продолжались лишь одно лето, да и то их было всего
несколько.
     - Жарко сегодня, - говорил он. - Очень жарко. Видно, будет дождь.
     Он никогда не говорил с ней ни о чем, кроме погоды.
     Девушка  мечтала  о  возлюбленном,  которого она когда-нибудь встретит,
высоком,  красивом  молодом человеке, и непременно богатом, владеющем домами
и  землями.  Простой  мастер,  который шел рядом, не имел ничего общего с ее
представлением  о  любви.  Она  позволяла  ему провожать ее, задерживалась в
конторе  до  ухода  других  служащих, чтобы незаметно пройтись с ним, потому
что  ей  нравились  его  глаза,  нравились  тот  пыл  и  покорность, которые
светились  в них. В присутствии его не было никакой опасности, не могло быть
опасности.  Он  никогда  не  попытается подойти к ней близко, дотронуться до
нее рукой. С ним она была в полной безопасности.
     У  себя  на  квартире по вечерам мастер сидел при электрическом свете с
женой  и  тещей.  Двое детей спали в соседней комнате. В скором времени жена
ожидала  третьего  ребенка.  Сегодня  муж  ходил  с  ней в кино, и скоро они
вместе лягут спать.
     Вот  он лежит с открытыми глазами и думает. Прислушивается, как скрипят
пружины  кровати  в  другой  комнате, где его теща укладывается слать. Жизнь
заключена  в  слишком тесные рамки. Он будет лежать в напряженном состоянии,
ожидая - ожидая чего?
     Ничего.  Потом заплачет ребенок. Он будет проситься на горшочек. Ничего
странного,  или  необыкновенного,  или  интересного не произойдет и не может
произойти.  Жизнь  втиснута  в  тесные  рамки,  однообразна. Ничто в доме не
может  в  какой бы то ни было мере взволновать его: ни разговоры жены, ни ее
случайные,   слабые   проявления   страсти,   ни   доброта  тещи,  бесплатно
выполняющей работу служанки.
     Мастер  сидел  за столом при электрическом свете, делая вид, что читает
газету,  и думал. Он поглядывал на свои руки - большие, бесформенные рабочие
руки.
     Образ  девушки из Айовы витал в комнате. С этой девушкой мастер покидал
дом,  и  они  молча  проходили  целые  мили  по  улицам.  Не было надобности
говорить.  Он гулял с ней по берегу моря, взбирался на горы. Ночь была тихая
и  ясная;  на  небе  сияли  звезды. Она тоже была звезда. Не было надобности
говорить.
     Ее  глаза: были подобны звездам, а губы мягким холмам, поднимающимся из
смутно  освещенных  звездами  равнин,  "Она недостижима, она далека от меня,
как  звезды, - думал он. - Она недостижима, как звезда, но она живет, дышит,
существует, как и я".
     Как-то  вечером,  недель  шесть  назад, человек, работавший мастером на
велосипедной  фабрике,  убил  жену и теперь находится под судом. Каждый день
столбцы   газет  заполнены  этим  событием.  В  тот  день,  когда  произошло
убийство,  мастер, по обыкновению, ходил с женой в кино; около девяти вечера
они  возвращались  домой.  На  Тридцать второй улице, на углу близ дома, где
они  жили,  перед ними неожиданно вынырнула из переулка фигура мужчины и так
же  быстро  нырнула  обратно.  Это  мелкое  происшествие, вероятно, и навело
мастера на мысль убить жену.
     Они  подошли  к  своему  дому  и  вступили в темный подъезд. Совершенно
внезапно  и,  вероятно,  без  всякой  предварительной мысли, муж выхватил из
кармана  нож.  "Предположим,  что  тот  человек, который скрылся в переулке,
хотел  убить нас", - подумал он. Открыв нож, он быстро обернулся и ударял им
жену. Он в бешенстве ударил ее два раза, десять раз. Вскрикнув, она упала.
     Сторож  забыл  зажечь  газовый  рожок  в  проходе.  Впоследствии мастер
пришел  к  мысли, что именно это и послужило поводом к убийству, а также вид
темной  фигуры,  вынырнувшей  из  переулка  и  тотчас же скрывшейся обратно.
"Конечно,  -  говорил  он  себе,  -  я никогда не сделал бы этого, если бы в
проходе был свет".
     Мастер  стоял  в проходе и соображал. Жена лежала мертвая. Вместе с ней
умер  и  нерожденный  ребенок. Наверху послышались звуки открываемых дверей.
Затем  несколько  минут было тихо. Жена и ее нерожденный ребенок были мертвы
- вот и все.
     Он  бросился  наверх,  наскоро  обдумывая, что делать. Во мраке нижнего
марша  лестницы  он  сунул  нож обратно в карман. Как выявилось потом, ни на
руках  его,  ни  на  одежде  не было крови. Нож он тщательно вымыл в ванной,
когда немного успокоился.
     -  На нас напали, - говорил он, рассказывая всем одно и то же.- За нами
все  время,  крался  какой-то  человек.  Он  вошел за нами в подъезд, где не
оказалось света. Сторож не позаботился зажечь газ.
     А  потом...  потом  была борьба, и в темноте была убита его жена. Он не
мог точно сказать, как это произошло.
     -  В  проходе  не оказалось света. Сторож; не позаботился зажечь газ, -
все время повторял он.
     День  или  два  его  особо  не  допрашивали,  и  у него были достаточно
времени,  чтобы  избавиться  от  ножа.  Он прогулялся в южную часть Чикаго и
забросил  нож в реку, где две угольные баржи гнили под мостом, под тем самым
мостом,  который  ему  приходилось  переходить,  когда  он  в  летние вечера
провожал  к трамваю девушку, чистую, далекую и недостижимую, как звезда, и в
то же время отличную от звезды.
     А  потом  его  арестовали,  и он тотчас же во всем сознался, рассказал,
как  было  дело.  Он заявил, что не знает, почему убил жену, и постарался ни
словом  не  обмолвиться  о  девушке,  служившей  в  конторе. Газеты пытались
раскрыть  мотивы преступления. Эти попытки продолжаются и до сих пор. Кто-то
видел  мастера  в те немногие вечера, когда он проходил по улице с девушкой;
таким  образом, она оказалась вовлеченной в историю, и ее портрет появился в
газетах,  что  было  для  нее неприятно. Но, она, конечно, сумела, доказать,
что этот человек не имел к ней никакого отношения.


     Вчера  поутру  густой  туман  окутал нашу деревню, расположенную вблизи
огромного  города. Я рано вышел на дальнюю прогулку. Возвращаясь с равнины в
нашу  холмистую  местность, я повстречал старика, родство которого имеет так
много  странных  разветвлений.  Некоторое,  время  старик шел рядом со мной,
держа  на  руках  собачку. Было холодно, собачка дрожала и скулила. В тумане
лицо  старика  обрисовывалось не совсем ясно. Оно медленно покачивалось взад
и  вперед,  вместе  с  клубами  верхних  слоев тумана и верхушками деревьев.
Старик  пустился  рассказывать мне про человека, который убил жену и чье имя
мозолило  всем  глаза на страницах газет, каждое утро доставляемых из города
к  нам в деревню. Идя рядом со мной, он плел длинную повесть о том, как он и
его брат, теперь ставший убийцей, когда-то жили вместе.
     - Да, он - мой брат, - повторял старик, кивая головой.
     Казалось,  он  боялся,  что  я  не  поверю. А этот факт необходимо было
твердо установить.
     -  Мы  мальчиками росли вместе - он и я, - начал старик снова. - Играли
вместе  на  гумне за домом отца. Но отец, видите ли, ушел на корабле в море.
И  тут  случилось, что наши фамилии перепутались. Вы знаете, как это бывает.
У  нас  разные,  фамилии,  но  мы  –  братья. У нас был один отец. Мы вместе
играли  на  гумне за домом отца. Целыми часами мы лежали вместе на сене: там
было так тепло!
     В  тумане  тощее  тело старика напоминало сучковатое деревцо. Затем оно
словно  повисло  в  воздухе.  Оно  качалось  взад и вперед, как на виселице.
Глаза  умоляли  меня  верить  тому,  что бормотали губы. В моем уме все, что
касалось   родства  этого  старика,  смешалось,  превратилось  в  хаос.  Дух
человека,  убившего  жену,  вошел  в  тело  этого бедного одинокого старика,
который  пытался рассказать мне то, чего ему никогда не удастся рассказать в
городе,  перед  судьей.  Вся  история  одиночества  людей,  их  стремления к
недостижимой   красоте,   пыталась   выразить   себя  устами  этого  жалкого
бормочущего  старика,  сошедшего с ума от одиночества и стоявшего в туманное
утро на сельской дороге с собачкой на руках.
     Старик  так  сильно  прижимал к себе собачку, что она начала визжать от
боли.   Судороги   сотрясали  тело  старика.  Казалось,  душа  его  пытается
вырваться  из тела и улететь сквозь туман, через равнину, в город - к певцу,
к  политику,  к  миллионеру,  к  убийце, к братьям и сестрам, живущим там, в
городе.  Сила  желаний старика была столь велика, что его дрожь передалась и
мне.  Его  рука  так  крепко сжали собачку, что она взвыла от боли. Я шагнул
вперед,  рванул  старика за руку, - собачка упала и продолжала визжать, лежа
на  земле.  Несомненно,  у  нее было что-то повреждено. Может быть, поломаны
ребра.  Старик глядел на собачку, лежавшую у его ног, как в тот вечер мастер
с велосипедной фабрики, стоя в подъезде дома, глядел на убитую им жену.
     -  Мы - братья, - сказал он опять.- У нас разные фамилии, но мы братья.
Наш отец, видите ли, ушел на корабле в море.


                                   * * *

     Я  сижу  в  своем  загородном  доме.  На дворе дождь. Холмы перед моими
глазами  внезапно  исчезают, на их месте расстилается равнина, а за равниной
-  город.  Час  назад  старик  из  лесного домика прошел мимо моего окна, но
собачки  с  ним  уже  не  было.  Быть  может,  в  то  время,  когда мы с ним
разговаривали,  он выжал дух из своей спутницы. Быть может, собачка, подобно
жене  мастера  и  ее  нерожденному ребенку, теперь уже мертва. Листья дождем
сыплются  с  деревьев,  окаймляющих  дорогу  перед  моим  окном,  -  желтые,
красные,  золотистые листья тяжело падают прямо на землю, дождь немилосердно
прибивает  их к ней. Им не дано вспыхнуть прощальным золотым блеском в небе.
Хорошо,  когда  в  октябре ветер уносит листья далеко по равнине. Они должны
исчезать, танцуя.



   Шервуд Андерсон
   Дверь ловушки


                            Перевод П.Охрименко

--------------------------------------------------------------------------
Текст: Шервуд Андерсон. Рассказы. М: ГИХЛ, 1959. Стр. 258-269.
Электронная версия: В.Есаулов, yes22vg@yandex.ru, октябрь 2003 г.
--------------------------------------------------------------------------




     Уинифред  Уокер  некоторые  вещи  понимала довольно ясно. Она понимала:
когда  человека  посадили  за решетку, значит, он в тюрьме. Брак для нее был
тюрьмой.
     Тюрьмой  он был и для ее мужа Хью Уокера, как тот убедился. Но он так и
не  понял  причины. Было бы лучше, если бы он понял, тогда, по крайней мере,
он  нашел  бы себя. Но этого не случилось. После женитьбы пять или шесть лет
промелькнули,  как  мелькают  на  стене  тени  качаемых  ветром деревьев. Он
находился  в  подавленном,  одурманенном  состоянии.  Каждый день он утром и
вечером  видел свою жену. Иногда что-то пробуждалось в нем, и он целовал ее.
Родилось  трое  детей.  Он  преподавал  математику  в  маленьком захолустном
колледже в Юнион-вэлли, штата Иллинойс, и ждал.
     Чего  же?  Он начал спрашивать себя об этом. Сперва этот вопрос доходил
до  него смутно, как эхо. Потом стал звучать настойчиво. "Я требую ответа! -
казалось,  говорил  вопрос.  -  Довольно  дурачиться.  Ты должен уделять мне
внимание!"
     Хью ходил по улицам иллинойсского городка.
     - Да, я женат. У меня дети, - бормотал он.
     Он  возвращался  домой.  Ему не приходилось жить только на жалованье от
преподавания  в  колледже,  и  поэтому  дом у него был довольно просторный и
хорошо  обставленный.  В доме жила негритянка, ходившая за детьми, и другая,
исполнявшая  всю  хозяйственную  работу.  Одна из этих женщин имела привычку
тихонько  мурлыкать нежные негритянские песенки. Иногда Хью останавливался у
входа  в  дом  и  прислушивался.  Сквозь  стеклянную  дверь  ему  была видна
комната,  где находилась его семья. Двое детей играли в кубики на полу. Жена
шила.  Старуха негритянка сидела в качалке, держа на руках младшего ребенка,
совсем  еще  малютку.  Вся комната, казалось, была зачарована ее пением. Хью
тоже  поддавался  чарам.  Он  безмолвно  ждал.  Голос  уносил его куда-то, в
далекие   леса,   растущие  вокруг  болот.  В  его  мыслях  не  было  ничего
определенного.  Он  много  дал  бы  за  то,  чтобы  быть  в состоянии думать
определенно.
     Он входил в дом.
     "Вот  я  и пришел, - казалось, говорило его сознание, - вот я и пришел.
Это мой дом, это мои дети".
     Он  смотрел  на  жену.  Со времени замужества она несколько располнела.
"Быть  может,  это сказывается материнство, она родила троих детей", - думал
он.
     Старуха  певунья  уходила  и  уносила с собой ребенка, У Хью с Уинифред
начинался отрывочный разговор.
     - Как ты себя чувствуешь сегодня, милый? - спрашивала она.
     - Хорошо,- отвечал он.
     Если  дети  были  увлечены  игрой, нить его мыслей не разрывались. Жена
никогда  не  разрывала ее так, как это делали дети, когда подбегали к нему и
начинали  дергать  его  и  тянуть  за полы. По вечерам, после того как детей
укладывали  спать, ничто уже не нарушало целости той скорлупы, в которой жил
Хью.
     Иногда  приходил  кто-нибудь  из его собратьев по колледжу с женой, или
же  он  и  Уинифред  шли  к  соседям. Разговаривали. Даже когда он оставался
вдвоем с Уинифред, не обходилось без разговоров.
     - Что-то у нас ставни разболтались, - говорила она.
     Дом   был   старый,   с   зелеными   ставнями.   Эти  ставни  постоянно
расшатывались  и по ночам болтались на петлях взад и вперед, сильно хлопая о
стены.
     Хью  отвечал,  что  позовет  плотника.  Затем  его ум ускользал к своей
обычной  игре,  вне  присутствия жены, вне дома, в другой сфере. "Я - дом, и
мои  ставни  разболтались",  -  говорило  его  сознание. Он видел себя живым
существом,  которое  заключено в скорлупу и пытается пробиться наружу. Чтобы
избежать  отвлекающего от мыслей разговора, он брал книгу и притворялся, что
читает.  Когда  жена  тоже  начинала читать, он наблюдал за ней внимательно,
упорно.  Нос  у  нее  такой-то,  а  глаза такие-то. У нее был свой привычный
жест:  когда она бывала поглощена страницами книги, ее рука тянулась к щеке,
касалась  ее  и  затем  опять  опускалась.  Волосы  у  нее  были не совсем в
порядке.  Со  времени  замужества и появления детей она перестала следить за
собой.  Когда она читала, ее тело оседало в кресле, точно мешок. Она была из
тех, чья песенка уже спета.
     Ум  Хью  занят  был  только  фигурой  жены,  но, в сущности, не касался
женщины,  сидевшей  подле  него.  Так  было  и  с  детьми.  Иногда,  на одно
мгновение,  они  становились  для  него живыми существами, такими же живыми,
как  его  собственное тело. Потом на долгие промежутки времени они как будто
отодвигались вдаль, как напевающий голос няни-негритянки.
     Как  ни  странно,  негритянка всегда была для него чем-то действительно
существующим.  Он  чувствовал  между собой и ею какое-то взаимное понимание.
Она  была  вне  его  жизни.  Он  мог смотреть на нее, как смотрят на дерево.
Иногда  вечером, когда няня уводила детей наверх и укладывала их спать, а он
сидел  с  книгой  в  руках, притворяясь, что читает, старуха негритянка тихо
проходила  через  комнату, направляясь в кухню. Она смотрела не на Уинифред,
а  на  Хью.  Он  как будто подмечал какую-то странную нежность во взгляде ее
старых глаз. "Я понимаю тебя, сын мой!" - казалось, говорили эти глаза.
     Хью  имел  твердое  намерение  во что бы то ни стало привести в порядок
свою  жизнь.  "Ну  и  хорошо!"  - мысленно произносил он, словно обращаясь к
третьему  лицу.  Он  был вполне уверен, что в комнате есть третье лицо и что
оно  находится  в  кем самом, внутри его тела. Он обращался к этому третьему
лицу.
     "Да,  вот  сидит она, эта женщина, на которой я женат. У нее такой вид,
словно  она  чего-то  достигла  в  жизни",  -  думал он, будто говоря вслух.
Иногда  ему  даже  казалось,  что  он  сказал  это  громко,  и  он  быстро и
пристально  взглядывал  на  жену. Она продолжала читать, поглощенная книгой.
"Может  быть,  в  этом  все  дело,  -  думал  он.  - У нее дети. Они для нее
свершившиеся  факты.  Они вышли из ее тела, а не из моего. Ее тело выполнило
какую-то  задачу. Теперь оно отдыхает. Если она и становится немного похожей
на мешок, это так и должно быть".
     Он  вставал  и  под  каким-либо пустячным предлогом выходил из комнаты,
потом  из  дому.  В  юности  и  в ранние годы возмужалости долгие прогулки в
поле,  повторявшиеся,  подобно  возврату  какой-то  перемежающейся  болезни,
помогали  ему.  Но  ходьба по полям ничего не разрешала. Она только утомляла
его  тело,  а  когда  тело  уставало,  он  мог  спать. После нескольких дней
прогулок  и  сна  в  нем  происходила  какая-то  перемена.  Реальность жизни
удивительным    образом   восстанавливалась   в   его   сознании.   Случался
какой-нибудь  пустяк.  Человек, шедший впереди него по дороге, бросил камень
в  собаку,  с  лаем  выбежавшую  из ворот фермы. Быть может, в это время был
вечер,  и  Хью  гулял  по холмистой местности. Вдруг он оказался на верхушке
холма.  Перед  ним  дорога  опускалась  куда-то  во  мрак.  На западе, по ту
сторону  поля,  виднелась  ферма.  Солнце  уже зашло, но слабые отблески еще
освещали  на  западе  горизонт.  Из дома фермы вышла женщина и направилась к
сараю.  Он  не  мог  ясно  видеть  ее  фигуру,  но  в руке она что-то несла,
несомненно это было ведро: она шла доить корову.
     Человек,  шедший  по  дороге  и  бросивший камень в собаку, обернулся и
увидел  позади  себя Хью. Ему стало немного стыдно, что он испугался собаки.
Он  приостановился и как будто хотел заговорить с Хью, но вдруг его охватило
смущение,  и  он  быстро  пошел  вперед.  Это  был  человек  средних лет, но
совершенно внезапно и неожиданно он показался Хью мальчиком.
     Смутно  видневшаяся  женщина,  что  шла  к  сараю,  тоже остановилась и
посмотрела  в  сторону  Хью.  Вряд  ли  она могла разглядеть его. Она была в
белом  и все-таки казалась ему лишь каким-то смутным пятном на темно-зеленом
фоне  садовых  деревьев.  Но  она все еще стояла и смотрела, казалось, прямо
ему  в  глаза.  У  него было страшное чувство, будто какая-то невидимая рука
подняла  ее  и  поставила перед ним. Ему представлялось, что он знает всю ее
жизнь и всю жизнь человека, бросившего камнем в собаку.
     В  более  молодые  годы,  когда жизнь ускользала из-под его власти, Хью
бродил  и  бродил,  пока  не  случалось  несколько таких вот происшествий, и
тогда  вдруг  он  опять  приходил  в  себя,  опять мог работать и жить среди
людей.
     В  те  годы,  когда  он  уже был женат, после вечера, проведенного, как
было  описано,  он выходил из дому и сразу пускался быстрым шагом. Как можно
быстрее  выбирался  он  за  пределы города и шел по дороге, тянувшейся среди
пологих холмов прерии.
     "Нет,  я  уже  не  могу  гулять  целыми  днями, как делал это раньше, -
думал,  он.  - Есть определенные факты жизни, и я должен смотреть им в лицо.
Уинифред,  моя  жена,  -  факт,  и  дети  мои - тоже факты. Я должен осязать
факты. Я должен жить ими и с ними. Так обычно течет жизнь".
     Хью  выходил  из  города  и  направлялся  по  дороге, проложенной между
маисовыми  полями. Он был человек атлетического сложения и одет в свободный,
хорошо  сидевший на нем костюм. Удрученный и растерянный, брел он по дороге.
С  одной  стороны,  он  сознавал  себя способным стать настоящим человеком и
занять  свое  место  в  жизни, а с другой стороны, он вовсе не сознавал себя
таким.
     Прерия  широко  расстилалась перед ним во всех направлениях. Хью всегда
гулял  ночью,  и  трудно  было  что-либо  видеть, но чувства пространства он
никогда  не  терял.  "Все  идет вперед и вперед, а я стою на месте!" - думал
он.  Последние  шесть  лет  он был преподавателем в провинциальном колледже.
Молодежь  - юноши и девушки - приходила в предназначенную для этого комнату,
и  он их учил. Это ничего не давало. Шла игра словами и цифрами. Прилагались
усилия, чтобы пробудить умы.
     К чему?
     Это  был  старый  вопрос,  к  которому  он всегда возвращался и который
нуждался  в  отв