верить, что за пятьдесят лет ее отсутствия крохотный поселок
превратился   в  оживленный  город,  и  утром,  когда  поезд  остановился  в
Уайнсбурге, не захотела выходить.
     "Не  этого  я  ожидала,  -  сказала она. - Тут тебе, чего доброго, туго
придется".  И  поезд  тронулся  дальше,  а  они стояли в растерянности перед
уайнсбургским носильщиком Альбертом Лонгвортом, не зная, куда податься.
     Однако  Том  Фостер  тут  прижился.  Он  был такой, что прижился бы где
угодно.  Жена  банкира  Уайта  взяла  бабку работать на кухне, а Том получил
должность помощника конюха в новой кирпичной конюшне банкира.
     В  Уайнсбурге  трудно  было  найти  прислугу.  Если  хозяйке нужна была
помощь  по  дому, она нанимала "девушку", которая требовала, чтобы ее сажали
за  хозяйский  стол.  Жене Уайта девушки до смерти надоели, и она ухватилась
за  старую  горожанку. Мальчику Тому отвели комнату над конюшней. "Управится
с  лошадьми  -  будет  стричь  лужайку  и бегать с поручениями", - объяснила
банкирша мужу.
     Том  Фостер  был  мал  для своих лет, большеголов, и его жесткие черные
волосы  стояли  торчком.  Шапка  волос  еще  больше увеличивала голову. Тише
голос,  чем  у  него,  трудно себе и представить, и сам он был таким тихим и
мягким, что вошел в жизнь города, не обратив на себя ничьего внимания.
     Можно  было  только удивляться, откуда у Тома Фостера столько мягкости.
Там,  где он жил в Цинциннати, по улицам бродили шайки хулиганов, и все свои
мальчишеские  годы  он  водил  компанию с хулиганами. Одно время он разносил
телеграммы  и  обслуживал  район,  изобиловавший публичными домами. Тамошние
женщины знали и любили Тома Фостера, хулиганы его тоже любили.
     Он  никогда  себя не утверждал. Это его и спасало. Странным образом, он
стоял  как  бы  в тени, под стенами жизни, рожден был стоять под ее стенами.
Он  видел  мужчин  и  женщин  в  домах  похоти, наблюдал случайные и мерзкие
любовные  их связи, видел, как дерутся ребята, слушал их рассказы о попойках
и воровских похождениях - но его это не трогало, к нему не приставало.
     Однажды  все-таки  Том  украл.  Это  случилось  еще в Цинциннати. Бабка
тогда  болела,  а он остался без работы. В доме нечего было есть, и он вошел
в  шорную  лавку  в  переулке  и  украл из ящика кассы доллар семьдесят пять
центов.
     Хозяином  лавки  был  старик  с  длинными  усами. Он видел, что мальчик
околачивается  в  магазине,  но  не  придал  этому  значения. Когда он вышел
поговорить  с  возчиком,  Том  открыл  ящик  кассы, взял деньги и был таков.
После  об этом дознались, но бабка уладила дело, предложив два раза в неделю
в  течение  месяца  мыть  в  лавке  пол.  Мальчик был пристыжен, но при этом
радовался.  "Опозориться  -  тоже хорошо: зато я кое-что понял", - сказал он
бабке,  которая  не могла взять в толк, о чем он говорит, но так его любила,
что не считала и обязательным понимать.
     Год  он  прожил  на  конюшне  у  банкира,  а потом потерял место. Он не
слишком  прилежно  ухаживал  за лошадьми и постоянно раздражал банкиршу. Она
велела  ему подстричь лужайку, он забывал. Она посылала его в магазин или на
почту,  он не возвращался, а, примкнув к группе мужчин или ребят, проводил с
ними  весь  конец дня, стоял и слушал, а иногда и произносил несколько слов,
если  его  спрашивали.  Как и прежде - в публичных домах большого города или
на  улице  ночью, с буйной ватагой - он сохранял способность быть частью, но
не быть участником этой жизни.
     Потеряв  место  у банкира, он больше не жил с бабкой, хотя вечерами она
часто  его  навещала. Он снимал комнату у старика Руфуса Уайтинга - в задней
части  его  деревянного  дома.  Дом  стоял  на улице Дуэйна, рядом с Главной
улицей,  и много лет служил старику адвокатской конторой - тот, правда, стал
чересчур   дряхл   и   забывчив,   чтобы  исправлять  свои  обязанности,  но
непригодным  себя  не  считал.  Том ему понравился, и за комнату он запросил
доллар  в  месяц. В конце дня, когда адвокат уходил домой, Том оставался тут
единоличным  хозяином  и  часами  лежал  на  полу  у  печки,  думая о разных
разностях.  Вечером  приходила  бабка,  усаживалась  в  адвокатское кресло и
курила трубку, а Том, как всегда при людях, молчал.
     Старуха   часто   говорила   с   большим   жаром.   Иногда  возмущалась
каким-нибудь  происшествием  в доме банкира и часами ворчала. Из собственных
заработков  она  купила  швабру  и  регулярно  мыла  в  конторе пол. Отдраив
контору  дочиста,  так что там и пахло чисто, она брала свою глиняную трубку
и  устраивала с Томом перекур. "Когда ты соберешься умереть, я тоже умру", -
говорила она внуку, который лежал на полу около ее кресла.
     Тому  Фостеру  нравилась  жизнь в Уайнсбурге. Он пробавлялся случайными
работами  -  пилил,  например,  дрова  для  кухонных плит, выкашивал лужайки
перед  домами.  В  конце  мая  и начале июня собирал на плантациях клубнику.
Хватало  у него времени и на безделье, а бездельничать он любил. Банкир Уайт
подарил  ему  старый  пиджак, который был Тому велик, но бабка пиджак ушила;
еще  у  него  была  оттуда  же шуба, подбитая мехом. Мех местами вытерся, но
шуба  была  теплая,  и  зимой  Том  в  ней  спал.  Он  считал  такой  способ
существования  вполне подходящим, был доволен и счастлив тем, как обернулась
к нему в Уайнсбурге жизнь.
     Радость  Тому  доставляли  даже самые нелепые пустяки. За это, я думаю,
его  и  любили  люди.  В  бакалее  Херна  по пятницам, готовясь к субботнему
наплыву  покупателей, жарили кофе, и крепкий его аромат затоплял южную часть
Главной  улицы.  Появлялся  Том  Фостер и усаживался на ящик в тыльной части
магазина.  Он  час  не  сходил  с  места;  сидел  неподвижно,  насыщая  себя
заморским  ароматом,  и пьянел от счастья. "Хорошо, - мягко говорил Том. - О
далеком думаешь, о разных далеких краях и вещах".
     Однажды  вечером Том напился. Получилось это любопытным образом. До сих
пор  он никогда не напивался и даже не пробовал ни разу ничего хмельного, но
тут почувствовал, что ему надо напиться, - и так и сделал.
     Живя  в  Цинциннати,  Том  многое узнал - узнал и мерзость, и похоть, и
преступление.  По  правде говоря, он знал об этом больше любого уайнсбуржца.
В  особенно  отвратительном  виде  перед  ним предстала половая жизнь, и это
сильно  на него подействовало. Насмотревшись на то, как стоят холодной ночью
женщины  перед  грязными  домами  и  какими  глазами  глядят  мужчины, когда
останавливаются  и  заговаривают  с  ними,  Том решил, что из своей жизни он
изгонит  это напрочь. Однажды женщина из того квартала стала его соблазнять,
и  он  вошел  с  ней  в комнату. Он не мог забыть ни запаха этой комнаты, ни
глаз  женщины,  вдруг  вспыхнувших алчностью. Ему стало тошно, и на душе его
остался  ужасный  шрам.  Раньше  женщины представлялись ему вполне невинными
созданиями,  вроде  его  бабки,  но  после этого случая он выкинул женщин из
головы.  По натуре он был так мягок, что ненавидеть вообще не умел; понять -
не мог тоже и поэтому решил забыть.
     И  забыл  -  до  переезда в Уайнсбург. Но когда он прожил тут два года,
что-то  в  нем  зашевелилось.  Вокруг  себя  он  видел  молодежь, увлеченную
любовью,  а  он  тоже  был  молод.  И  даже не заметил, как влюбился сам. Он
влюбился  в  Элен  Уайт,  дочь бывшего своего хозяина, и вдруг стал думать о
ней по ночам.
     Вот  какое  возникло  у Тома затруднение, и он решил его на свой манер.
Он  позволял  себе  думать об Элен Уайт всякий раз, когда она являлась ему в
мыслях,  и  только  за тем следил, как он о ней думает. Он вел борьбу, тихую
решительную  борьбу  с  собой,  за  то,  чтобы удержать свои желания в таком
русле,  в  каком, по его мнению, им полагалось быть, и в общем вышел из этой
борьбы победителем.
     А  потом  настала  весенняя  ночь, когда он напился. В эту ночь Том был
буен.  Он  был  похож  на молодого оленя в лесу, наевшегося какой-то бешеной
травки.  Все  началось,  прошло  и  закончилось  в  одну ночь, и можете быть
уверены, что от его буянства никому в Уайнсбурге хуже не стало.
     Во-первых,  ночь  была  такая,  что  впечатлительная  душа от нее одной
могла  опьянеть.  Деревья на лучших улицах только что оделись нежной зеленой
листвой,  в огородах за домами копались люди, и в воздухе было затишье, тишь
ожидания, которая очень волнует кровь.
     Том  вышел  из  комнаты  на  улице  Дуэйна,  когда  ночь  только-только
вступала  в  свои  права.  Сперва  он гулял по улицам, тихим и легким шагом,
думал  думы  и  старался выразить их словами. Он сказал, что Элен Уайт - это
пламя,  пляшущее  в воздухе, а сам он - деревце без листвы, четко очерченное
в  небе.  Потом  он  сказал,  что  Элен  -  ветер,  сильный, страшный ветер,
несущийся  из  тьмы над бурным морем, а сам он - лодка, брошенная рыбаком на
морском берегу.
     Эта  идея  Тому  понравилась,  и  он  брел,  забавляясь ею. Он вышел на
Главную  улицу  и  сел  на обочине тротуара перед табачной лавкой Уокера. Он
побыл  там  с  час,  слушая  разговоры мужчин, но ему стало скучновато, и он
потихоньку  ушел.  Потом  он  решил напиться, завернул в салун Уилли и купил
бутылку  виски.  Он  сунул  ее в карман и отправился за город - ему хотелось
побыть одному, подумать еще о чем-нибудь и выпить виски.
     Том  напился, сидя на молодой травке у дороги, примерно в миле к северу
от  города.  Перед  ним лежала белая дорога, а за спиной цвел яблоневый сад.
Он  отпил  из  бутылки  и лег на траву. Он думал об утрах Уайнсбурга, о том,
как  сверкали  на  солнце  покрытые росой зернышки гравия на подъезде к дому
банкира  Уайта.  О  ночах  в конюшне, когда шел дождь, а он не спал, слушал,
как  барабанят  капли,  и  дышал  теплым  запахом  лошадей  и сена. Потом он
подумал  о  грозе, пронесшейся над Уайнсбургом несколько дней назад, а потом
в  памяти  ожила  давняя  ночь  в  поезде,  когда  они  с  бабкой уезжали из
Цинциннати.  Он  с  отчетливостью  вспомнил,  как  странно  было  сидеть без
движения и ощущать силу паровоза, мчавшего поезд сквозь ночь.
     Напился   Том   очень   быстро.   Мысли   сменяли  друг  дружку,  и  он
прикладывался  к  бутылке,  а когда голова закружилась, встал и побрел прочь
от  Уайнсбурга. На дороге, которая вела из Уайнсбурга на север, к озеру Эри,
был  мост,  к  этому  мосту  и  пришел  пьяный мальчик. Там он сел. Он хотел
выпить  еще,  но,  когда  откупорил  бутылку, ему стало плохо, и он сразу ее
заткнул.  Голова  у него моталась, он сел на каменном въезде и вздохнул. Ему
казалось,   что  голова  раскручивается,  как  бумажная  вертушка,  а  потом
отлетает в пространство; ноги и руки болтались каждая сама по себе.
     В  одиннадцать  часов  Том  приплелся  в  город.  Его повстречал Джордж
Уилард  и привел в типографию "Орла". Потом он испугался, что пьяный мальчик
запачкает  пол,  и  сводил  его  в  переулок. Том Фостер озадачил репортера.
Пьяный  мальчик  говорил об Элен Уайт - сказал, что был с ней на берегу моря
и  там обнимал ее. Джордж, который видел Элен Уайт сегодня вечером - она шла
по  улице  с отцом, - решил, что Том не в своем уме. Он сам был неравнодушен
к Элен Уайт, и слова Тома задели его за живое.
     -  А ну, кончай это, - сказал он со злостью. - Я не позволю трепать имя
Элен  Уайт.  Не позволю. - Чтобы до Тома дошло, он стал трясти его за плечо.
- Кончай, - повторил он.
     Три  часа  провели в типографии случайно сошедшиеся молодые люди. Когда
Том  немного  протрезвел, Джордж вывел его прогуляться. Они вышли за город и
у  опушки  леса сели на бревно. Тихая ночь как-то сблизила их; чуть погодя в
голове у пьяного мальчика прояснилось, и они стали беседовать.
     -  Полезно  было напиться, - сказал Том Фостер. - Это мне наука. Больше
мне это не понадобится. Яснее теперь буду думать. Понимаешь, какое дело?
     Джордж  Уилард не понимал, но злость из-за Элен Уайт у него уже прошла,
и  он  чувствовал, что его тянет к этому бледному, ослабевшему пареньку, как
ни  к  кому  еще  не  тянуло. Он с материнской участливостью уговаривал Тома
встать и походить. Они снова пришли в типографию и молча уселись в темноте.
     У  молодого репортера все не укладывалось в голове, для чего Том Фостер
напился.  Когда  Том опять завел речь об Элен Уайт, Джордж снова рассердился
и отчитал его.
     -  Кончай  это, - сердито сказал он. - Не был ты с ней. Для чего ты так
говоришь? Что ты заладил? А ну, кончай, слышишь?
     Тому  стало  обидно.  Он не мог поссориться с Джорджем Уилардом, потому
что  не  умел  ссориться,  -  и  просто встал, чтобы уйти. Джордж Уилард его
удерживал, и тогда он положил руку ему на плечо и попытался объяснить.
     -  Ну,  я  не  знаю,  как  это  получилось,  -  тихо сказал он. - Я был
счастлив.  Понимаешь,  что  получилось.  Элен  Уайт сделала меня счастливым,
ночь   сделала.  Я  хотел  помучиться,  чтобы  было  больно.  Подумал,  надо
попробовать  так. Я хотел помучиться, понимаешь, - потому что все мучаются и
все  поступают  нехорошо.  Я  разное думал попробовать - но все не годилось.
Все получалось бы кому-то во вред.
     Голос  у  Тома  окреп,  и  он  чуть  даже не разволновался первый раз в
жизни.
     -  Это было все равно как любить, вот про что я тебе говорю, - объяснил
он.  -  Понимаешь  ты,  что  получается? Я сделал это и мучился, и все стало
каким-то  другим. Вот для чего я это сделал. И очень хорошо. Это мне наука -
вот  что;  этого  я  и  хотел. Понимаешь? На себе хотел узнать, понятно? Вот
зачем я это сделал.






СМЕРТЬ



     Лестница  в кабинет доктора Рифи, над мануфактурным магазином "Париж" в
квартале  Хефнера,  освещалась тускло. Над верхней площадкой, на кронштейне,
висела  лампа  с  закопченным  стеклом.  У  лампы  был  отражатель, бурый от
ржавчины  и  пыльный.  Люди,  поднимаясь наверх, ступали по следам множества
своих  предшественников.  Мягкое  дерево ступеней истерлось под подошвами, и
глубокие впадины обозначали их путь.
     Наверху  вы поворачивали направо и оказывались перед дверью доктора. По
левую  руку  был  темный коридор, заваленный рухлядью. Старые стулья, козлы,
стремянки,  порожние  ящики  дожидались в темноте, кому бы ободрать лодыжку.
Рухлядь   принадлежала  мануфактурной  фирме  "Париж".  Ненужную  полку  или
прилавок приказчики втаскивали наверх и швыряли в кучу.
     Кабинет  у  доктора  был  просторный, как сарай. Посреди него расселась
пузатая  печка.  Вокруг  нее  в загородке из толстых досок, прибитых к полу,
были   навалены   опилки.   Возле  двери  стоял  исполинский  стол,  некогда
принадлежавший  магазину  одежды  Херрика,  где  на  нем  раскидывали  перед

клиентами   сшитое   на   заказ.   Он   был  завален  книгами,  склянками  и
хирургическими  инструментами.  На  краю  лежали  три-четыре  яблока  - дары
садовода  Джона  Спеньирда,  который  был другом доктора и, войдя в кабинет,
выгребал их из кармана на стол.
     В  зрелые  годы  доктор  Рифи  был высок и неуклюж. Седой бороды еще не
было,  ее  он  отпустил  позже,  - но были каштановые усы. Изяществом, как в
пожилом  возрасте,  он тогда не отличался и был постоянно озабочен тем, куда
девать руки и ноги.
     Летом,  в  конце  дня,  по  стертым  ступеням  к  доктору  Рифи  иногда
поднималась   Элизабет   Уилард,   давно   замужняя,  мать  тринадцати-  или
четырнадцатилетнего  Джорджа.  Высокая  женщина  уже  заметно  гнулась и без
радости  таскала свое тело. Доктора она посещала под предлогом болезни, но в
конечном  счете  все  пять  или  шесть  ее  визитов  имели  к  медицине лишь
косвенное  отношение.  Говорила  она  с  доктором и о болезни, но больше они
говорили  о  ее жизни, о жизни их обоих и о тех мыслях, к которым привела их
жизнь в Уайнсбурге.
     В  большом  пустом  кабинете  сидели,  глядя  друг  на друга, мужчина и
женщина,   и  у  них  было  много  общего.  Они  отличались  друг  от  друга
телосложением,  а  также  цветом  глаз  и  длиной  носа, разные были у них и
обстоятельства  жизни,  но  что-то  у  них внутри было направлено к одному и
тому  же,  искало  одного  и  того  же выхода, оставило бы одинаковый след в
памяти  наблюдателя.  Позже,  когда доктор постарел и женился на молодой, он
часто  рассказывал ей об этих часах, проведенных с больной женщиной, и сумел
выразить  многое  такое,  чего  не мог выразить в разговорах с Элизабет. Под
старость  он сделался почти поэтом, и то, что происходило тогда, приобрело в
его воспоминаниях поэтическую окраску.
     -  В  моей жизни наступило такое время, когда необходима молитва, - и я
придумал  богов  и  стал  им молиться, - сказал он. - Я не облекал молитву в
слова  и  не опускался на колени, а сидел не шевелясь в кресле. В конце дня,
когда  на  Главной  улице  тихо  и  жарко, и зимой, в пасмурную погоду, боги
приходили  ко  мне  в  кабинет,  и я думал, что никто о них не знает. Но вот
оказалось,  что  она,  Элизабет,  знает, что и она поклоняется тем же богам.
Сдается  мне,  она  потому и приходила, что надеялась их застать, - не знаю,
так  или  нет,  но  все  равно  ей  было  радостно,  что  она  не  одна. Это
переживание  не  объяснишь,  хотя  я  думаю,  оно  бывает  у многих мужчин и
женщин, и в самых разных местах.

x x x

     В  летние  дни,  когда Элизабет и доктор вели беседы о своей жизни, они
беседовали  и  о  чужих  жизнях.  У  доктора  иногда  получались философские
изречения.  И  он посмеивался от удовольствия. Бывало, они молчат, и вдруг -
сказано  слово,  брошен  намек,  и  жизнь  говорящего осветилась неожиданно,
желательное  стало  желанным,  полуугасшая  мечта вспыхнула и ожила. Большей
частью  слова  принадлежали  женщине,  и  она  произносила  их,  не глядя на
мужчину.
     С  каждым приходом жена хозяина гостиницы разговаривала чуть свободнее,
и,  побыв  с  доктором  час-другой,  она  спускалась  по лестнице на Главную
улицу,  чувствуя себя обновленной и не такой бессильной перед серостью своих
дней.  Шла  она  непринужденно, почти как девушка, но в комнате у себя опять
усаживалась  в  кресло  у  окна,  за  окном смеркалось, и, когда гостиничная
прислуга  подавала  ей  на  подносе  обед  из столовой, он стыл. Мыслями она
уносилась  в девичество с его острой жаждой приключений и вспоминала мужские
руки,  обнимавшие  ее  в  ту  пору,  когда  приключение  еще  было возможно.
Особенно  вспоминала  она  одного  - он был ее любовником и в минуты страсти
раз  по  сто  и  больше  кричал  ей  одни  и  те  же слова, повторяя их, как
безумный:  "Ты,  милая!  Ты,  милая! Милая, хорошая!" Слова эти, думала она,
обозначали что-то такое, что ей хотелось бы получить от жизни.
     У  себя в комнате, в захудалой гостинице, больная жена хозяина начинала
плакать,  закрывала  лицо руками и раскачивалась взад и вперед. В ушах у нее
звучали  слова  ее  единственного  друга  доктора  Рифи. "Любовь - как ветер
черной  ночью, колышущий траву под деревьями, - говорил он. - Не добивайтесь
от  любви  ясности.  Она  -  божественная случайность жизни. Захотите от нее
ясности  и  определенности,  жить  захотите  под  деревьями, где веет ночной
ветер,  - тогда сразу наступает долгий душный день разочарования и на губах,
горячих и разнеженных от поцелуев, оседает скрипучая пыль из-под колес".
     Элизабет  Уилард  не  помнила  матери - мать умерла, когда ей было пять
лет.  Детство  у  нее  сложилось  - бестолковее не бывает. Отец хотел только
одного:  чтобы  его  оставили  в покое, а гостиница с ее хозяйством покоя не
давала.  Всю жизнь до самой смерти он был больным. Каждое утро он просыпался
с  веселым  лицом, но к десяти часам от радости в его сердце не оставалось и
следа.   Когда   постоялец  жаловался  на  плохой  стол  или,  выйдя  замуж,
увольнялась  горничная,  он  топал  ногами  и  ругался.  Ночью,  улегшись  в
постель,  он  думал  о  том,  что дочь растет на ходу у толпы, текущей через
гостиницу,   и   предавался   грусти.  Когда  девочка  повзрослела  и  стала
прогуливаться  по  вечерам  с мужчинами