет  мягкой;  потом  эту  кору  прикладывали  к  месту  ожога, и боль
успокаивалась. Том стал тетерь лучше спать по ночам.
     Что  же  касается  Фреда,  то  отец  и  дочь решили, что он может снова
посещать  школу.  Нельзя было оставлять мальчика без образования, да, к тому
же,  и  работы  для  него  никакой  не  предвиделось. Может быть, правда, по
субботам   он  сможет  помогать  немного  в  свободное  время  где-нибудь  в
магазине.
     Приходила  к ним какая-то дама из женского благотворительного общества,
имела  наглость  предлагать  помощь  семье Эплтонов. Ну, Кэт сумела сдержать
себя,  вела  себя с ней вежливо, но если бы только эта особа знала, чего это
стоило, у нее бы потом целый месяц уши горели. Надо же додуматься!
     Уил  очень  мило  сделал,  что  прислал  открытку  из  Эри,  как только
устроился  на  работу.  Ну,  а  насчет  денежной  помощи, то, конечно, семья
ничего  не  имела  бы  против, но пусть он только себя не обижает. "В лавках
нам  отпускают  в  кредит, и мы отлично проживем и так", - уверенно заявляла
Кэт.
     А  в  конце была маленькая приписка, и в ней было сказано то, о чем Кэт
не  решалась  ему сказать тогда. Дело касалось ее самой, ее будущего. "В тот
вечер,  когда  ты  уезжал,  я  кое-что хотела тебе сказать, но подумала, что
глупо  было  бы  говорить  об этом раньше времени". Итак, пусть Уил все-таки
знает,  что  весной  она  собирается выйти замуж. Ей хотелось бы, чтобы Фред
жил  вместе  с  ней  и ее мужем. Пусть, мальчик по-прежнему ходит в школу, а
потом,  может  быть,  ему удастся поступить и в колледж. Надо же, чтобы хоть
кто-нибудь, из семьи получил приличное образование. Теперь, когда Уил как-то
устроил свою жизнь, ей можно было подумать и о себе.
     Уил  сидел  в своей каморке на верхней этаже большого деревянного дома,
принадлежавшего   жене   того   самого   старого  музыканта,  с  которым  он
повстречался  е  поезде.  В  руках  он  держал  письмо.  Комната его была на
третьем  этаже,  под  самой крышей. Рядом с ним такую же каморку занимал сам
старичок.  Уил  снял  эту комнатку потому, что она стоила дешево и он мог из
своего  заработка  платить  за  квартиру,  за еду, за стирку белья, посылать
каждую  неделю  по три доллара Кэт и даже оставлять себе доллар на карманные
расходы.  Этого  доллара  хватало и на табак и на то, чтобы время от времени
сходить в кино.
     - У-ух! - глухо пробурчал Уил, прочтя последние строки письма.
     Он  сидел  в  своем  промасленном  комбинезоне  и  там,  где пальцы его
прикасались  к  белым  листам  бумаги,  оставались жирные пятнышки. Руки его
слегка дрожали. Он поднялся, налил в таз воды из кувшина и начал умываться.
     Когда   он  уже  заканчивал  свой  туалет,  явился  гость.  Послышалось
шарканье  ног  по  коридору,  и через минуту голова старого корнетиста робко
просунулась  в  дверь.  Во взгляде его было все то же приниженное, умоляющее
выражение,  и  оно,  как  и  там  в  поезде,  напоминало Уилу взгляд побитой
собаки.  Старик  что-то  замышлял,  ему  хотелось  как-нибудь  заявить  свой
протест  против  того, что жена захватила всю власть в доме, и для этого ему
нужна была моральная поддержка Уила.
     Уже  с  неделю  он чуть ли не каждый вечер приходил к Уилу. У него были
две  мечты;  играть  по вечерам на корнете и иметь карманные деньги. Уила он
считал  в  некотором  роде  своей  собственностью.  Уил  был здесь человеком
новым,  и  власть  хозяйки  не  успела  еще  на него распространиться. Часто
вечерами  старый  корнетист  разговаривал  с  Уилом,  усталым  и полусонным,
покуда  глаза  юноши  не  смыкались  и  он  не начинал тихонько похрапывать.
Старик  обычно садился на единственный в комнате стул, а Уил располагался на
краешке  кровати.  И  вот,  шевеля  сморщенными  губами,  корнетист  начинал
рассказывать  о  прошлом,  о  своей  незадачливой  молодости, и любил всегда
немного  приврать.  Когда  Уил, совсем обессилев, валился на кровать, старик
вставал  и  мягкими,  кошачьими шажками принимался ходить по комнате. "Лучше
все-таки  не  говорить  громко.  Так  что же, выходит, Уил уже спит?" Старик
выпрямлялся  и,  осмелев,  начинал произносить полушепотом дерзкие слова. По
правде  говоря,  он  сделал  большую  глупость, передав все деньги жене. Та,
конечно,  этим  воспользовалась  и  была  права.  И  если  он теперь в таком
положении,  ему некого винить в этом, кроме самого себя. Беда его в том, что
ему  всю  жизнь  не  хватало  смелости.  А  мужчина прежде всего должен быть
мужчиной.  Он  вот  давно подумывает, что дом приносит жене доход; значит, и
ему  надо  получать  свою долю. Жена, вообще-то говоря, человек неплохой. Но
ведь, известное дело, женщины, никогда они в наше положение не войдут.
     "Что  ж, придется с ней потолковать, да так все прямо и выложить. Может
быть,  ей это и не очень понравится, но раз тут все на мои денежки заведено,
пускай  и  доходами  со мной делится. Хватит уж мне дураком быть, пусть себе
раскошеливается!"  -  шептал старик, посматривая уголками водянистых глаз на
Уила, который уже давно спал.


     И  вот  старик  наш  снова  стоит  у  двери  и озабоченно заглядывает в
комнату.  Пронзительный  звонок,  не  смолкая,  зовет  всех  на  ужин, и оба
приятеля  направляются  вниз; Уил идет впереди. В столовой за длинным столом
уже собралось несколько человек, слышно, как другие идут по лестнице.
     Молодые  рабочие  сидят  в  два ряда за длинным столом и ужинают молча.
Субботний вечер, и молчаливые люди за столом...
     В  такие  субботние  вечера  вся  эта молодежь спешит поскорее поесть и
расходится по улицам города, по улицам, залитым огнями.
     Уил крепко вцепился обеими руками в края стула.
     Да,  в  субботу  вечером  ребята могли себе кое-что позволить. Трудовая
неделя  кончилась, в карманах позвякивали деньги. Ужинали все молча, а потом
один за другим убегали,
     Сестра  Уила,  Кэт,  весной  должна  была  выйти  замуж. Прогулки ее по
улицам  Бидуэла  с  молодым  приказчиком из ювелирного магазина сделали свое
дело.
     Молодые  рабочие фабрик и заводов в Эри, штата Пенсильвания, надевали в
субботу  вечерам  свои  праздничные костюмы и расходились по залитому огнями
городу.   Кто   шел  в  парк,  кто  стоял  и  разговаривал  с  девушками  на
перекрестках,  иные  гуляли  с  девушками по улицам. А были и такие, которые
направлялись  в  кабачки,  чтобы  выпить. У мужчин начинались там за стойкой
свои разговоры.
     -  Ну  и сукин сын этот мастер, и дам же я ему в морду, если он  только
посмеет еще придираться!
     Юноша  из  Бидуэла  сидит  за  столом  в  пансионате  в  городе  Эри, в
Пенсильвании,  и  перед  ним на тарелке груда мяса и картофеля. В комнате не
очень  светло,  пожалуй даже темновато и как-то мрачно. На серых обоях там и
тут  черные  полосы. Тени и