сквозь  горлышко  бутылки.  Затем  поставил
кастрюлю  обратно  на  плиту,  чтобы опять нагреть яйцо, и, снимая ее, обжег
себе  пальцы.  После  второй  ванны  в  горячем уксусе скорлупа яйца немного
размягчилась,  но  недостаточно.  Отец  трудился  в  поте лица, его охватила
отчаянная  решимость.  Когда  он  считал,  что  фокус  уже  вот-вот  выйдет,
опоздавший   поезд   подошел  к  станции,  и  Джо  Кейн  небрежной  походкой
направился  к  выходу.  Отец  сделал  последнее  отчаянное  усилие, стараясь
справиться   с  яйцом  и  проделать  трюк,  который  установил  бы  за  ним,
владельцем   закусочной,   репутацию  человека,  умеющего  развлекать  своих
посетителей.  Он  изо  всех  сил  тискал  яйцо, обращался с ним самым грубым
образом.  Он  ругал  яйцо  последними  словами, и на лбу его выступил пот. В
конце  концов,  его  руки раздавили яйцо. Когда желток и белок растеклись по
одежде   отца,   Джо   Кейн,  который  остановился  в  дверях,  обернулся  и
рассмеялся.
     Гневный  ров вырвался из горла отца. Он затопал ногами и начал издавать
какие-то  нечленораздельные  звуки.  Выхватив из корзинки на прилавке другое
яйцо,  он  запустил  им  в молодого человека, чуть не попав ему в голову, но
тот увернулся и спасся бегством за дверь.
     Отец  пришел  к  нам  наверх  с  яйцом  в  руке.  Не знаю, что он хотел
сделать.  Думаю,  что  у  него было намерения уничтожить его, уничтожить все
яйца,  и  что  он  желал,  чтобы  мы с матерью видели начало этого разгрома.
Однако,  когда  он очутился возле матери, в нем произошла какая-то перемена.
Он  осторожно  положил  яйцо  на  столик  и,  как я уже рассказывал, упал на
колени перед кроватью.
     Немного  погодя  отец решил закрыть на ночь закусочную и лечь спать. Он
так  и  сделал.  Придя, он потушил свет, и после продолжительного невнятного
перешептывания  они  с  матерью  заснули. Заснул, верно, и я, но сон мой был
неспокоен.  Я  проснулся  с  рассветом  и долго смотрел на лежавшее на столе
яйцо.  Я  размышлял о том, почему должны быть на свете яйца и почему из яйца
выходит   курица,  которая  снова  кладет  яйца.  Вопрос  этот  отравил  мне
существование.  Он  в  моем  сознании  и  поныне,  я думаю потому, что я сын
своего   отца.   Во   всяком  случае,  проблема  эта  остается  в  моем  уме
неразрешенной.  И  в  этом  я  вижу  только  лишнее доказательство полного и
окончательного  торжества яйца, по крайней мере, поскольку это касается моей
семьи.



   Шервуд Андерсон
   Неразгоревшееся пламя


                            Перевод Т. и В. Ровинских

--------------------------------------------------------------------------
Текст: Шервуд Андерсон. Рассказы. М: ГИХЛ, 1959. Стр. 225-244.
Электронная версия: В.Есаулов, yes22vg@yandex.ru, октябрь 2003 г.
--------------------------------------------------------------------------



     В  воскресенье  в семь часов вечера Мэри Кокрейн вышла из дома, где она
жила  с  отцом,  доктором  Лестером  Кокрейном. Дело происходило в июне 1908
года,  и Мэри было восемнадцать лет. Она шла по Тремонт-стрит до Мейн-стрит,
пересекла  железнодорожные  пути  и  очутилась  на Аппер Мейн-стрит, улице с
жалкими   лавчонками   и   убогими   домишками,   представлявшей   собой  по
воскресеньям,  когда  там бывало мало народа, довольно тихое и унылое место.
Мэри  сказала  отцу,  что пойдет в церковь, но вовсе туда не собиралась. Она
сама  не  знала,  чего  ей  хочется.  "Я  поброжу в одиночестве и подумаю, -
говорила  она  себе,  неторопливо  идя  вперед. - Вечер, - размышляла она, -
обещает  быть  слишком  хорошим,  чтобы  провести  его  в  душной  церкви, и
слушать,  как  кто-то  будет  говорить  о  вещах,  которые не имеют никакого
отношения  к  занимающему  меня  вопросу". В жизни девушки приближался некий
кризис, и для нее настало время серьезно подумать о своем будущем.
     Сосредоточенное,  серьезное настроение, в котором находилась Мэри, было
вызвано  ее  вчерашним разговором с отцом. Без всякой подготовки, совершенно
неожиданно  он  сообщил  ей,  что  у него серьезная болезнь сердца и в любую
минуту  он  может  умереть.  Он  сказал  это,  когда  оба  они  стояли в его
врачебном кабинете, за которым находилась квартира, где жили отец и дочь.
     Когда  Мэри  вошла  в  кабинет и застала отца сидящим в одиночестве, на
улице  уже  темнело.  Кабинет  и квартира находились во втором этаже старого
деревянного  дома  в  городке  Хантерсбурге,  штат  Иллинойс; разговаривая с
дочерью,  доктор  стоял рядом с ней у окна, выходившего на Тремонт-стрит. За
углом,  на  Мейн-стрит, все еще слышался приглушенный шум субботнего вечера.
Только  что  прошел  поезд  на  восток, в Чикаго, до которого было пятьдесят
миль.  Омнибус,  дребезжа,  свернул  к гостинице на Лоуэр Мейн-стрит. Облако
пыли,   поднятое   лошадиными   копытами,  плавало  в  неподвижном  воздухе.
Беспорядочная  кучка людей шла вслед за омнибусом, а вдоль ряда коновязей на
Тремонт-стрит  уже  выстроились  двухместные  брички,  в  которых фермеры со
своими  женами  приехали  в город, чтобы посвятить вечер покупкам и болтовне
со знакомыми.
     После  того  как  прошел  станционный омнибус, на улицу въехали еще три
или  четыре  брички. Какой-то молодой человек помог своей подружке слезть. С
уверенным  видом  он  нежно  взял  ее  за руку, и страстное желание испытать
такое  же  нежное  прикосновение  мужской  руки, не раз возникавшее у Мэри и
прежде,  снова  вспыхнуло  в  ней  почти  в  то  самое мгновение, когда отец
сообщил ей о своей близкой смерти.
     В  то  время  как  доктор  начал  говорить,  Барни  Смитфилд,  владелец
заезжего  двора,  выходившего  на  Тремонт-стрит как раз напротив того дома,
где  жили Кокрейны, возвращался после ужина в свое заведение. Он остановился
что-то  рассказать группе мужчин, собравшейся перед его воротами, и раздался
взрыв  хохота.  Один  из  компании,  здоровенный  парень в клетчатом костюме
отошел  от  остальных  и стал перед владельцем заезжего двора. Заметив Мэри,
он  постарался  привлечь  ее  внимание.  Он  начал тоже что-то рассказывать,
сопровождая  свои  слова  усиленной жестикуляцией, и время от времени бросал
взгляд  через  плечо,  чтобы  посмотреть,  стоит ли девушка все еще у окна и
наблюдает ли за ним.
     Доктор   Кокрейн   сказал  дочери  о  своей  близкой  смерти  холодным,
спокойным  тоном.  Девушке  казалось,  что  все  имеющее отношение к ее отцу
должно быть холодным и спокойным.
     -  У  меня  болезнь  сердца,  -  начал  он  без  обиняков.  -  Я  давно
подозревал,  что  болен чем-то в этом роде, и в четверг, когда был в Чикаго,
обратился  к коллеге с просьбой меня осмотреть. Дело обстоит так, что я могу
в  любой  час  умереть.  Я  не  стал  бы говорить тебе об этом, если не одно
соображение:  я  оставлю  мало денег, и ты должна наметить себе какие-нибудь
планы на будущее.
     Доктор  подошел  ближе к окну, где, держась рукой за раму, стояла дочь.
Услышав  слова  отца,  девушка  слегка  побледнела,  и  рука  ее  задрожала.
Несмотря на внешнюю холодность, доктор был тронут и хотел успокоить дочь.
     -  Ну,  ну, - нерешительно произнес он, - в конце концов, возможно, все
обойдется.  Не  огорчайся. Ведь я врач, практикующий тридцать лет, и поэтому
знаю,  что  заключения специалистов часто бывают вздорны. В случае подобного
рода,  то  есть когда у человека больное сердце, он может "скрипеть" годами.
-  Доктор,  принужденно  рассмеялся. - Я даже слышал утверждение, что лучший
способ обеспечить себе долголетие - это приобрести болезнь сердца.
     С  этими словами доктор повернулся, вышел из кабинета и стал спускаться
по  деревянной  лестнице  на  улицу.  Когда  он  разговаривал с дочерью, ему
хотелось  обнять  ее,  но он никогда раньше не проявлял своих чувств к ней и
не в силах был освободиться от присущей ему скованности.
     Мэри  долго  стояла,  глядя  вниз  на улицу. Молодой парень в клетчатом
костюме  -  его  звали  Дьюк  Йеттер - кончил свой рассказ, и раздался новый
взрыв  смеха.  Девушка  повернулась  к  двери,  в  которую  вышел отец, и ею
овладел  ужас.  Всю жизнь она прожила, не зная тепла и душевной близости. Ее
пробирала  дрожь,  хотя вечер был теплый, и быстрым ребяческим движением она
несколько раз провела рукой по глазам.
     Этот  жест,  выражавший лишь стремление разогнать пелену охватившего ее
страха,  был  превратно  понят  Дьюком  Йеттером,  который  стоял  теперь  в
некотором  отдалении  от остальных мужчин, толпившихся перед заезжим двором.
Увидев,   что  Мэри  подняла  руку,  молодой  человек  улыбнулся  и,  быстро
обернувшись,  чтобы убедиться, что на него не смотрят, стал кивать головой и
делать  рукой  знаки,  приглашая  девушку  спуститься  на  улицу,  где он не
замедлит составить ей компанию.


                                ***

     В  воскресенье  вечером  Мэри,  пройдя  Алпер  Мейн-стрит,  свернула на
Уилмот-стрит,   улицу,  где  жили  рабочие.  В  этом  году  первые  признаки
распространения  промышленности  на  запад  от  Чикаго  в  небольшие города,
стоявшие  среди  прерий,  докатилась  до  Хантерсбурга.  Чикагский фабрикант
мебели  построил  фабрику в сонном фермерском городке, надеясь таким образом
избавиться  от  рабочих  союзов, которые начали причинять ему неприятности в
Чикаго.  Большинство  его  рабочих  жило в верхней части города, на Уилмот-,
Свифт-,  Гаррисон-  и  Чеснот-стрит, в дешевых, плохо построенных деревянных
домах.  Теплыми летними вечерами рабочие сидели на крылечках перед домами, а
толпы  ребятишек  играли  на  пыльных  улицах.  Краснолицые  мужчины в белых
рубашках,  без  воротничков  и пиджаков, либо дремали, сидя на стульях, либо
лежали,  растянувшись  на  узких  полосках  травы  или на утоптанной земле у
дверей домов.
     Жены  рабочих  собирались кучками и болтали, стоя у заборов, отделявших
один  двор  от  другого.  Время  от  времени  резкий  голос  одной из женщин
отчетливо  выделялся  среди  ровного  гула  голосов,  наполнявшего,  подобно
журчащей реке, нагретые за день узкие улочки.
     Посреди  мостовой  двое  ребят  затеяли  драку.  Коренастый рыжеволосый
мальчик  ударил  в  плечо  другого  -  бледного,  с  резкими  чертами  лица.
Сбежались  еще  ребята.  Мать  рыжеволосого  мальчика  не  дала  разгореться
ожидавшейся драке.
     -  Перестань, Джонни! - завопила женщина. - Сию минуту перестань! Не то
я переломаю тебе все кости!
     Бледный  мальчик  повернулся  и  пошел  прочь  от  своего  противника .
Проходя  по  краю  тротуара  мимо  Мэри  Кокрейн,  он взглянул на нее живыми
глазами, в которых горела ненависть.
     Мэри  торопливо  шла  по улице. Чуждый ей новый район родного города, с
шумной   жизнью,  постоянно  бурлящей,  напористой,  вызывал  в  ней  жгучий
интерес.  В  натуре  девушки было что-то мрачное и протестующее; поэтому она
чувствовала  себя как дома в этих людных местах, где жизнь протекала мрачно,
с  драками  и  руганью.  Обычная  молчаливость отца Мэри и тайна, окружавшая
несчастливую  семейную жизнь отца и матери и отразившаяся на отношении к ней
жителей  городка,  сделали  ее одинокой и поддерживали в ней подчас чересчур
упрямую  решимость  как-то  по-своему осмысливать явления жизни, которых она
не могла понять.
     А  в  основе  образа  мыслей  Мэри лежали острое любопытство и отважная
жажда  приключений.  Она  походила  на  лесного  зверька,  которого  выстрел
охотника  лишил  матери и  который,  побуждаемый  голодом, выходит на поиски
пищи.  Десятки  раз  в течение года она вечерами прогуливалась одна в новом,
быстро  растущем  фабричном районе своего городка. Ей было восемнадцать лет,
но  она  уже  выглядела  взрослой  женщиной  и  знала,  что другие городские
девушки  ее  возраста не решились бы гулять одни в таком месте. Это сознание
наполняло  ее  некоторой гордостью, и, шагая по улице, она смело смотрела по
сторонам.
     Среди  рабочих,  живших на Уилмот-стрит, мужчин и женщин, привезенных в
город  мебельным  фабрикантом,  многие  говорили  на  чужих языках. Мэри шла
среди  толпы,  и ей нравились звуки иностранной речи. Когда она проходила по
этой  улице,  у нее возникало такое ощущение, словно она покинула свой город
и  путешествует  по  какой-то  чужой  стране.  На  Лоуэр  Мейн-стрит и в тех
кварталах  восточной  части  города,  где  жили юноши и девушки, которых она
знала  с  детства,  и  где  жили также торговцы, клерки, адвокаты и наиболее
обеспеченные  хантерсбургские  рабочие-американцы, она постоянно чувствовала
скрытую  враждебность к себе. Эта враждебность не была вызвана свойствами ее
характера.  В  этом  Мэри не сомневалась. Она держалась настолько особняком,
что, в сущности, ее почти не знали.
     "Это  потому,  что  я  дочь  моей матери", - повторяла она себе и редко
гуляла в той части города, где жили девушки ее круга.
     На  Уилмот-стрит  Мэри  бывала так часто, что многие жители уже считали
себя как бы знакомыми с ней.
     "Она  дочь  какого-нибудь фермера и часто приходит в город", - говорили
они.
     Рыжеволосая  широкобедрая  женщина, стоявшая у парадной двери одного из
домов,  кивком  головы  поздоровалась  с  Мэри. На узкой полоске травы около
другого  дома,  прислонившись  спиной  к  дереву,  сидел молодой человек. Он
курил  трубку,  но,  подняв  глаза  и заметив девушку, вынул трубку изо рта.
Мэри  решила, что это, наверно, итальянец, так как у него были черные волосы
и черные глаза.
     -  Ne  bella!  Si  fai  un  onore  a  passare  di  qua,*{Красавица,  ты
оказываешь  нам  честь,  проходя  здесь  –  итал.}  -  крикнул он, с улыбкой
помахав рукой.
     Мэри  дошла  до  конца  Уилмот-стрит  и  вышла на загородную дорогу. Ей
казалось,  что,  с  тех  пор  как  она  рассталась  с  отцом, протекло много
времени,  хотя  на  самом  деле  прогулка  заняла  всего  несколько минут. В
стороне  от  дороги  на вершине небольшого холма находился полуразвалившийся
сарай,  а  перед  ним  -  большая  яма,  заполненная обуглившимися бревнами,
остатками  когда-то  стоявшего здесь фермерского дома. Около ямы лежала куча
камней,  обвитых диким виноградом. Между местом, где когда-то находился дом,
и  сараем  тянулся  старый  фруктовый  сад,  густо заросший переплетавшимися
между собой сорняками.
     Мэри  пробралась  среди сорных трав, многие из которых были в цвету, и,
отыскав  удобное  место, села на камень под старой яблоней. Трава наполовину
скрывала  девушку,  и  с дороги видна была лишь ее голова. Притаившись здесь
среди  сорняков, она напоминала перепелку, которая бежала в высокой траве и,
услышав  какой-то  необычный  звук,  остановилась,  вскинула  голову и зорко
осматривается.
     Дочь  доктора много раз бывала и раньше в этом заброшенном старом саду.
У  подножья холма, на котором он был расположен, начинались городские улицы,
и,   сидя   на   камне,   девушка  слышала  возгласы  и  крики,  приглушенно
доносившиеся  с  Уилмот-стрит. Изгородь отделяла сад от полей, тянувшихся по
склону  холма.  Мэри собиралась просидеть у дерева до тех пор, пока темнота,
постепенно  не  окутает  землю,  и  попытаться  обдумать  планы  на будущее.
Возможность  близкой  смерти  отца  казалась  ей  одновременно  вероятной  и
невероятной;  однако  мысль  о  его  физической  смерти не укладывалась в ее
мозгу.  Пока  еще  эта  мысль  не  вызывала  в ней представления о холодном,
безжизненном  теле,  которое  должно  быть зарыто в землю; она скорей готова
была  допустить,  что  отцу  предстоит  отправиться  в какое-то путешествие.
Когда-то  очень  давно  так  было  с  ее  матерью.  Эта  мысль вызвала в ней
какое-то  странное,  неуверенное  чувство облегчения. "Что ж, - говорила она
себе,  - когда это случится, я тоже отправлюсь в путь, уйду отсюда в широкий
мир".  Мэри  несколько  раз  ездила  с  отцом на день в Чикаго, и ее пленяла
мысль,  что  скоро  она  сможет  совсем  переехать  туда.  Перед  ее глазами
проплывало  видение длинных улиц, заполненных тысячами совершенно незнакомых
ей  людей.  Очутиться на одной из таких улиц и жить своей жизнью среди чужих
людей  -  это  было  бы  все  равно,  что перевестись из безводной пустыни в
прохладный лес, устланный нежной молодой травой.
     В  Хантерсбурге  Мэри  все время жила с таким ощущением, словно над ней
нависли  тучи, а теперь она становилась взрослой девушкой, и спертая, душная
атмосфера,  которая,  ее постоянно окружала, делалась все более невыносимой.
Правда,  вопрос о ее положении в местном обществе прямо никогда не ставился,
но  она чувствовала, что против нее существует какое-то предубеждение. Когда
она  была маленьким ребенком, в городе ходила сплетня о ее родителях. Жители
Хантерсбурга  долго  не  переставали  ее  обсуждать  и,  когда Мэри была еще
девочкой, подчас бросали на нее насмешливо-сочувственные взгляды.
     -  Бедное  дитя!  Как жаль ее! - говорили они. Однажды пасмурным летним
вечером,  когда  отец уехал куда-то за город, и Мэри сидела одна в темноте у
окна  его  кабинета,  она услышала, как на улице мужчина и женщина упомянули
ее имя. Они шли, спотыкаясь в темноте, по тротуару под окном кабинета.
     - Дочка доктора Кокрейна славная девочка, - сказал мужчина.
     Женщина рассмеялась.
     -  Она  подрастает  и  уже  привлекает  внимание мужчин. А ты на нее не
засматривайся!  Вот  увидишь,  она  кончит плохо. Яблочко от яблони недалеко
падает! - ответила женщина.
     Некоторое  время  Мэри  сидела  на камне под деревом в саду и думала об
отношении  жителей  городка  к ней и к ее отцу. "Это должно было бы сблизить
нас",  -  говорила  она  себе; ей хотелось знать, сделает ли близость смерти
то,  чего  не  могли сделать тучи, уже много лет висевшие над их головами. В
эти  мгновения  она  не  находила  жестоким,  что отец вскоре окажется перед
лицом  смерти.  Сейчас  лик  смерти  представлялся  ей  до некоторой степени
привлекательным,  милосердным,  доброжелательным.  Рука смерти откроет перед
ней  дверь  отцовского  дома,  выход  в  жизнь. С бессердечием молодости она
думала прежде всего о ярких возможностях своей новой жизни.
     Мэри  сидела  совершенно  неподвижно.  Насекомые,  потревоженные  среди
своего  вечернего  пения,  снова  запели  в  высокой  траве.  На дерево, под
которым  сидела  девушка,  прилетела  малиновка  и  издала  чистый, резкий и
тревожный  звук.  Голоса  людей в новом фабричном районе городка приглушенно
доносились  до  вершины  холма,  Они  напоминали  колокольный  звон  далеких
церквей,  сзывающий  людей  на  богослужение.  Что-то в груди девушки как бы
оборвалось,  и,  обхватив  голову  руками,  она медленно покачивалась взад и
вперед.  На  глазах  появились  слезы,  и  одновременно  её охватило нежное,
теплое чувство к обитателям Хантерсбурга.
     Вдруг, с дороги послышался оклик.
     - Эй, где вы там, детка? - раздался чей-то голос.
     Мэри  вскочила на ноги. Ее мягкое настроение словно ветром сдуло, и оно
сменилось жгучим гневом.
     На  дороге  стоял  Дьюк Йеттер. Торча, по обыкновению, у ворот заезжего
двора,  он  видел,  как  Мэри отправилась на воскресную вечернюю прогулку, и
пошел  за  ней.  Когда  она  миновала  Аппер  Мейн-стрит и повернула в новый
фабричный  район, Дьюк Йеттер уверился в скорой победе. "Не хочет, чтобы нас
видели  вместе, - подумал он, - это правильно. Она хорошо знает, что я пойду
за  ней, но не хочет, чтобы я показывался, пока она не скроется с глаз своих
друзей.  Она  немного заносчива, и с нее не мешает сбить спесь, но не в этом
дело.  Девчонка  старается  дать  мне  случай  приударить за ней, но, должно
быть, боится отца".
     Свернув  с  дороги,  Дьюк  поднялся по небольшому склону и вошел в сад,
но,  достигнув кучи камней, поросших диким виноградом, споткнулся и упал. Он
поднялся,  смеясь.  Мэри  не  ждала, чтобы он подошел к ней, а двинулась ему
навстречу,  и  когда  его  смех нарушил стоявшую над садом тишину, бросилась
вперед  и с размаху ударила парня ладонью по щеке. Затем девушка повернулась