рак, понятно? - как ты сейчас, вот и женился на этой бабе.
Хотел  бы  я,  чтобы  люди  хоть немного разобрались в бабах. Они ниспосланы
нам,  чтобы  мы  не  могли  сделать землю приличным местом. Коленце природы.
Тьфу!  Ползучие  гады,  склизкие  твари  -  вот  кто они, эти бабы с мягкими
ручками,  голубыми  глазками.  Меня мутит при виде бабы. Сам не знаю, почему
не убиваю каждую попавшуюся на глаза.
     Отчасти  напуганный,  но  и  завороженный горящим взглядом безобразного
старика,  Джордж Уилард изнемогал от любопытства. Смеркалось, и, чтобы лучше
видеть  лицо собеседника, он наклонился поближе. Когда темнота совсем скрыла
багровое,  опухшее  лицо и горящие глаза старика, шальная мысль пришла ему в
голову.  Уош  Вильямс  говорил негромким ровным голосом - от этого его слова
звучали  еще  страшнее. Молодому репортеру вдруг представилось, будто рядом,
в  темноте,  на  шпалах  сидит видный парень, черноволосый, с живыми черными
глазами.  Что-то  почти  прекрасное  было  в  голосе урода Вильямса, который
рассказывал историю своей ненависти.
     В  темноте,  на  шпалах  сидя,  уайнсбургский телеграфист превратился в
поэта. Ненависть вознесла его до таких высот.
     -  Я потому тебе про себя рассказываю, что видел, как ты целовал в губы
Беллу  Карпентер,  -  пояснил  он. - Что случилось со мной, может теперь и с
тобой  случиться.  Я  хочу  тебя  предостеречь. Поди, размечтался уже. Вот я
тебя отрезвлю.
     Уош  Вильямс  стал  рассказывать  о  своей жизни с высокой голубоглазой
блондинкой,  с  которой  он,  молодой  в ту пору телеграфист, познакомился в
городе  Дейтоне, Огайо. Местами в его рассказе, прослоенном грязной руганью,
сквозила  подлинная  красота.  Телеграфист  женился на дочери зубного врача,
младшей  из  трех  сестер.  В  день  свадьбы  его  за мастерство произвели в
диспетчеры,  с  повышением  оклада,  и направили работать в Колумбус, Огайо.
Там он и поселился с молодой женой, купив дом в рассрочку.
     Молодой  телеграфист был без ума от любви. С каким-то прямо религиозным
пылом  он сумел одолеть все соблазны молодых лет и остаться девственником до
свадьбы.  Он нарисовал Джорджу Уиларду картину своей жизни с молодой женой в
Колумбусе.
     -  За  домом  мы  развели  огород,  - рассказывал он. - Посадили горох,
кукурузу,  словом,  всякое  такое. В Колумбус мы перебрались в первых числах
марта,  и  как  стало  пригревать,  я  сразу  начал  возиться  в  огороде. Я
вскапываю  черную  землю,  а  она бегает вокруг, хохочет и делает вид, будто
боится  червей,  которые вылезают из комьев. В конце апреля стали сеять. Она
стоит  в  проходах  между  грядками с пакетиком в руке. В пакетике - семена.
Она  дает  мне  семена,  по нескольку штук за раз, а я вдавливаю их в теплую
рыхлую землю.
     У человека, говорившего в темноте, перехватило голос.
     -  Я  любил ее, - сказал он. - Не отказываюсь, был дураком. И сейчас ее
люблю.  Там,  весенним  вечером,  в  сумерках, я ползал по черной земле у ее
ног,  расстилался  перед ней. Целовал ей туфли, лодыжки над туфлями. Дрожал,
когда  подол ее платья касался моего лица. После двух лет такой жизни, когда
я  узнал, что она ухитрилась завести еще трех любовников, регулярно бывавших
в  доме,  пока  я  работал,  я  не  тронул ни их, ни ее. Я ничего не сказал,
просто  отправил  ее  к  матери.  Говорить  было  не  о  чем.  У меня лежало
четыреста  долларов  в  банке - я отдал ей. Я не стал спрашивать - почему? Я
ничего  не  сказал. Когда она уехала, я плакал, как глупый мальчишка. Вскоре
мне удалось продать дом, и эти деньги я тоже отослал ей.
     Уош  Вильямс  и  Джордж  Уилард поднялись со шпал и пошли вдоль путей к
городу. Телеграфист, задыхаясь, быстро заканчивал рассказ.
     -  Ее мать вызвала меня, - сказал он. - Прислала мне письмо и попросила
приехать к ним в Дейтон. Я приехал туда вечером, примерно вот в это время.
     Голос Уоша Вильямса усилился почти до крика.
     -  Я  просидел  у  них  в  гостиной  два  часа. Встретила меня ее мать,
усадила.  Дом  у  них  обставлен  модно.  Почтенные, что называется, люди. В
гостиной  -  плюшевые  кресла,  кушетка.  Я  весь  дрожал.  Я  ненавидел  ее
любовников  за  то,  что они совратили ее. Я изнывал от одиночества и хотел,
чтобы  она  ко  мне вернулась. Чем дольше я ждал, тем беззащитней делался от
нежности.  Мне  казалось,  если  она  войдет и только дотронется до меня, я,
наверно, потеряю сознание. Все обмирало во мне - простить, забыть.
     Уош  Вильямс остановился и глядел на Джорджа Уиларда. Молодого человека
бил озноб. Голос старика опять стал тихим, мягким.
     -  Она  вошла  в  комнату  голая, - сказал он. - Это мать ее надоумила.
Пока  я  сидел,  она  ее  раздевала  и,  наверное, еще уговаривала. Сперва я
услышал  голоса  в коридорчике, потом дверь тихо отворилась. Ей было стыдно,
она  стояла не шевелясь, глаза потупила. Мать за ней не вошла. Она втолкнула
дочку  в  комнату  и  стояла  за  дверью,  ждала, рассчитывая, что мы... ну,
понятно тебе, - ждала.
     Джордж  Уилард  с телеграфистом вышли на Главную улицу Уайнсбурга. Свет
из  витрин  яркими  сочными  пятнами лежал на тротуарах. Шли люди, смеялись,
болтали.  Молодой  репортер  чувствовал себя больным и разбитым. Он мысленно
видел себя тоже старым и безобразным.
     -  Я  не успел убить ее мать, - сказал Уош Вильямс, блуждая взглядом по
улице.  -  Я  только  раз ударил ее стулом, и тут же набежали соседи, отняли
стул.  Так  она,  понимаешь,  завопила. Теперь уж мне ее не убить. Умерла от
лихорадки через месяц после этого.





МЫСЛИТЕЛЬ



     Дом  в  Уайнсбурге,  где  жил  Сет  Ричмонд с матерью, был в свое время
городской  достопримечательностью,  но  молодой  Сет  уже  не  застал  его в
расцвете   славы.   Ее   затмил  громадный  кирпичный  дом,  построенный  на
Каштановой  улице банкиром Уайтом. Дом Ричмондов стоял в самом конце Главной
улицы,  в  низине.  Фермеры,  которые  приезжали в город по пыльной дороге с
юга,   миновав  орешник,  огибали  Ярмарочную  площадь,  обнесенную  высоким
забором  с  афишами,  и рысцой, под уклон, мимо дома Ричмондов, спускались в
город.  Поскольку и к северу и к югу от Уайнсбурга много земли занято садами
и  ягодниками,  Сет  видел  телеги  со  сборщиками  -  парнями,  девушками и
женщинами:  утром  они  ехали  на  поля,  а  вечером все в пыли возвращались
домой.   Эта   говорливая   ватага,   грубые  громогласные  шутки,  которыми
перебрасывались  ездоки, порою сильно его раздражали. Он жалел, что не может
сам  смеяться  во  все  горло, выкрикивать бессмысленные шутки, стать частью
этого  бесконечного,  неугомонного,  смешливого  потока, прокатывающегося по
дороге то туда, то сюда.
     Дом  Ричмондов  был построен из известняка, и, хотя в городке говорили,
что   он  ветшает,  на  самом  деле  он  хорошел  год  от  года.  Время  уже
подкрашивало   полегоньку   камень,  клало  сочный  золотистый  тон  на  его
поверхность,  а  вечерами  и  в пасмурные дни набрасывало волнистые черные и
бурые мазки в тенях под карнизами.
     Дом   этот   построил   дед   Сета,   владелец  каменоломен,  вместе  с
каменоломнями  на  озере  Эри,  в  восемнадцати  милях  к  северу от города,
оставил  его  своему  сыну  Кларенсу  Ричмонду - отцу Сета. Кларенс Ричмонд,
тихий  и  горячий  человек,  которого  необычайно  уважали  соседи,  погиб в
уличной   перестрелке   с   редактором  газеты  в  Толидо,  Огайо.  Причиной
перестрелки  было  то,  что  имя  Кларенса  Ричмонда газета связала с именем
одной  учительницы;  но,  поскольку  ссору  покойный  затеял  сам  и  первым
выстрелил  в  редактора,  убийце  удалось  избежать  наказания. После смерти
Кларенса  обнаружилось, что большую часть наследства он разбазарил, играя на
бирже и неудачно вкладывая деньги под влиянием друзей.
     Оставшись  с  небольшим  доходом,  Виргиния  Ричмонд  жила  замкнуто  и
растила  сына.  Смерть  мужа  и  главы  семьи  глубоко  опечалила ее, однако
слухам,  распространившимся  после его смерти, она нисколько не верила. В ее
глазах   этот   ранимый,  ребячливый  человек,  к  которому  все  испытывали
безотчетную  симпатию,  был  просто  неудачником, натурой слишком утонченной
для прозаической жизни.
     -  До  тебя  будут  доходить всякие слухи, но ты им не верь, - говорила
она  сыну.  - Он был добрый человек, чересчур отзывчивый и напрасно старался
стать  коммерсантом.  Сколько  я  ни думаю, ни мечтаю о твоем будущем, самое
лучшее,  что  я  могу  тебе  пожелать,  -  это чтобы ты стал таким же добрым
человеком, как твой папа.
     Через  несколько  лет после смерти мужа, обеспокоенная тем, что расходы
по  дому все растут, Виргиния Ричмонд решила найти приработок. Она выучилась
стенографии  и  с помощью друзей мужа получила место судебной стенографистки
в  окружном центре. Во время сессий она каждое утро ездила туда на поезде, а
когда  суд  не  заседал, целыми днями ухаживала у себя в саду за розами. Это
была   высокая   осанистая   женщина   с   неинтересным   лицом   и  пышными
темно-каштановыми волосами.
     В  отношениях  Сета  Ричмонда  с  матерью  была одна особенность, и она
стала  проявляться  в  его  отношениях с остальными людьми, когда ему еще не
исполнилось  девятнадцати.  Почти  нездоровое  уважение  к  сыну  заставляло
Виргинию  по  большей  части  молчать  в его присутствии. А если она резко к
нему  обращалась,  ему стоило только пристально посмотреть ей в глаза, чтобы
увидеть  в  них  такое  же  смущение,  какое  он уже замечал в глазах других
людей.
     Суть  дела  состояла  в  том, что сын мыслил с удивительной ясностью, а
мать  -  нет. Во всех случаях жизни она ожидала от человека обычных реакций.
У  тебя  сын, мальчик; ты отчитываешь его - он потупился, дрожит. Отчитала -
плачет;  все  прощено.  Поплакал,  лег  спать  -  входишь  к нему крадучись,
целуешь.
     Виргиния  Ричмонд  не  понимала,  почему  с  ее  сыном - все не так. От
самого  сурового нагоняя он не дрожит и не смотрит в пол, а смотрит прямо на
нее  -  и тревожные сомнения заползают в душу. А войти украдкой - она к нему
и пятнадцатилетнему побоялась бы.
     В  шестнадцать  лет  Сет  с  двумя  приятелями  однажды сбежал из дому.
Ребята  забрались  в открытую дверь порожнего товарного вагона и уехали миль
за  сорок  -  в  город,  где  шла ярмарка. Один мальчик прихватил бутылку со
смесью  виски  и  черносмородинного  вина,  и  беглецы  распили ее в дверях,
свесив  ноги наружу. Приятели Сета пели и махали руками зевакам на станциях,
мимо  которых  проходил  поезд.  Они  замышляли  набеги на корзины фермеров,
приехавших  с  семьями  на  ярмарку.  "Как  короли  будем  жить  - и ярмарку
посмотрим, и бега, - и все задаром", - хвалились они.
     Сет  пропал,  и Виргиния Ричмонд расхаживала по дому с неясной тревогой
на  душе.  Хотя на другой день, благодаря розыскам, предпринятым начальником
полиции,  ей стало известно, какую авантюру затеяли ребята, она все равно не
могла  успокоиться.  Всю  ночь  она  лежала без сна, слушала тиканье часов и
говорила  себе,  что  Сета, как и отца его, ожидает внезапная насильственная
смерть.  На  этот  раз  она  твердо  решила  дать сыну почувствовать тяжесть
своего  гнева;  она  попросила  полицию  не  забирать ребят, взяла карандаш,
бумагу  и  составила  ряд  резких  язвительных упреков, каковые намеревалась
обрушить  на  сына.  Упреки эти она заучила на память - расхаживая по саду и
повторяя их вслух, как актер, разучивающий роль.
     К  концу  недели  вернулся Сет, немного усталый, с копотью в ушах и под
глазами,  -  и она опять не нашла в себе сил отругать его. Он вошел, повесил
кепку  на  гвоздь  у  кухонной  двери,  остановился и пристально поглядел на
мать.
     -  Мне  захотелось  назад через час после того, как поехали, - объяснил
он.  -  Я  не знал, что делать. Знал, что ты будешь волноваться, но, если бы
вернулся,  мне  было  бы  стыдно  перед  собой.  Я  решил,  что  мне полезно
вытерпеть  всю эту волынку. Было неудобно - спать на мокрой соломе, да еще к
нам  пришли  спать  два  пьяных  негра.  Я украл с телеги фермера корзинку с
обедом  и  потом  все  время  думал, что его дети на целый день остались без
еды.  Все  это  мне  до смерти надоело, но я решил дотерпеть, пока ребята не
захотят вернуться.
     -  Я  рада,  что ты дотерпел, - ответила мать не без обиды и, поцеловав
его в лоб, сделала вид, будто занята по хозяйству.
     Как-то  летним  вечером  Сет  Ричмонд  пошел  в  "Новый  дом Уиларда" к
приятелю  Джорджу  Уиларду.  Днем  лил дождь, но, когда Сет вышел на Главную
улицу,  небо  уже  очищалось,  и запад полыхал золотом. Свернув за угол, Сет
вошел  в гостиницу и стал подниматься к приятелю. В конторе гостиницы хозяин
и двое коммивояжеров рассуждали о политике.
     Сет  остановился  на  лестнице  и  прислушался  к  разговору внизу. Там
волновались и сыпали словами. Том Уилард нападал на гостей.
     -  Я  сам  демократ,  но  ваши разговоры тошно слушать. Вы не понимаете
Маккинли.  Маккинли  и  Марк Ханна - друзья. У вас, видно, в голове такое не
укладывается.  Если  вам  говорят,  что  дружба  может быть сильнее, крепче,
дороже долларов и центов, дороже политики, вы только фыркаете и смеетесь.
     Хозяина  перебил  гость - высокий седоусый мужчина, ездивший от оптовой
продовольственной компании.
     -  Вы  что  же,  думаете, я столько лет живу в Кливленде и не знаю, кто
такой  Марк  Ханна?  -  возмутился  он.  - Чепуху вы городите. Ханне подавай
деньги,  больше ничего. Вашим Маккинли он вертит, как хочет. Вашего Маккинли
он взял на арапа - и зарубите это себе на носу.
     Молодой  человек не дослушал спора и поднялся в темный коридорчик. Спор
внизу  вызвал  у него целую вереницу мыслей. Сет был одинок и уже думал, что
одиночество  -  у  него в характере, написано на роду. Он завернул в боковой
коридор  и  остановился  перед  окошком,  выходившим в проулок. Позади своей
булочной  стоял  Эбнер  Гроф,  городской  пекарь.  Его маленькие воспаленные
глазки  бегали взад-вперед по проулку. Пекаря звали из булочной, но он делал
вид,  будто  не  слышит.  Он  держал  в  руке бутылку из-под молока и глядел
сердито и угрюмо.
     В  Уайнсбурге  про  Сета  говорили: "Не прост". "Вроде отца, - замечали
люди, когда он проходил по улице. - Как-нибудь его прорвет. Увидите".
     Из-за  таких  разговоров  и  из-за  того,  что  взрослые  и  сверстники
приветствовали   его   с   невольным   уважением,  как  обычно  приветствуют
немногословных  людей,  Сет тоже стал смотреть на себя и на жизнь иначе. Как
и  большинство  подростков, он был сложнее, чем принято о подростках думать,
-  но  был  вовсе  не  таким,  каким  представлялся  матери  и горожанам. За
всегдашней   его   молчаливостью  не  скрывалось  глубокой  жизненной  цели;
определенного   плана  жизни  он  не  имел.  Когда  его  товарищи  шумели  и
ссорились,  он  тихо  стоял  в стороне. Спокойными глазами наблюдал, как они
оживленно  машут  руками.  Его  не  слишком  интересовало, в чем там дело, и

порою   он   спрашивал  себя,  а  может  ли  его  вообще  что-нибудь  сильно
заинтересовать.  Сейчас,  в  сумерках,  у  окошка,  наблюдая  за пекарем, он
пожалел,  что  его не может пронять до глубины никакое чувство - ну, хоть бы
угрюмый   гнев,   припадками  которого  славился  пекарь.  "Если  бы  я  мог
распалиться  и  повздорить из-за политики, как старый болтун Том Уилард, - и
то  было  бы  лучше",  - подумал он и, отвернувшись от окна, пошел к комнате
своего приятеля Джорджа Уиларда.
     Джордж  был  старше  Сета  Ричмонда, но в этой довольно странной дружбе
именно  он  постоянно  обхаживал  младшего,  а тот позволял себя обхаживать.
Газета,  где работал Джордж, вела одну линию. В каждом номере она стремилась
упомянуть  по  имени  как  можно  больше  местных  жителей.  Словно азартная
гончая,  носился  по городу Джордж, отмечая в блокноте, кто поехал по делу в
окружной  центр,  кто  вернулся  домой из соседнего городишки. Целый день он
заносил  в  блокнот мелкие новости. "А.-П. Ринглет получил партию соломенных
шляп.  Эд  Баербаум  и  Том  Маршал  в  пятницу  ездили в Кливленд. Дядя Том
Синингс строит у себя на Ложбинной дороге новый сарай".
     Джорджа   Уиларда   прочили   в  писатели,  поэтому  он  пользовался  в
Уайнсбурге   уважением   и  постоянно  разговаривал  на  эту  тему  с  Сетом
Ричмондом.
     -  Самая  легкая жизнь на свете, - возбужденно и хвастливо объявлял он.
-  Повсюду  ездишь,  сам  себе  начальник.  Хоть  в Индии, хоть на корабле в
тропиках  -  знай  себе пиши, и все. Вот погоди, сделаюсь известным - знаешь
как весело заживу?
     В  комнате  Джорджа,  выходившей  одним  окном в проулок, а другим - на
железную  дорогу  и  закусочную Бифа Картера против станции, Сет Ричмонд сел
на  стул  и  потупился.  Джордж  Уилард,  который  час  перед тем просидел в
безделье, вертя в руках карандаш, шумно приветствовал его.
     -  Пробую  написать рассказец о любви, - объяснил он с нервным смешком.
Он  раскурил трубку и стал прохаживаться по комнате. - Я знаю, что я сделаю.
Я влюблюсь. Я тут сидел, обдумывал его - а теперь сам так сделаю.
     Как  бы  застеснявшись  своих  слов,  Джордж  отошел к окну, повернулся
спиной к приятелю и высунулся наружу.
     -  Я  знаю,  в  кого влюблюсь, - отрывисто сказал он. - В Элен Уайт. Из
всех наших девушек у нее одной есть шик.
     Тут  молодого  Уиларда  осенила новая мысль - он повернулся и подошел к
гостю.
     -  Ты  вот  что,  -  сказал  он.  -  Ты лучше меня знаешь Элен Уайт. Ты
передай  ей,  что  я  сказал.  Знаешь,  заговори  с ней и скажи, что я в нее
влюблен.  Что она на это скажет? Погляди, как она отнесется, а потом придешь
и скажешь мне.
     Сет   Ричмонд   встал  и  пошел  к  двери.  Слова  товарища  невыносимо
раздражали его.
     - Ладно, всего, - бросил он.
     Джорджа  это  удивило. Забежав вперед, он пытался разглядеть в потемках
лицо Сета.
     - Ты что? Куда ты собрался? Останься, давай поговорим, - убеждал он.
     От  злости  на приятеля, на всех городских, которые только и знают, что
переливать  из  пустого  в  порожнее, а пуще всего - на собственную привычку
помалкивать Сет вышел из себя.
     -  А-а,  сам  с  ней  говори,  -  выпалил  он,  быстро вышел за дверь и
захлопнул  ее  перед  носом  у  приятеля.  "Элен  я найду и поговорю с ней -
только не о нем", - пробормотал Сет.
     Он  спустился  и  вышел  из  гостиницы,  ворча от злости. Потом перешел
пыльную   улочку,   перелез   через  низкие  железные  перила  и  уселся  на
станционной  лужайке.  Джорджа  Уиларда  он  считал теперь набитым дураком и
жалел,  что  не  выразился  об  этом  покрепче.  Хотя  на  первый взгляд его
знакомство  с  банкирской  дочерью  Элен Уайт было шапочным, Сет часто о ней
думал  и  считал,  что она ему как-то по-особому близка. "Носится, дурак, со
своими  любовными  рассказиками,  -  ворчал  он, оглядываясь на окна Джорджа
Уиларда, - как он только не устанет от своей бесконечной болтовни".
     В  Уайнсбурге  была  пора  сбора  ягод:  на  платформе у запасного пути
мужчины  и  подростки  грузили  в  два  багажных  вагона  ящики  с душистыми
красными  ягодами.  С  запада заходила гроза, но июньская луна еще светила в
небе,  и  уличных  фонарей  не  зажгли.  Фигуры  людей,  которые  стояли  на
платформе  и подавали ящики в двери вагонов, едва виднелись в тусклом свете.
На  железных  перилах,  ограждавших  станционную  лужайку, тоже сидели люди.
Раскуривали  трубки.  Перебрасывались  городскими  шутками.  Поезд  свистнул
вдалеке, и люди на погрузке ящиков зашевелились поживее.
     Сет  поднялся  с травы, молча прошел мимо сидевших на ограде и вышел на
Главную  улицу.  Он  принял  решение.  "Уеду отсюда, - сказал он себе. - Что
толку  тут  жить? Поеду в большой город, поступлю на работу. Завтра скажу об
этом матери".
     Сет  Ричмонд  медленно  прошелся  по Главной улице, мимо табачной лавки
Уокера,  мимо Городского совета и свернул