нные в полотенца, уселись за стол в чайной. Еремеев достал
из холодильника западногерманское пиво в банках и блюдо вареных раков.
     Вкусы  разделились:  Решилин, Скворцов-Шанявский и "облепиховый король"
предпочли  чай,  остальные  с  удовольствием пили пиво. Хозяин снова включил
магнитофонную запись. Все тот же певец затянул:

                От звонка до звонка я свой срок отсидел,
                Отмотал по таежным делянкам
                Снег щипал мне лицо, ветер вальсы мне пел
                Мы с судьбою играли в орлянку.

     - Алик,  дорогой,  -  не  выдержал  Скворцов-Шанявский, - что у тебя за
вкус!
     У остальных гостей тоже были кислые лица.
     - Понял,  Валерий Платонович, понял! - остановил запись Еремеев и начал
манипулировать кнопками.
     В баню ворвалась бодрая мелодия с одесским уклоном.
     Решилин  снисходительно  улыбнулся, но Валерий Платонович морщился, как
от зубной боли, и качал головой.
     - И это вам не по душе, - огорчился Еремеев, останавливая музыку.
     - "Тишина  -  лучшее,  что я слышал", - с улыбкой произнес Великанов. -
Борис Пастернак.
     - Да, - согласился профессор.
     Раздался телефонный звонок.
     - Уверен:  Жоголь,  -  обрадовался Алик, снова нажимая какую-то кнопку.
Из  столешницы  выдвинулся  телефонный  аппарат. Он взял трубку. - Слушаю...
Наконец-то,  Леонид Анисимович! - радостно проговорил Еремеев. Но постепенно
его  лицо  становилось  все  озабоченнее,  а  когда разговор окончился, он и
вовсе  помрачнел.  -  Но  вы  уж так не расстраивайтесь. Может, обойдется...
Ладно, до свидания.
     - Что  случилось?  -  спросил Скворцов-Шанявский, когда Еремеев положил
трубку.
     - Не  приедет.  С  Мишей,  с  сыном, какая-то беда стряслась, - ответил
Алик.   -   Оставил  жуткую  записку...  Словом,  кошмар!  С  женой  Леонида
Анисимовича припадок, сейчас там врачи.
     В комнате воцарилась тишина.
     - Довели-таки парня! - Решилин стукнул кулаком по столу.
     - Миша - это сын Жоголя? - уточнил Степан Архипович.
     - Да,   -   кивнул  художник  и  коротко  рассказал,  что  произошло  в
"Аукционе" и реакцию на это Жоголя-младшего.
     - Парня,  конечно,  жалко, - сказал "облепиховый король". - И надо было
ему  рисовать  церковнослужителей...  Что,  мало  других тем? Зачем дразнить
гусей? Хотел, наверное, удивить, а вышло себе дороже.
     - Почему  - удивить? - нахмурился Феодот Несторович. - Михаил стремился
показать  историческую правду! Просто мы забыли, что раньше религиозные идеи
были  тесно  переплетены  с  вопросами  государственной  политики  на  Руси,
национального  престижа.  Даже  в  конце  прошлого века такие художники, как
Васнецов,  Нестеров,  Врубель,  не  стыдились оформлять храмы. Наоборот! Это
был их вклад в воспитание гражданственности и патриотизма людей.
     - Возможно,  возможно,  -  поспешил  согласиться  с  художником  Степан
Архипович.  - Дай бог, чтобы с Мишкой все обошлось. - Он расстроенно покачал
головой.  -  Конечно,  Леониду  Анисимовичу теперь не до меня. А ведь это он
назначил мне здесь встречу.
     - Что-нибудь обещал? - поинтересовался Решилин.
     - Да есть одно дело, - кивнул толстяк.
     - У  Степы  проблема,  -  ответил  за  него Скворцов-Шанявский. - Хочет
усыновить ребенка.
     - Больше не я, а моя благоверная.
     - Неужели это так сложно? - удивился Великанов.
     - Понимаете,  раз  уж  брать  в  семью чужое дитя, так чтобы у него все
было  в порядке, - пояснил Степан Архипович. - Здоровье, наследственность...
А  вдруг  родители  алкоголики или психи? Короче, не хочется получить кота в
мешке.  А  без  протекции,  как сами понимаете, у нас ничего нельзя сделать.
Вот Жоголь и взялся устроить.
     - Леня сделает, - успокоил его Решилин.
     - Так  что  не переживай, - сказал толстому приятелю Скворцов-Шанявский
и перевел разговор на другую тему.
     И без Жоголя компания отлично провела время.
     Глеб   досидел   до   последнего.   Хорошо,   была  под  рукой  машина:
Скворцов-Шанявский  дал  задание  своему  шоферу  Вадиму  отвезти  Глеба  на
вокзал.
     Ярцев простился со всеми, провожать до авто его пошел хозяин.
     - Рад  был  с тобой пообщаться, - сказал Еремеев. - Когда снова думаешь
объявиться в Москве?
     - Сам пока не знаю, - ответил Глеб.
     - Но в Южноморск приедешь, как договорились?
     - Непременно,  -  пообещал Глеб. - Так что в любом случае встретимся не
позже осени...
     На  вокзал  он  прибыл  за двадцать пять минут до отправления поезда. А
когда  составу  оставалось  стоять  минут  десять, у вагона появились Вика и
Феликс,  сопровождаемые  носильщиком. В купе были занесены картонные коробки
с  японским  телевизором  и видеоприставкой. В отдельной упаковке находились
кассеты  с  фильмами.  Прощание  вышло  сухое, деловое. А Глебу так хотелось
побыть  с  Викой  хоть  две минуты без свидетелей, прояснить наконец, как же
она к нему относится.
     И  вот  поезд  медленно  отошел  от  перрона.  Глеб  оказался  в  своем
двухместном купе один - значит, второй билет не продали.
     "Непостижимая  штука  - железная дорога, - удивлялся он. - Люди спят на
вокзале,  согласны  хоть  на  верхнюю  полку в общем вагоне, а тут свободное
место... Хорошо, что я взял обратный билет в Средневолжске".
     От  чая,  предложенного  проводником,  Ярцев  отказался.  И, запершись,
повалился спать.
     Но  сон  долго  не шел. Перед глазами плыли яркие картинки - московские
впечатления.  Он вспоминал дачу Решилина, солнечные блики на гребешках волн,
поднятых  "Ракетами"  на  глади  водохранилища,  студию-ателье  художника  и
небольшую  икону  стоимостью в полмиллиона рублей. И почему-то те зайчики на
воде представились Глебу в виде купюр...
     "Да, живет же человек", - вспыхнула горячая зависть в душе Ярцева.
     Потом  в  его  памяти  возник  странный  дом  Феликса, где деньги тесно
переплетались с сексом.
     "И   этот   тоже   гребет  деньги  лопатой!"  -  подумал  Глеб  о  сыне
внешторговца.
     При  воспоминании о той ночи в сердце шевельнулась жалость к совсем еще
молоденькой  девчонке  с  пожилым ловеласом. Ярцеву пятидесятилетние мужчины
казались глубокими стариками.
     "Как  это  можно,  -  с  тоской  пронеслось  у Глеба, - ведь ей вряд ли
больше  семнадцати!  Совсем  еще  юная! Едва-едва распустившийся цветок... А
кто же он, тот кобель?"
     Сами  по  себе  возникли  в  голове  слова  песни:  "Девушек  любить, с
деньгами надо быть, а с деньгами быть, значит, вором..."
     Стучали  колеса,  и в их стуке скоро стало слышаться Глебу другое: "Эх,
червончики,  мои червончики... Эх, червончики, мои червончики"... Отвязаться
от этих слов было невозможно.
     "Будут  у  меня  червончики, будут, родимые! - неожиданно решил Глеб. -
Много! Как листьев на деревьях".
     Эта  мысль  была  последней перед тем, как Ярцев погрузился в блаженный
сон.


                                Часть пятая

     До  чего  же  это  удивительное,  нарядное  дерево  -  хурма.  На  фоне
густо-зеленой  листвы  яркими  пятнами  выделялись  золотистые  с багрянцем,
словно  светящиеся  изнутри,  шары  плодов!  Каждый  раз выходя в сад, Орыся
Сторожук   не   могла   наглядеться   на   это   чудо.   Хозяйка,  Элефтерия
Константиновна,  сказала,  что хурма у нее самого лучшего сорта - "королек".
Мякоть сочная, красноватая, с терпко-сладким вкусом.
     Вот   и   сегодня,   сойдя   с  крыльца,  Орыся  невольно  залюбовалась
экзотическими  деревьями.  А  за  ними  виднелось  море.  Оно было чуть-чуть
голубоватое,  с  перламутровым  отливом. Нарушая законы перспективы, море не
опускалось  к  горизонту,  а  как  бы  вздувалось  вверх,  терялось вдалеке,
сливаясь с бледным утренним небом.
     Море...  Увидев  его  две  недели  назад, Орыся сразу влюбилась в него.
Может,  оттого,  что  эта была первая в ее жизни встреча с необъятным водным
пространством.  И  еще, наверное, потому, что слишком контрастен был переход
от    серой   осенней   Москвы   к   здешней   природе.   Выехали   они   со
Скворцовым-Шанявским  из  столицы  в начале октября, выдавшегося в этом году
на  редкость  неуютным  и  промозглым. С неба сыпалась колючая крупа, вокруг
стояли  унылые  леса и поля. Но по мере приближения к югу краски все теплели
и  теплели,  оживали,  а  когда  они  прибыли  в  Южноморск, Орысю буквально
ослепила  здешняя  красота.  Большой город-курорт расположился между морем и
горным  хребтом,  покрытым  по-летнему  еще сочной растительностью. Да и сам
Южноморск  утопал  в  зелени.  Она  тоже  казалась  Орысе сказочной: пальмы,
кипарисовые  аллеи,  олеандры,  осыпанные  нежно-розовыми  гроздьями цветов,
издающих  миндальный  аромат.  Даже  сосны  тут  были  необычные - с длинной
свисающей хвоей.
     Было  странное время года - не лето, но и не осень, какая-то мягкость и
умиротворенность  таилась  в  природе.  Что  называлось  словами,  в которых
ощущался уют и нега, - бархатный сезон.
     Приехали  они  на  машине  Валерия Платоновича. Хозяева уже ждали, были
извещены   заранее   из  Москвы.  Профессор  постоянно  снимал  у  Элефтерии
Константиновны   Александропулос   небольшой  домик  с  тремя  комнатками  и
крошечной  верандой.  Сами хозяева, а вернее вдова и две взрослые ее дочери,
жили  в  доме  побольше.  Сад  был  разгорожен  невысоким  забором,  так что
постояльцы  чувствовали себя вполне самостоятельно. Вход был тоже отдельный.
Имелся  во  флигельке  и телефон, чем, вероятно, особенно привлекало Валерия
Платоновича это жилье.
     С  хозяйской  стороны все время доносились аппетитные запахи. Казалось,
что   пожилая   Александропулос   не   отходит  от  плиты  в  летней  кухне,
расположенной  во  дворе. Признаться, готовила она вкусно, употребляла много
пряностей  и  зелени:  укроп, шафран, кинза, тархун. Но особенно упирала она
на  чеснок.  И  когда  Орыся  спросила,  не  слишком  ли  та  увлекается им,
Александропулос сказала:
     - Так  ведь  он  очень  полезный!  Вот, я читала, что в одном испанском
городе  даже  устраивают  каждый  год праздник чеснока. Слагают в честь него
песни  и  кладут  буквально  во  все  кушанья.  Разве  что  кроме  кулича  и
мороженого.
     По  договоренности  стряпала  Элефтерия Константиновна и для московских
постояльцев.  Правда,  профессору  все  больше  вареное или на пару, так как
Скворцов-Шанявский  предельно  щадил  свой  желчный  пузырь. Но зато Орыся и
шофер профессора Вадим предпочитали жирные и жареные блюда вдовы.
     И   вообще   это   была   удивительно  работящая  женщина.  Дочери  ее,
темноволосые  и востроглазые, работали, а все хозяйство лежало на ее плечах.
Нужно  сказать, хозяйство немалое: сад, огород, домашняя птица. Откармливала
она  и  двух  кабанчиков.  Имелось  в погребе свое домашнее вино "изабелла".
Графинчик  духмяной  "изабеллы"  Александропулос непременно подавала к столу
постояльцев.  Валерий  Платонович  к нему не прикасался из-за болезни, Вадим
не  мог  -  за  рулем,  а  вот Орыся позволяла себе выпить стаканчик-другой.
Конечно,  это  была не та оголтелая пьянка, в которую ее частенько ввергал в
Трускавце  Сергей,  но отказаться от этого небольшого удовольствия Орыся уже
не  могла.  Скворцов-Шанявский,  конечно, делал ей замечания, однако, поняв,
что Орыся "не зарывается", перестал обращать внимание...
     - Доброе утро! - раздалось из-за ограды с хозяйской стороны.
     Александропулос рвала хурму, чтобы успеть с утра продать на рынке.
     - Здравствуйте, Элефтерия Константиновна, - приветливо ответила Орыся.
     - Позавтракаешь? Хачапури свеженькие, только с огня...
     Сторожук   прошла  через  маленькую  калиточку  в  заборе.  Она  любила
завтракать с хозяйкой прямо во дворе, болтая о том, о сем.
     Вдова  подала  на стол только что сорванную зелень, нарезала помидоров,
выставила тарелку дымящихся хачапури.
     - Твои еще спят? - спросила она.
     - Десятый сон видят, - сказала Орыся с полным ртом.
     Хотя,  если  говорить  правду, дома был только Вадим. Когда он вернулся
ночью,  Орыся  не  слышала. А Скворцов-Шанявский еще не вернулся. Однако про
то хозяйке знать было не обязательно.
     Элефтерия  Константиновна  завела  разговор  о  шофере профессора. И по
тому   пристрастию,   с   каким  она  расспрашивала  о  Вадиме,  было  легко
догадаться:  вдова  прощупывала,  сгодится ли он в суженые одной из дочерей.
Вопрос  этот  был  наболевшим:  девицы  находились в критическом возрасте, и
мать боялась, как бы они не остались в старых девах.
     После  завтрака  хозяйка  засобиралась  на  рынок,  а  Орыся - на море.
Прихватив  пляжные  принадлежности,  она  отправилась на пристань. Оттуда на
маленьком  теплоходике  можно  было  добраться  до  уютных бухточек, где нет
такой  толчеи,  как  на  городских  пляжах.  Да  и песок там, а не противная
галька.
     Купалась  и  загорала  Орыся дважды в день. Утром и после обеда. Иногда
вместе  с  профессором, но чаще - с Викой Вербицкой. Та тоже была не одна, с
Жоголем.
     Викторию  Орыся  увидела  еще  издали: она стояла у кассы с ярко-желтой
спортивной сумкой через плечо.
     - Что,  сегодня  без  Леонида  Анисимовича?  -  спросила Сторожук после
взаимных приветствий.
     - Без, - коротко ответила Вербицкая.
     Орыся  едва  успела  взять  билет,  на  судно  они  вбежали последними.
Теплоходик тут же отошел от причала.
     - Ну,  что  у  него  слышно?  -  поинтересовалась Орыся, которая была в
курсе несчастья Жоголя.
     Сын  его,  Михаил, пропал куда-то еще летом. Семья не знала, жив он или
нет.   Подали   заявление  в  милицию,  но  розыски  пока  ничего  не  дали.
Исчезновение  сына  явилось  страшным  ударом  для жены Леонида Анисимовича:
несчастную женщину положили в больницу с психическим расстройством.
     Однако  на  этом неприятности Жоголя не исчерпывались. Недаром говорят,
что  беда  не  ходит  одна.  В  то же самое время, когда произошла история с
Михаилом,  был арестован Цареградский, директор магазина, где работал Леонид
Анисимович.  Арестовали  за  взятки с работников вверенного ему предприятия.
Но  Цареградский  упорно  отрицает  свою  вину,  хотя  его уличают в поборах
заведующие  отделами  и  продавцы.  Даже  старший  товаровед, через которого
действовал  взяточник,  и  тот  сознался  в  передаче денег директору. А тот
твердит,  что  это  вовсе  не  взятка,  а  всего  лишь возврат долга. Но кто
поверит этим сказкам!
     - Опять  звонил вчера в Москву, - сказала Вика. - Ничего утешительного.
Измучился  -  прямо  страшно  на  него  смотреть!  О Мише я уж не говорю. За
магазин  душа  болит. Ведь Леонид Анисимович один тащит воз - за директора и
за себя как заместителя.
     - А почему его не назначают директором? - спросила Орыся.
     - Жоголь  не  особенно  и  рвется.  И  потом,  ведь  следствие  еще  не
окончено.  Начальство,  видимо,  ждет, когда прояснится: кто есть кто? Слава
богу,  что  мне  удалось вырвать его из Москвы, немного передохнуть от всего
этого кошмара.
     - Что же он сегодня не поехал с нами?
     - Сказал,  что нужно опять связаться с Москвой, - ответила Вербицкая. -
А может, просто хочет побыть один... Я уж стараюсь ему не надоедать.
     Теплоход  вышел  в море. Южноморск с его суперсовременными гостиницами,
пансионатами,  парками,  дендрарием и улицами-аллеями разворачивался во всем
своем  великолепии.  Вышедшее  из-за  гор  солнце  играло  в  окнах  зданий.
Пассажиры были буквально заворожены захватывающей панорамой города.
     Наблюдая  за  спутницей,  Сторожук  в который раз пыталась разобраться,
что  же  на  самом  деле  у  нее  с Жоголем? Вика ей все уши прожужжала, что
дружит  с  Михаилом.  Если  это так, почему здесь, на курорте, она почти все
время с Леонидом Анисимовичем?
     "А  может,  между  ними  ничего  и  нет? - думала Орыся. - Стала бы она
кокетничать с Глебом Ярцевым..."
     При  воспоминании  о  Ярцеве кольнуло сердце. Глеб ассоциировался у нее
со Средневолжском. А там - Димка. Ее Димка, сыночек...
     "Господи,  не  видела  его  целую  вечность!"  -  с  невероятной тоской
вспыхнуло в душе.
     - Какая-то ты сегодня мечтательная, - заметила Вербицкая.
     - Что?  -  очнулась  от  своих  невеселых  дум  Орыся  и заставила себя
улыбнуться. - Просто любуюсь, - кивнула она на прекрасный вид Южноморска.
     - Не  туда  смотришь,  -  усмехнулась  Вика и краешком глаза показала в
сторонку.
     У  борта  среди пассажиров выделялся черноволосый высокий парень южного
типа  в яркой рубашке и кожаных брюках. Он не отрываясь смотрел на Орысю. Их
взгляды встретились. Южанин, словно ожидая этого, расплылся в улыбке.
     "Начнет сейчас цепляться", - подумала Орыся, поспешно отворачиваясь.
     Тут,  на  юге,  ее  снова  постигла та же участь, как и в Трускавце: от
ухажеров  не  было  отбоя.  И  даже  когда они были рядом с Викой, почему-то
мужчины  предпочитали ее, а не Вербицкую. А ведь Орыся старше лет на шесть -
восемь!
     За  почти  полугодовое пребывание в Москве Орысе показалось, что там на
женщин  обращают  меньше  внимания,  чем  в  ее  родном городе. Мужики вечно
куда-то  спешат,  мучаются  своими проблемами. И ее, избалованную вниманием,
это  удивляло.  Она  даже  думала,  что  причина тому - ее провинциальность.
Особенно  почувствовала это Орыся, познакомившись с Викой. Та сразу поразила
ее  своей  раскованностью,  умением  вести  себя  свободно  и  легко в любой
компании,  говорить на любую тему. Орыся втайне завидовала ей и поймала себя
на том, что где-то подражает Вербицкой.
     И  вот  надо  же,  в  Южноморске  Орыся пользуется большим успехом, чем
столичная художница.
     "Может  быть,  и  я  уже стала настоящей москвичкой?" - не без гордости
подумала она.
     Вообще  Орыся заметила, что по-другому говорит, да и манеры изменились.
В  Южноморске  же  она  посвежела,  загорела,  что, естественно, не могло не
сказаться  на  внешнем  облике.  Мужчины  это  здорово  замечают. Вот и этот
кавказец...
     Стоило  Орысе  еще  раз  бросить  взгляд  в  его сторону, как он тут же
подскочил к ним.
     - Такая хорошая погода, а девушки скучают! - темпераментно начал он.
     - Не скучаем, не скучаем, - пресекла его попытки приударить Орыся.
     Южанин  подлаживался  и  так  и  этак,  но,  получив решительный отпор,
отошел, хотя было видно, что успокаиваться он не собирается.
     Теплоход  пришвартовался  к  пристани  "Солнечные  пески".  Здесь сошли
почти  все  пассажиры,  потому что неподалеку находился один из самых лучших
пляжей  в округе. Но у Вербицкой и Сторожук было свое облюбованное местечко.
Правда,  надо  было  протопать  километра  два  по  берегу,  зато уголок для
купания  -  сказка!  Уютная бухточка, закрытая для посторонних глаз розовыми
скалами.  Песок  - нежнее шелка. Можно было купаться нагишом - сюда никто не
забредал.
     Скинув  с  себя  всю  одежду, они с удовольствием бросились в море. Оно
было  совершенно  спокойным.  Вода  прозрачная,  как стекло. Потом лежали на
песке,  подставив  тела  ласковому  солнцу.  Никто  их  не  тревожил. Только
изредка  промелькнет  над  водой  белокрылая стремительная чайка, да вылезет
поглазеть  на  свет  божий  колченогий  крабик  и  бочком,  бочком проползет
стороной...
     - Ой, умереть можно от счастья, - не выдержав, поднялась Орыся.
     И  вдруг  она  запела  украинскую  песню.  Запела  от всей души, словно
переполнявшая ее радость вырвалась наконец наружу.
     Вика,  пораженная  силой  и  красотой  ее  голоса, села и уставилась на
Сторожук. И, когда та окончила песню, восхищенно произнесла:
     - Откуда, Орыся, как?! Ну и ну!
     - Понравилось, да? - Орыся была взбудоражена, взволнована.
     - Да  тебе  хоть  сейчас  в Большой театр! Почему я в Москве никогда не
слышала?
     - А,  где  уж там! - махнула в сердцах рукой Орыся. - Вот в Трускавце я
почти каждый день пела.
     Похвала  Вербицкой,  ее искреннее восхищение сжали горло. Орыся чуть не
рас