а к матери. Затем
явился  Мелвил  Стонер,  другой  мужчина.  В  нем  также  пела песня жизни и
смерти.  Когда  песня  перестанет в ком-нибудь петь, наступает смерть? Разве
смерть это лишь отрицание? Песня пела внутри нее. Какая неразбериха!
     После  своего  последнего  выкрика ма Уэскотт, всхлипывая, поднялась по
лестнице  в  свою комнату и легла в постель. Через некоторое время Розалинда
последовала  ее  примеру.  Она,  не  раздеваясь,  бросилась  на кровать. Обе
женщины  лежали,  ожидая. На улице, в темноте перед своим домом сидел Мелвил
Стонер,  мужчина,  человек,  знавший  все,  что  произошло  между  матерью и
дочерью.  Розалинда вспоминала мост над рекою около фабрики в Чикаго и чаек,
паривших  в  воздухе  высоко над рекой. Ей хотелось быть там, стоять на этом
мосту.  "Как  приятно  было  бы  теперь  бросить  свое тело вниз, в реку!" -
думала  она.  В  воображении  она  видела  свое быстрое падение в воду и еще
более  быстрое  падение  птиц  с  небесной  высоты.  В  быстром,  прекрасном
скольжении  они  устремлялись  вниз,  чтобы  подхватить  жизнь,  которую она
вот-вот уронит. Об этом и говорила песня, которую пел Уолтер.


     Проведя  вечер  в лавке Эмануэла Уилсона, Генри Уэскотт вернулся дамой.
Тяжело  ступая,  он  прошел  через  дом к черному ходу, к насосу. Послышался
медленный  скрипучий  звук работающего насоса, а затем Уэскотт вошел в дом и
поставил  ведро с водой на ящик у кухонной раковины. Немного воды пролилось,
послышался легкий плеск, будто ребенок босой ножкой топнул о пол...
     Розалинда  встала.  Мертвая,  холодная  усталость,  нахлынувшая на нее,
исчезла.  Холодные,  мертвые  руки,  что  раньше  сжимали  ее,  теперь  были
отброшены.  В  шкафу  лежал  ее  саквояж, но она забыла о нем. Поспешно сняв
туфли  и  держа  их в руках, она в одних чулках вышла в коридор. Отец тяжело
поднялся  по  лестнице  и прошел мимо нее, когда, затаив дыхание, она стояла
прижавшись всем телом к стене коридора.
     Как   быстро   и   четко  работал  ее  мозг!  В  два  часа  утра  через
Уиллоу-Спрингс  проходил  поезд,  направлявшийся на восток, в Чикаго. Она не
станет  ждать  поезда.  Она  пройдет  восемь  миль  до соседнего, лежащего к
востоку  городка.  Таким  образом  она немедленно покинет город. Это даст ей
возможность  что-то  делать.  "Мне теперь необходимо двигаться", - подумала,
она, сбегая по лестнице и бесшумно выходя из дому.
     Розалинда  прошла  по  траве  рядом  с  тротуаром до ворот дома Мелвила
Стонера, и он вышел к воротам ей навстречу. Он иронически засмеялся.
     -  Я  предполагал,  что  до  конца  этой  ночи мне представится еще раз
случай погулять с вами, - сказал он, кланяясь.
     Розалинда  не  знала,  многое  ли  он  слышал  из разговора между ней и
матерью.  Но  это  не  имело  значения. Он знал все, что сказала ма Уэскотт,
все,  что  она могла сказать, и все, что могла сказать или понять Розалинда.
Эта  мысль  была  Розалинде  бесконечно приятна. Именно Мелвил Стонер поднял
городок  Уиллоу-Спрингс и вознес его над тенью смерти. Слова были лишними. У
нее  установилась  с  ним  какая-то  связь,  лежавшая  за пределами слов, за
пределами страсти, - чувство братства по жизни, чувство братства в жизни.
     Они  молча  шли,  пока  не  достигли края города, и тогда Мелвил Стонер
протянул руку.
     - Вы пойдете со мной? - спросила она.
     Он покачал головой и рассмеялся.
     -  Нет,  - произнес он. - Я останусь здесь. Время для моего ухода давно
миновало.  Я  останусь  здесь  до конца своих дней. Я останусь здесь с моими
мыслями.
     Он  повернулся  и  стал  удаляться  в  темноту, за пределы круга света,
отбрасываемого  последним  фонарем  на  улице, переходившей теперь в дорогу,
которая  вела  в  соседний городок к востоку. Розалинда стояла, смотря вслед
Мелвилу  Стонеру,  и  что-то в его размашистой, подпрыгивающей походке снова
вызвало  в  ее  сознании  образ гигантской птицы. "Он похож на чаек, парящих
над   рекой   в   Чикаго,   -   подумала  она.  -  Его  призрак  витает  над
Уиллоу-Спрингсом.  Когда  смерть  входит  в  жизнь  здешних  людей,  его дух
устремляется вниз и выхватывает из них красоту".
     Сперва  Розалинда  медленно  шла по дороге между маисовыми полями. Ночь
была,  огромной  тихой  обителью  в  которую она могли с миром войти. Легкий
ветерок  шелестел  листьями  маиса, но то не были ужасные, многозначительные
человеческие  звуки,  производимые  теми,  кто физически жил, но духовно был
мертв,  принял  смерть,  верил  только в смерть. Листья маиса терлись один о
другой,  и  слышался  тихий, приятный шум, словно что-то рождалось, древняя,
мертвая  физическая жизнь отрывалась, отбрасывалась в сторону. Может быть, в
страну входила новая жизнь.
     Розалинда  побежала.  Она  сбросила  с себя город и отца с матерью, как
бегун  сбрасывает  с  себя  тяжелую  и  ненужную  одежду.  Ей хотелось также
сбросить  с  себя одежду, скрывавшую наготу ее тела. Ей хотелось быть голой,
только  что родившейся на свет. В двух милях от города через Уиллоу-Крик был
переброшен  мост.  Река  теперь  пересохла, но в темноте Розалинде чудилось,
что  река  полна воды, быстро текущей воды, воды цвета хризопраза. Розалинда
бежала быстро; теперь она остановилась на мосту, часто, прерывисто дыша.
     Через  некоторое  время  она  двинулась  дальше  и шла, пока дыхание не
успокоилось,  а  затем  опять  побежала.  Ее  тело  трепетало жизнью. Она не
спрашивала   себя,  что  собирается  делать,  какой  выход  найдет  из  того
положения,   которое  заставило  ее  поехать  в  Уиллоу-Спрингс,  в  смутной
надежде,  что слово матери разрешит ее сомнения. Она бежала. Перед ее взором
пыльная  дорога  продолжала  нестись  ей навстречу из тьмы. Розалинда бежала
вперед,  все  вперед,  навстречу  слабому  мерцанию света. Тьма расступалась
перед  ней.  В  этом  беге  была радость, и с каждым шагом в молодой женщине
усиливалось  чувство  избавления.  Чудесная  мысль  рождалась в ее сознании.
Когда  она  бежала,  ей  казалось,  что  свет под ее ногами становится ярче.
Казалось,  мрак  пугался ее присутствия и быстро отступал в стороны, прочь с
ее  пути.  Розалинду охватило ощущение уверенности. Она сама превратилась во
что-то  таящее  внутри свет. Она была творцом света. При ее приближении мрак
пугался  и  убегал  вдаль.  Когда  эта  мысль пришла Розалинде в голову, она
почувствовала  себя  способной  бежать  не  останавливаясь, без отдыха, и ей
хотелось  бежать  так  без  конца, через всю страну, через селения и города,
разгоняя своим появлением тьму.



   Шервуд Андерсон
   Ну и дурак же я


                           Перевод Н.Семевской

--------------------------------------------------------------------------
Текст: Шервуд Андерсон. Рассказы. М: ГИХЛ, 1959. Стр. 350-362.
Электронная версия: В.Есаулов, yes22vg@yandex.ru, октябрь 2003 г.
--------------------------------------------------------------------------



     То,  что  случилось,  было  для  меня  тяжелым  ударом  пожалуй,  самым
тяжелым,  какой  когда-либо  на меня обрушивался. А главное, все вышло из-за
моей  же  глупости. Даже сейчас, когда я иной раз об этом думаю, мне хочется
плакать,  ругаться,  колотить  себя самого. Может быть, теперь, когда прошло
уже  столько  времени,  мне  станет  легче,  если  я  расскажу,  как я тогда
опростоволосился.
     Это  началось  в  октябрьский  день, около трех часов, когда я сидел на
трибуне  ипподрома  в  городе  Сендаски,  штат  Огайо.  Сейчас  должны  были
начаться осенние бега.
     По  правде  говоря,  я  чувствовал  себя  глупо уже оттого, что сижу на
трибуне.  Тем  летом  я  вместе  с  Гарри  Уайтхедом и негром Бертом ушел из
родного  города  и  стал работать конюхом при одной из двух лошадей, которых
Гарри  готовил  к  осенним  бегам.  Мать плакала, а моя сестра Милдред - она
надеялась  осенью  получить  место  школьной  учительницы  в нашем городке -
целую  неделю  перед  моим  уходом  бушевала  и кричала на весь дом. Обе они
считали  позором,  что  один  из  членов  семьи  станет; конюхом при беговых
лошадях.  Милдред,  мне  кажется,  даже  боялась,  как бы это не помешало ей
получить должность, которой она так давно добивалась.
     Но,  в  конце  концов,  должен  же  я  был  работать,  а никакой другой
должности  не подвернулось. Здоровенный девятнадцатилетний верзила не может,
слоняться  по  дому,  ничего не делая, а наниматься косить лужайки у богатых
людей  или  продавать  газеты  мне было не по возрасту. Такую работу, всегда
перехватывала  мальчишки  помоложе меня, наниматели жалели их за малый рост.
Я  знал  такого  парнишку:  ему  поручали  косить лужайки и чистить водоемы,
потому  что  он  всем рассказывал, будто хочет заработать деньга на учение в
колледже,  и  я, бывало, не спал по ночам, думая о том, как бы мне изувечить
его  и  при этом самому не попасться. Я мечтал, что он угодит под телегу или
на  голову  ему свалится кирпич, когда он будет идти по улице. Впрочем, не о
нем сейчас речь.
     Я  стал  работать у Гарри и очень полюбил Берта. Мы чудесно ладили. Это
был  огромный  негр  с  ленивой,  вразвалку, походкой и с добрыми, ласковыми
глазами,  но  когда  дело  доходило  до драки, он мог бы постоять за себя не
хуже  самого  Джека  Джонсона  {известный  чемпион  по  боксу, негр}. На его
попечении  был  Буцефал,  рослый воротной иноходец, который мог пройти, милю
за  две  минуты девять или десять секунд, а я ухаживал за небольшим жеребцом
по  имени Доктор Фриц, который, в ту осень выигрывал все заезды, когда Гарри
хотел, чтобы он пришел первым.
     В  конце  июля  мы  уехали  из  дому  в товарном вагоне вместе с нашими
лошадьми,  после  этого до конца ноября кочевали с одних бегов на другие и с
одной  ярмарки  на другую. Славное это было времечко, поверьте мне! Иногда я
думаю,  что  мальчики,  которые воспитываются дома и не имеют таких чудесных
друзей,  как  этот  негр  Берт,  которые  ходят  в  школу и потом в колледж,
никогда  ничего  не  воруют,  не  выпивают помаленьку и не учатся ругаться у
ребят,  знающих в этом деле толк, которые не пригуливаются перед трибунами в
рубашке  с  короткими  рукавами  и  грязных рейтузах, в то время как трибуны
полны  разодетой  публики,  да  что  об  этом  говорить!- такие молодые люди
вообще ничего не знают, у них просто, случая нет что-нибудь узнать.
     Зато  я  узнал  многое.  Берт  научил  меня чистить лошадей скребницей,
перевязывать  им  ноги,  после  бегов  прогуливать  их  и  множеству  других
полезных  вещей,  которые  каждый  должен  знать.  Берт  умел бинтовать ноги
лошади  так  ровно,  что если бы не разница в цвете, вы подумали бы, что это
не  повязка, а кожа лошади, к тому же я уверен, что будь Берт белым, он стал
бы  знаменитым наездником и достиг бы таких же высот, как Мэрфи, Уолтер Кокс
и другие.
     Черт   возьми,   какая  замечательная  была  жизнь!  В  субботу  или  в
воскресенье  приезжаете  вы  в  главный  город какого-нибудь округа; ярмарка
начинается  в  ближайший  вторник  и  длится  до вечера пятницы. Доктор Фриц
бежит,  скажем,  во  вторник  и  показывает  две  минуты  двадцать пять, а в
четверг  Буцефал  побивает  всех иноходцев в открытом заезде. У вас остается
уйма   свободного   времени,   вы  слоняетесь  по  городу,  прислушиваясь  к
разговорам  о  лошадях,  и видите, как Берт сшибает с ног какого-то болтуна,
который   очень  уж  разошелся.  И  узнаете  многое  о  лошадях  и  людях  и
запоминаете  такие  вещи,  которые,  если  вы  человек  с  умом  и  способны
переварить  все,  что слышали, видели и чувствовали, не раз пригодятся вам в
жизни.
     А  потом,  в  конце  недели,  когда  бега  заканчиваются и Гарри спешит
домой,  чтобы  заняться своей конюшней, вы с Бертом запрягаете своих лошадок
в  тележки  и  едете  к  месту  следующих состязаний, едете медленно, в свое
удовольствие, чтобы лошади не перегрелись, - и так далее, сами понимаете!
     Ах,  великий  боже!  По  краям дороги растут орешник, бук, дуб и всякие
другие  деревья,  на  них бурые и красные листья, и пахнут они так хорошо! А
Берт  поет  песню,  которая называется "Глубокая река", а из окон фермерских
домов  выглядывают девушки. Ну, чего стоят против всего этого ваши колледжи!
Я-то знаю, где я получил образование!
     И  вот,  скажем,  в  субботу  под вечер на вашем пути попадается этакий
городишко, и Берт говорит: "Давай, остановимся здесь", и вы так и делаете.
     Вы  отводите  лошадей  на  постоялый  двор,  кормите  их,  достаете  из
сундучка свою лучшую одежду и наряжаетесь.
     В  городе полно фермеров, которые таращат на вас глаза, - понимают, что
вы  при  беговых лошадях состоите. Многие мальчишки никогда раньше не видели
негра и разбегаются в страхе, когда вы двое появляетесь на главной улице.
     Это  было  еще  до  сухого закона и всякой такой чепухи,, и вот вы двое
отправляетесь  в  салун,  и вокруг вас собираются зеваки, и среди них всегда
кто-нибудь  делает  вид,  -  будто понимает в лошадях. Он заводит разговор и
начинает  задавать  вопросы,  а вам остается только врать сколько влезет про
ваших  лошадей.  Я  обычно  говорил, что эти два коня мои собственные. Вдруг
кто-нибудь  предлагает: "Не хотите ли стаканчик виски?", и Берт скосит глаза
и  этак важно процедит; "Ну; уж ладно, я человек сговорчивый, разопью с вами
четвертушку". Эх, черт, хорошо!


     Но  не  об  этом  я  хочу  вам  рассказать. В конце ноября мы вернулись
домой,  и  я  обещал  матери навсегда расстаться с беговыми лошадьми. Иногда
приходится  обещать матери кучу всяких вещей только потому, что она ничего в
них не понимает.
     Однако  получить в нашем городе работу было ничуть не легче, чем тогда,
когда  я  уехал с Бертом. Я отправился в Сендаски и нашел, там очень хорошее
место  по  уходу за лошадьми, принадлежавшими одному человеку, который давал
напрокат  экипажи  с  упряжкой,  содержал  транспортную  контору  и  склады,
торговал  углем,  а также занимался покупкой и продажей недвижимостей. Место
это  было  очень  хорошее:  кормили  вдоволь, каждую недели давали свободный
день,  спал я на койке в большом сарае, и вся-то работа была - насыпать овес
и  задавать  сено  здоровенным  конягам,  которые  на бегах не обогнали бы и
черепахи. Я был доволен и мог посылать деньги домой.
     И  вот, как я уже сказал вам, когда в Сендаски начались осенние бега, я
отпросился  у  хозяина  и решил пойти. В полдень я надел свой лучший костюм,
коричневый котелок, купленный в прошлую субботу, и стоячий воротничок.
     Прежде  всего  я  пошатался  по  городу  в компании франтоватых молодых
людей.  Я  всегда говорил себе: "Надо показать себя, каков ты есть", и так я
и  делал.  В  кармане  у  меня было сорок долларов, и я отправился в большой
отель  Уэст-хаус  и  подошел  к стайке, где продавали сигары. "Дайте мне три
сигары  по двадцать пять центов?" - потребовал я. В вестибюле отеля и в баре
толкалось  множество  наездников  и  посторонних  людей и всяких разряженных
приезжих  из других городов, и я затесался между ними. В баре мне попался на
глаза  парень  с  тросточкой и с шикарным галстуком бабочкой; мне тошно было
смотреть  на  него.  Я  люблю,  чтобы  мужчина  был  одет  как мужчина, а не
нацеплял  на  себя  бог  весть чего. Поэтому я довольно грубо отпихнул этого
парня  в  сторону  и  потребовал себе виски. Он посмотрел на меня так, будто
хотел  огрызнуться,  но  передумал  и ничего не сказал, а я выпил еще рюмку,
просто  чтобы  показать  ему, что я собою представляю, и вышел. Не торопясь,
зашагал  я к ипподрому. Я был один, но не скучал, и когда пришел туда, купил
себе  отличное  место  на  трибуне,  но  только не в ложе: это уж значило бы
слишком важничать.
     И  вот  я  сижу  на  трибуне,  очень  довольный,  и посматриваю вниз на
конюхов,  выводящих  лошадей,  на  их  грязные  рейтузы  и  конские  попоны,
наброшенные  через  плечо.  Точно  так  выглядел я сам весь прошлый год. Мне
нравилось  сидеть  здесь в полном параде, но точно так же мне нравилось быть
там  внизу  и  поглядывать вверх на разодетых зевак, чувствуя себя ничуть не
менее  значительной  особой.  И то и другое одинаково хорошо, если правильно
рассудить. Я это часто говорю.
     Ну,  так  вот,  на  трибуне  прямо  передо  мной сидел молодой человек,
примерно  моих  лет,  с  двумя  девушками.  Это был славный молодой человек.
Похоже  из  тех,  что  ходят  в  колледж, а потом становятся адвокатами, или
редакторами  газет,  или  еще  чем-нибудь  в  этом роде, но он не задавался.
Хорошие  ребята  попадаются  и  среди тех, кто ходит в колледж, и вот он был
одним из таких.
     С  ним  была  его  сестра  и  еще  одна девушка, и вот его сестра стала
оглядываться  через  плечо,  и  ее  глаза  сначала  случайно, - она вовсе не
думала заигрывать, не такая это была девушка, - стали встречаться с моими.
     Знаете,  как это бывает! Ах, что это была за девушка, просто персик! На
ней  было легкое платье из какой-то голубой ткани; оно казалось простеньким,
но было хорошо сшито, и все такое, я в этих вещах разбираюсь.
     Когда  она  посмотрела  мне  прямо  в  глаза,  я покраснел, и она тоже.
Никогда  в  жизни  я  не видел такой милой девушки. Она не важничала и могла
говорить   без   грамматических  ошибок,  не  напоминая  при  этом  школьную
учительницу.  Я хочу сказать, что девушка была первый сорт. Я думаю, ее отец
был  человек  состоятельный,  но не такай уж богач, чтобы она от этого стала
задирать  нос.  Может  быть,  он  был  владельцем аптеки, или мануфактурного
магазина,  или  еще  чего-нибудь такого. Она не говорила мне об этом, да я и
не опрашивал.
     Если  уж  на  то  пошло,  так  моя  родственники  тоже в грязь лицом не
ударят.  Мой дед был родом из Уэльса, и там, в Англии, он... впрочем, это  к
делу не относится.


     Первый  заезд  окончился,  и  молодой  человек,  сидевший  с девушками,
покинул  их  и  пошел ставить на лошадь. Я понял, что он собирается сделать,
хотя  он  не  болтал, не шумел и не рассказывал всем кругом, какой он знаток
лошадей.  Не  такой  он  был  человек! Потом он вернулся, и я слышал, как он
сказал  девушкам,  на какую лошадь он поставил. Начался заезд, они привстали
с  мест  и  волновались  и горячились, как все люди, когда играют на бегах и
видят,  что  лошадь,  на  которую  они  поставили,  плетется в хвосте, а они
надеются,  что  она вдруг вырвется вперед, чего никогда не случается, потому
что в ней уже нет прежнего задора.
     А  потом  вскоре  вывели лошадей для следующего гита, на одну милю, и я
увидел  знакомую  лошадь.  Она была с завода Боба Френча, но хозяином ее был
не он, а мистер Матерс из города Мариетты, штата Огайо.
     У  этого  мистера  Матерса  была  куча денег, ему принадлежали угольные
шахты  или  что-то  в  этом  роде, а где-то в штате у него было великолепное
имение,   и   он   был   помешан   на   породистых   лошадях.   Но   он  был
пресвитерианин* {пресвитериане - пуританская религиозная секта, отличающаяся
фанатизмом  и запрещающая своим последователям всякие "мирские" увеселения};
пресвитерианкой,  да  еще более строгой, чем он, была и его жена. Поэтому он
никогда  не  выпускал  лошадей  на  бега под своим именем, и ходил слух, что
подготовив  рысака  к  бегам,  он передавал его Бобу Френчу, а жене говорил,
будто продал коня.
     Итак,  Боб  получал лошадей и делал с ними что хотел. Его нельзя за это
порицать,  я,  по  крайней  мере,  никогда  его  не порицал. Иногда он хотел
выиграть,  а  иногда нет. В то время, когда я ухаживал за лошадьми, это меня
не  касалось.  Я  только  старался,  чтобы моя лошадь могла хорошо бежать и,
если  нужно, могла вырваться вперед. И вот, как я уже сказал, Боб участвовал
в  этих бегах с одной из лошадей мистера Матерса по кличке Бен Ахем, быстрой
как  молния.  Это  был  жеребец,  и  его рекорд был две минуты двадцать одна
секунда, но он мог сделать и две минуты восемь или две минуты девять.
     В  прошлом  год