у,  когда  мы  с  Бертом  ушли  из дома, о чем я вам уже
рассказывал,  у мистера Матерса работал негр, приятель Берта. И вот однажды,
когда  наши  лошади  были  свободны  от  бегов  на ярмарке в Мариетте, а наш
хозяин, Гарри, ушел к себе домой, мы с Бертом навестили этого негра.
     Там  все,  кроме  него,  ушли  на  ярмарку,  и  он  водил  нас по всему
шикарному  дому  мистера Матерса, и они с Бертом приложились к бутылке вина,
которую  мистер  Матерс прятал от жены в шкафу в своей спальне, а потом негр
показал  нам  этого  конягу  Бен  Ахема.  Берту всегда ужасно хотелось стать
наездником,  но едва ли он мог этого добиться, потому что он был негр, а тут
они с приятелем вылакали целую бутылку вина, и он был под мухой.
     И  вот  тот,  другой негр позволил Берту вывести Бен Ахема и сделать на
нем  милю  на  ипподроме,  который  мистер Матерс устроил здесь же на  ферме
лично  для  себя.  Но тут вернулась домой единственная дочь мистера Матерса,
девушка  болезненная  и  не очень красивая, и нам пришлось наскоро водворить
Бен Ахема обратно в конюшню.
     Я  рассказываю  вам это только затем, чтобы вы хорошо все поняли. В тот
день,  когда  я  был  на  ярмарке  в  Сендаски,  тот молодой человек с двумя
девушками  сильно  волновался:  ведь  он  при  них  проиграл свою ставку. Вы
знаете,  что  делается  с  парнем в подобных случаях! За одной из девушек он
ухаживал, а другая была его сестрой. Я это сообразил.
     "Ах, черт возьми, - сказал я себе, - надо его выручить!"
     Когда  я  тронул  его плечо, он очень вежливо повернулся ко мне. И он и
девушки  были  милы  со  мной  с  самого начала и до конца. Я их ни в чем не
виню.
     И  вот, когда он повернулся ко мне, я шепнул ему несколько слов про Бен
Ахема.
     -  Не  ставьте  на  него ни цента в первом заезде, потому, что он будет
плестись,  как  вол,  запряженный  в  плуг,  но когда первый заезд кончится,
идите прямо в кассу и выкладывайте хоть все деньги, - вот что я ему сказал.
     Ну,  знаете,  никогда  я  не видел, чтобы человек держал себя любезнее,
чем  этот  парень!  Рядом  с  той  девушкой,  с  которой я дважды встретился
глазами,  причем,  оба  мы  покраснели,  сидел какой-то толстяк; и что бы вы
думали,  сделал мой молодой человек? Он повернулся к толстяку и попросил его
поменяться со мной местами, чтобы я мог сидеть в их компании!
     Ах,  черт  возьми!  Вот повезло! Значит, я буду сидеть с ними. Но каким
же  я  был  болваном,  что  ходил  в  этот  бар  в  Уэст-хаусе и, увидев там
какого-то  хлыща  с  тросточкой  и  в  дурацком  галстуке, хватил две порции
виски, только чтобы порисоваться!
     Конечно,  теперь  когда  я  буду  сидеть рядом с девушкой и дышать ей в
лицо,  она  почувствует  запах  виски.  Я готов был вышвырнуть самого себя с
трибуны  прямо  на  трек и гнать кулаками по всему ипподрому. Я побил бы при
этом все рекорды, какие любая из лошадей могла, поставить в этом году.
     Ведь  девушка  эта была не какая-нибудь замухрышка! Чего бы я не дал за
палочку  ароматной жевательной резины, или за мятную лепешку, или за кусочек
лакрицы.  Хорошо  еще, что у меня в кармане были те три двадцатипятицентовые
сигары.  Одну  из  них  я предложил молодому человеку, а другую закурил сам.
Тогда  толстяк встал, мы поменялись местами, и я опустился  на скамью рядом,
с девушкой.
     Они  представились  мне. Оказалось, что невесту молодого человека зовут
мисс  Элинор Вудбери, она была дочерью фабриканта бочек из местечка Тиффин в
штате  Огайо.  Самого  молодого человека звали Уилбер Уэссен, а его сестру -
мисс Люси Уэссен.
     Вероятно,  именно  то,  что  у  них  у  всех были такие шикарные имена,
выбило  меня  из  колеи.  Конечно,  парень,  раньше  работавший  конюхом при
беговых  лошадях,  а  теперь  присматривающий  за лошадьми человека, который
дает  напрокат  экипажи  и  содержит  транспортную  контору  и склады, такой
парень  ничем  не  лучше  и  не хуже других. Я об этом часто думал и говорил
вслух.
     Но  вы  знаете,  какова  молодежь!  Было  что-то особенное и в ее милом
платьице,  и в ее милых глазах, и в том, как она перед тем взглянула на меня
через  плечо  брата,  и  как  я  в  ответ  взглянул  на  нее,  и  как мы оба
покраснели.
     Не мог же я доказать ей, какой я простофиля, правда?
     И  вот я свалял дурака. Я сказал, что меня зовут Уолтер Матерс и я живу
в  городке  Мариетта,  штата  Огайо,  а  потом я стал плести такое, что вы и
представить  себе  не можете. Я уверял, что Бен Ахем принадлежит моему отцу,
который  временно  дал его Бобу Френчу, потому что наша семья очень гордая и
никто  из  нас  никогда  не  участвует  в  бегах,  по крайней мере под своим
именем.  Я  сочинял  без удержу, а они все наклонились ко мне и слушали, и у
Люси Уэссен блестели глаза, а я все врал и врал.
     Я  рассказывал  о  нашей  ферме  в  Мариетте,  о  больших конюшнях и об
огромном  каменном  доме  на  горе над рекой Огайо, но у меня хватило ума не
слишком  хвастаться.  Я  только намекал на некоторые вещи, а мои собеседники
выпытывали  у  меня  остальное. Я делал вид, что говорю об этом неохотно. На
самом  деле  у  моей  семьи никогда не было фабрики бочек, и, сколько я себя
помню,  мы  всегда  были  бедны,  хотя  никогда  ни  к кому не обращались за
помощью, а мой дедушка был родом из Уэльса и там... ну, да бог с ним!
     Так  мы  сидели  на трибуне и болтали, точно знали друг друга уже много
лет.  Я  продолжал  врать  и сказал, будто мой отец опасался, что этот самый
Боб  Френч  поведет  нечестную  игру,  и  нарочно  послал  меня  в  Сендаску
последить  за  ним.  Мне  удалось  разузнать,  добавил я, как пройдет первый
заезд.
     В  этом  первом  заезде  Бен  Ахем будет плестись, как хромая корова, а
зато  потом  покажет  себя.  В подтверждение своих слов я вытащил из кармана
тридцать  долларов, протянул их мистеру Уилберу Уэссену и попросил, если это
его  не затруднит, пойти после первого заезда в кассу и поставить эти деньга
на  Бен  Ахема при любых встречных ставках. Сам я пойти не могу; не годится,
чтобы меня увидел Боб Френч или кто-нибудь из конюхов.
     Вскоре  первый  заезд  окончился.  Бен Ахем сбился на прямой, казалось,
будто  он  не то болен, не то сделан из дерева, и пришел он последним. Тогда
этот  самый  Уилбер  Уэссен  отправился  к  кассе  под главной трибуной, а я
остался  один  с  обеими девушками, и когда мисс Вудбери на миг отвернулась,
Люси  Уэссен  чуть-чуть  тронула меня плечиком. Не думайте, что она так уж и
толкнула  меня.  Но  вы знаете, как делают девушки: придвигаются поближе, но
все-таки воли себе не дают. Да вы, наверно, знаете! Ах ты, господи!
     А  потом  они  устроили мне сюрприз. Не знаю когда, но она договорились
между  собой  решили,  что  Уилбер Уэссен поставит пятьдесят долларов на Бен
Ахема,  а  каждая  из  девушек добавит по десятке из своих личных денег. Мне
стало худо, когда я об этом узнал, но потом мне было еще хуже!
     Насчет  этого  жеребца,  Бен  Ахема, и насчет их денег я ни капельки не
беспокоился.  Все  прошло  гладко.  В следующих трех заездах Бен Ахем мчался
так,  точно  он  вез  контрабанду  мимо пограничной заставы, и Уилбер Уэссеи
выиграл девять на два за свою ставку. Нет, меня мучило другое.
     Уилбер  вернулся  из  кассы  и  теперь  почти  все  время  занимал мисс
Вудбери, а мы с Люси Уэссен словно остались одни на необитаемом острове.
     Черт!  Если  бы  только  я  не  врал,  или  если  бы  я  мог как-нибудь
выпутаться  из  этой  лжи!  Никакого Уолтера Матерса, как я назвал себя ей и
всем  им,  нет  и  не  было,  а если бы он и существовал, то, клянусь вам, я
завтра же поехал бы в Мариетту, штата Огайо, и застрелил бы его!
     Какой  же  я был простофиля! Бега скоро закончились, Уилбер опять пошел
в  кассу  и  получил  наши  выигрыши,  а потом мы все отправились в город, и
Уилбер   закатил   шикарный   ужин   в   Уэст-хаусе,  даже  заказал  бутылку
шампанского.
     Я  сидел  рядом  с  девушкой,  и она почти ничего не говорила, и я тоже
почти  ничего  не говорил. Но я знал одно: ее тянуло ко мне не потому, что я
плел,   будто   у  меня  отец  -  богач,  и  все  такое.  Знаете,  ведь  это
чувствуешь...  Великий  боже!  Есть  девушки,  которых встречаешь один раз в
жизни,  и если вы не поспешите и не будете ковать железо, пока горячо, такая
девушка  ускользнет от вас навсегда, вы можете бросаться с моста в реку! Она
смотрит  на  вас,  и  взгляд  ее  идет  как  бы  из  глубины  души, и это не
кокетство,  нет,  вам  хочется,  чтобы  эта девушка стала вашей женой, и вам
хочется,  чтобы  ее  окружали  красивые  вещи  -  прекрасные цветы, красивые
платья,  и  вам хочется, чтобы у нее и у вас были дети, и вам хочется, чтобы
играла музыка, - хорошая, а не какие-нибудь джазы. Эх, что уж говорить!
     Вблизи  Сендаски,  это  ту  сторону  залива,  есть местечко, называемое
Сидер-пойнт.  После  ужина  мы  вчетвером  поехали  туда  на моторной лодке.
Уилбер,  мисс  Люси  и  мисс  Вудбери  должны  были поспеть на десятичасовой
поезд,  чтобы  вернуться  в  Тиффин.  Когда едешь с такими девушками, нельзя
быть  ветреным,  плюнуть  на  поезда  и  гулять всю ночь, как это можно себе
позволить с какими-нибудь шальными девчонками.
     Уилбер  раскошелился на поездку на моторной лодке, которая обошлась ему
ровным  счетом  в  пятнадцать  долларов,  но  я бы этого и не узнал, если бы
случайно не услышал. Он не был скупердяем.
     В  Сидер-пойнте мы не пошли туда, куда валил весь народ. Для лоботрясов
там  есть  танцульки  и  рестораны, но есть там еще и пляж, куда можно пойти
прогуляться и где немало темных уголков; вот туда-то мы и отправились.
     Девушка  почти  ничего  не  говорила,  и  я тоже, но я думал о том, как
хорошо,  что  моя  мать  воспитанная женщина и всегда заставляла нас, детей,
есть  вилкой  и не позволяла нам лакать суп, грубить и шуметь, как делают те
молодцы, которых можно увидеть на спортивных соревнованиях,
     Потом  Уилбер  со своей девушкой пошел вдоль берега, а мы с Люси селя в
темном  уголке  среди  подмытых  водой корней старых деревьев, и я совсем не
заметил,  как  прошло  время  и пора было садиться в лодку, чтобы поспеть на
поезд.  Этот  час  промелькнул так быстро, что я и глазом моргнуть не успел.
Наверно,  это  было  так  потому  что  мы, как я уже сказал, сидели в темном
уголке,  и  корни  какого-то  старого  пня  раскинулись точно руки, и с воды
тянуло  сыростью, и ночь была такая!.. Казалось, можно было протянуть руку и
ощупать эту темноту, такую теплую, мягкую и душистую, как апельсин!
     Мне  хотелось  плакать и ругаться, прыгать и плясать. Я был так безумно
счастлив, и мне было так грустно!..
     Когда  показался  Уилбер  со  своей  девушкой  и  Люси  увидела их, она
сказала;
     -  Теперь  нам  пора  на  поезд,  - и тоже чуть не заплакала, но она не
знала  того,  что  знал я, и не могла быть в таком смятенна. А потом, прежде
чем  Уилбер  и  мисс  Вудбери  подошли ближе, она подняла голову, поцеловала
меня  и  на  миг прильнула к моей груди. При этом она вся дрожала и... ах, с
ума сойти!
     Иногда  я мечтаю заболеть раком и умереть. Надеюсь, вы понимаете, что я
хочу сказать.
     Мы  переправились  на  моторной  лодке  через  залив к станции железной
дороги;  было  темно.  Люси  прошептала,  что, ей кажется, мы с ней могли бы
вылезть  из  лодки  и идти прямо по воде. Это была чепуха, но я понимал, что
она хочет сказать.
     Очень  скоро  мы  оказались на станции, и там было полно зевак, из тех,
что  ходят  на ярмарки, толпятся и толкаются, как скот. Как мог я сказать ей
правду?
     -  Мы  расстаемся ненадолго, вы напишете мне, а я - вам, - вот все, что
она сказала мне на прощанье.
     Мог  ли  я  на  это  надеяться?  Не  больше,  чем  на то, скажем, чтобы
потушить пожар на сеновале. Блестящая надежда, нечего сказать!
     Может  быть, она и написала в Мариетту и через некоторое время получила
свое  письмо  обратно  с  почтовым  штампом  на конверте и надписью: "Такого
парня здесь нет", или что они там пишут в подобных случаях,
     Надо  же  было мне разыгрывать важную птицу, богача, и перед кем? Перед
самой  скромной  девушкой,  когда-либо  созданной  господом  богом! На что я
теперь мог надеяться?
     Примчался  поезд, и она села в вагон. Уилбер Уэссен подошел и пожал мне
руку.  Мисс  Вудбери  очень  мило  поклонилась  мне,  а  я  ей,  потом поезд
тронулся,  и  тут  меня  взорвало,  и  я  выбежал на улицу и разревелся, как
младенец.
     Конечно,  я  мог  бы  побежать  за поездом и догнать его, но, черт меня
побери, какой в этом был смысл? Видели вы когда-нибудь такого дурака?
     Клянусь  вам, если бы я тогда сломал руку или если бы поезд отрезал мне
ногу, я не пошел бы к доктору. Я бы сидел и терпел, терпел...
     Клянусь  вам, если бы я не хватил тогда лишку в ресторане на ипподроме,
я  ни за что не стал бы так дурить и рассказывать небылицы, от которых потом
уже нельзя было отпереться перед такой приличной девушкой.
     Хотел  бы  я,  чтобы  этот молодчик с тросточкой и с шикарным галстуком
бабочкой  попался  мне  под  руку.  Я  бы  избил  его до полусмерти, будь он
неладен!  Он  просто осел, вот что. Но если я не такой же, пойдите и найдите
мне  большего  болвана,  - я брошу работу и стану бродягой, а свою должность
передам  ему.  Я  не  хочу  трудиться,  зарабатывать  деньги и копить их для
такого дурака как я.



   Шервуд Андерсон
   Бутылки с молоком


                            Перевод А.Шадрина

--------------------------------------------------------------------------
Текст: Шервуд Андерсон. Рассказы. М: ГИХЛ, 1959. Стр. 363-372.
Электронная версия: В.Есаулов, yes22vg@yandex.ru, октябрь 2003 г.
--------------------------------------------------------------------------





     Летом  этого года я жил в большой комнате на верхнем этаже старого дома
в  северной  части  Чикаго.  Однажды,  в  душную  августовскую ночь, я долго
работал  при  свете  лампы;  весь  обливаясь  потом,  я  ощупью пробирался в
воображаемый  мир  моей  повести,  и  мне  казалось, что люди этого мира, ее
герои, сама делают какие-то усилия, чтобы ожить у меня под пером.
     Но это было делом безнадежным,
     Я  оказался  втянутый  в столкновения этих теней и они, в свою очередь,
вошли  в  мою  жизнь;  на них, как и на мне, сказывалось и то, что в комнате
было   душно  и  неудобно,  и  то,  что  хотя  погода,  по  словам  фермеров
среднезападных  штатов, "была хороша для маиса", жить в такое время в Чикаго
было  сущим  адом.  Рука об руку с этими воображаемыми, призрачными людьми я
протискивался  сквозь  чащу деревьев, все листья которых были сожжены зноем.
Земля  была  так  накалена,  что подошвы наши горели. И нам приходилось всем
вместе  пробиваться  сквозь  эти  заросли,  чтобы попасть в некий прекрасный
город,  полный  прохлады.  Вы, должно быть, уже поняли, что мысли мои были в
разброде.
     Когда  я,  наконец,  оставил  эту борьбу и выскочил из-за стола, стулья
вокруг  меня  плясали. Казалось, они тоже куда-то неслись по горящей земле и
стремились  попасть  в  некий фантастический город. "Надо выйти на воздух, -
подумал я, - и, пожалуй, выкупаться в озере; эти меня освежит".
     Я  спустился  по  лестнице  и  вышел  на  улицу.  Две актрисы из театра
варьете,  которые жили в нашем доме двумя этажами ниже, только что вернулись
с  вечернего  представления  и  разговаривали  у  себя в комнате. В тот миг,
когда,  я  вышел  из  дому,  что-то  тяжелое пронеслось у меня над головой и
разбилось  о  камни.  Белая жидкость брызнула на мой костюм. Я услышал голос
одной из актрис доносившийся из единственной освещенной комнаты дома.
     -  Черт  бы  ее побрал, эту проклятую жизнь, и с этим городом и со всей
работой!  Собакам  и  то  лучше  живется! А теперь уж и выпить будет нельзя!
Приходишь  домой  вся  измотанная,  в  театре духота такая, дома тоже дышать
нечем,  а  тут  вот, еще эта бутылка скисшего молока. Я больше не выдержу, я
все переколочу! - закричала она.
     Я  пошел  в  восточном  направлении.  Из северо-западного района города
двигались  целые  толпы  народа  - мужчины, женщины, дети; все стремились на
берег  озера,  только  чтобы  провести ночь под открытым небом. Жара и здесь
была  удушающая, и самый воздух, казалось, отяжелел от борьбы. На нескольких
сотнях  акров  ровной  земли, в местах, где раньше было болото, два миллиона
людей  билась  за то, чтобы урвать себе хоть немного отдыха и сна. Но это им
плохо удавалось.
     За   узкой  полосой  парка,  которая  тянется  вдоль  берега,  огромным
серовато-голубым  пятном  на  фоне потемневшего неба высились пустующие дома
чикагских богачей.
     "Благодарение  богу, - подумал я, - что есть хоть кто-нибудь, кто может
вырваться  отсюда  и  уехать  в  горы,  или  на берег моря, или в Европу!" В
темноте  я  споткнулся  о  ноги  какой-то  женщины, которая лежала на траве,
пытаясь  заснуть.  Она  поднялась  и  села,  ребенок,  лежавший с ней рядом,
разревелся.  Я  пробормотал  какие-то  извинения,  шагнул  в сторону и вдруг
нечаянно  задел  ногою  бутылку  с  молоком.  Она опрокинулась, и все молоко
вылилось на траву.
     - Простите, пожалуйста! - взмолился я.
     - Ничего, - ответила женщина, - оно все равно прокисло.


     Это  был  высокий,  сутуловатый,  раньше времени поседевший мужчина. Он
служил  составителем объявлений в чикагской рекламной конторе, для которой и
мне  самому  приходилось  иногда  работать.  Его-то  я  и  повстречал  в  ту
августовскую  ночь  -  он шел большими, уверенными шагами вдоль берега, мимо
всего этого усталого и раздраженного люда.
     Сначала  он меня не заметил, и меня поразило, что в такую минуту, когда
все  вокруг  него  просто  погибали  от духоты, он был полон бодрости; потом
где-то  на  перекрестке уличный фонарь осветил мое лицо; тогда он кинулся ко
мне.
     -  Послушайте!  - резким голосом закричал он. - Зайдем сейчас ко мне. Я
вам кое-что покажу. Я ведь прямо к вам шел! - солгал он, торопя меня.
     Мы  пошли к нему домой, постепенно удаляясь от озера и парка. Немецкие,
польские,  итальянские  и  еврейские  семейства  выползли  из  своих  домов,
прихватив  с собой грязные одеяла и все те же вездесущие бутылки с остатками
молока.  Но  многие  американские  семьи,  решив,  что им не найти прохлады,
встречным  потоком  двигались по тротуарам, возвращаясь к духоте постелей, к
спертому воздуху комнат.
     Было  уже больше часа ночи, и в квартире моего приятеля было душно и не
убрано;  Он  рассказал  мне,  что жена его с двумя детьми уехала к матери на
ферму близ Спрингфилда, в штате Иллинойс.
     Мы  сняли  пиджаки  и  сели.  Впалые  щеки  моего собеседника покрылись
румянцем, глаза его горели.
     -  Знаете  что...  я  вот,  -  запинаясь,  начал  он  и заулыбался, как
смутившийся  школьник.  -  Так  вот,  - начал он снова, - мне давно хотелось
сочинить  что-нибудь  настоящее,  а не одни только объявления. Может быть, я
просто   дурак,   тогда   уж  не  взыщите.  Моя  мечта  написать  что-нибудь
захватывающее,  большое.  Наверное,  многие  из  нашего  брата, составителей
реклам,  об  этом  мечтают.  Вот,  взгляните,  только  не смейтесь. Кажется,
что-то все-таки получилось.
     Он  рассказал  мне,  что  написал какую-то повесть о Чикаго, который он
называл столицей и самым сердцем среднезападных штатов. Он разгорячился.
     -  Приезжают  тут  всякие  и  с  Востока  и  с  ферм  или из захолустья
какого-нибудь,  вот  как  и  я когда-то приехал, и потом пишут на все лады о
Чикаго,  думая,  что выходит очень умно, - заявил он. - Вот мне и хочется им
показать! - добавил он, соскочив со стула и расхаживая по комнате.
     Он  протянул  мне пачку листов, исписанных небрежным, корявым почерком,
но  я  отказался  разбирать  его  руку  и попросил его прочесть вслух. Глядя
куда-то  в сторону, он начал читать. Голос его дрожал. Все, что он описывал,
происходило  в каком-