нравится Антонов? - округлила глаза Лена.
     - Ничего  особенного,  -  пожала  плечами  Зинаида  Савельевна. - Такой
ажиотаж, а из-за чего? На уровне художественной самодеятельности.
     - Это  ты  зря,  Зинаида,  -  сказал Игнат Прохорович. - Действительно,
простоват вроде, а что-то есть. За душу берет.
     - Он  прекрасный  мелодист!  -  подхватила  Лена,  потому  что не могла
сдержать своего восторга от концерта.
     - Антонов  подобрал  удачный  образ,  -  вставил  Глеб.  - Свой парень,
доступный,  понятный...  Словно ваш друг и поет только для вас. Людям всегда
приятно  то,  что  они  легко  воспринимают. А вообще-то о вкусах не спорят.
Чарли  Чаплин считал, что к искусству надо относиться по принципу - нравится
или нет.
     - Это  кто понимает и имеет свое суждение, - продолжала спорить Зинаида
Савельевна.  -  Но  скажи  честно,  Глебушка,  неужели это, - она кивнула на
дверь  в зал, - стоит того, чтобы с выпученными глазами бисировать, кричать,
выскакивать на сцену, как та девчонка? Разве нормальный человек...
     Во  время  концерта  одна девица несколько раз выбегала с цветами, даже
пыталась поцеловать руку певцу.
     - Фанатичка, - поддержал ее Глеб. - Но в таланте Антонову не откажешь.
     Жена  генерала  относилась  к  Глебу  как к родному сыну (своих детей у
Копыловых  не было), и не только потому, что знала его чуть ли не с пеленок.
Детский  врач,  Зинаида  Савельевна  спасла в свое время Глеба, когда у него
был заворот кишок.
     - Господи,  да  покажи тебя несколько раз по телевизору, тут же станешь
звездой!  Экран  - вот что делает славу! - сказала она, имея в виду домашние
таланты  Глеба:  он неплохо играл на гитаре, и голос у него был - несильный,
но приятный.
     - А  что?  -  усмехнулся  Игнат Прохорович. - Данные у тебя подходящие.
Прогремел бы на весь Союз! И деньги бы лопатой греб.
     - Я не завидую, - улыбнулся Глеб. - Каждому свое.
     - Вообще  с  этими  артистами  - что в кино, что на эстраде - форменное
помешательство,  -  развивала  свою  мысль  Зинаида Савельевна. - Молятся на
них,  как на идолов, честное слово! Считается, посмотреть их вблизи - словно
прикоснуться  к святым мощам. А уж познакомиться!.. - Она махнула рукой. - Я
еще  понимаю  -  поклоняться  гениальному  уму  ученого, таланту гениального
писателя,   изобретателя!   Разве  может  идти  в  сравнение  то,  что  дают
человечеству  они  и  что  дают эти! Какой-нибудь академик всю жизнь бился и
разрешил  проблему,  как  накормить, согреть миллионы людей... И что же? Кто
его  знает?  Кто  забрасывает  его  цветами,  ловит  на  улице  -  подпишите
фотографию?  Никто.  А  тут - спел шлягер, сразу на руках носят, все блага в
кармане. Без пота, как говорится, и крови.
     - Насчет  пота ты, Зиночка, того, - почесал затылок Игнат Прохорович. -
Видела,  как  у Антонова он по лицу ручьями лился? Нет, этот парень трудяга.
Они тоже бесплатно завтраки не получают.
     - И музыку сам пишет! - поддержала генерала Лена.
     - Между  прочим,  -  вставил  свое  веское  слово Глеб, - Тургенев, наш
писатель-классик,  сравнивал  работу  певца  с  тяжелым крестьянским трудом.
Юрий  Гагарин как-то зашел к Зыкиной после концерта за кулисы и говорит: "Ну
и перегрузки у тебя, Люда! Под стать космическим".
     Спор  был  прерван звонком, возвещавшим о конце антракта. Зрители шумно
повалили в зал. Двинулись и Ярцевы с Копыловыми.
     - Как  батя  на  новом  месте?  -  спросил  у  Глеба генерал, когда они
медленно продвигались с толпой по фойе.
     - Мой старикан доволен, - ответил Глеб.
     - Старикан,  -  усмехнулся  Копылов.  -  Хочешь сказать, мы уже вышли в
тираж, пора на пенсию?
     - Что вы, Игнат Прохорович, и в мыслях не было, - смутился Глеб.
     - Знаем  мы  вас,  молодежь,  -  шутливо погрозил пальцем генерал. - Не
терпится  занять  наше  место.  -  Он  вдруг  погрустнел,  посерьезнел. - Не
спешите.  Годы,  они,  брат,  так быстро летят - не успеешь оглянуться. Вот,
кажется,  давно  ли мы с твоим батей были такими же зелеными, как ты? Словно
бы  вчера, ан видишь... - Игнат Прохорович провел рукой по совершенно седой,
без единого темного волоса, голове.
     Они разошлись по своим местам.
     После  концерта  поговорить  с генеральской четой больше не пришлось. В
раздевалке  образовалась  огромная  очередь.  Копыловы пристроились где-то в
хвосте.  А  к  Ярцевым,  как  только  они вышли из дверей зала, протиснулась
старушка-гардеробщица  с дубленкой Лены и волчьей шубой Глеба. Надевая шапку
у  зеркала,  Лена  поймала на себе удивленный, не без оттенка зависти взгляд
Зинаиды Савельевны.
     - Что  скажешь,  Фери?  -  спросил  Глеб,  когда они отъехали от Дворца
спорта.
     - Полный кайф! - зажмурив от счастья глаза, сказала Лена.
     Она  была  еще  во  власти  праздничной  атмосферы концерта, переживала
блеск  огней,  музыку,  аплодисменты  и  цветы, к чему, казалось, имела сама
непосредственное  отношение.  Происходило  это,  наверное,  оттого,  что они
сидели  с  мужем в двух шагах от рампы, рядом с самыми именитыми, избранными
людьми  города.  И  еще  Лену  возвышало  в  ее  глазах  сознание  того, что
остальные  несколько тысяч зрителей долго будут давиться в очереди за своими
пальто,  потом ждать автобуса и трястись в нем до дома, а они с Глебом катят
в уютном теплом автомобиле, свободные и независимые от обстоятельств.
     - Говорят,  эстрадные  певцы  зарабатывают  кучу  денег, - нарушила она
молчание.
     - Тебя это волнует? - недовольно покосился на нее Глеб.
     - Я  так...  - стушевалась Лена, досадуя, что вылезла со своими глупыми
мыслями.
     Глеб  не  любил мелкотравчатых мещанских разговоров. Она ждала упреков,
насмешки, но он неожиданно задумчиво произнес:
     - Ты  знаешь,  а Зинаида Савельевна в чем-то права. Действительно, иным
лавры  достаются  слишком  легко.  Да,  миллионы  телевизоров, транзисторов,
магнитофонов и из пигмея делают великана! Угадай, кого я сейчас вспомнил?
     Лена  знала,  что  не  угадает, потому что не умела даже приблизительно
проследить за ходом его мысли. Она отрицательно покачала головой.
     - Островского...  Я  имею  в  виду  -  драматурга,  -  сказал  Глеб.  -
Талантище,  конечно,  огромный! Вклад его в русскую литературу не оценить. А
он  признался  как-то,  что тридцать лет работает для русской сцены, написал
более  сорока  пьес, давно уже не проходит ни одного дня, чтобы в нескольких
театрах  России не шли его пьесы, которые дали сборов только в императорских
театрах  более двух миллионов рублей, а он не может позволить себе отдохнуть
хотя бы один месяц в году! Представляешь?
     - Неужели ему не хватало на жизнь? - удивилась Лена.
     - Островский  так  и  писал:  я  только  и  делаю,  что или работаю для
театра,  или  обдумываю  сюжет вперед, в постоянном страхе остаться к сезону
без новых пьес, то есть без куска хлеба с огромной семьей. Вот так, мать...
     "Боже  мой,  -  с  нежностью  подумала  Лена,  -  какая у Глеба светлая
голова. Все помнит".
     Он  молча  вел  "Ладу",  внимательно  следя  за скользкой дорогой. Лене
хотелось слышать его голос, и она спросила:
     - Откуда твой папа знает Копыловых?
     - Тысячу  лет  знакомы.  Вместе  начинали работать в Ольховском районе.
После войны. Дядя Гоша служил обыкновенным постовым милиционером.
     - Стоял на перекрестке и регулировал движение на дороге?
     - Да,   Фери,   -   усмехнулся  Глеб.  -  Ты  у  меня  эрудит.  Спутать
регулировщика из ОРУДа и постового...
     - Не все же такие умные, как ты, - обиделась Лена.
     - Не  фырчи,  - миролюбиво сказал муж. - Понимаешь, постовой милиционер
отвечает  за  порядок  на  каком-нибудь  участке  города. Например, на нашей
улице. Чтоб на ней было все спокойно.
     - Понятно, - кивнула Лена. - А кем в Ольховке работал твой папа?
     - О,  отец был на три головы выше Копылова! Зампред райисполкома! Потом
дядя  Гоша  ездил  учиться,  вернулся  уже  в Средневолжск. И отца повысили,
перевели  в  облисполком.  Так они и шли оба вверх. - Глеб усмехнулся. - Да,
история  развивается  по  спирали.  Отец  снова  работает  в  Ольховке.  Так
сказать, на круги своя...
     - Вернется,  вернется  еще  в  Средневолжск,  -  успокоила мужа Лена. -
Такой квартирой не бросаются.
     Когда  Семена  Матвеевича,  ее  свекра, направили в Ольховский район, в
городе  осталась  за  ним  квартира.  Четырехкомнатная,  в  самом центре, на
проспекте  Свободы.  В  этом же доме проживали и Копыловы. Глеб был прописан
на  площади  отца  и иногда заезжал туда, чтобы проверить, все ли спокойно и
на месте.
     - Да,  думаю,  что  старикан  долго  в Ольховке не задержится, - сказал
Глеб, сворачивая к их девятиэтажке.
     Он  обогнул  дом,  подъехал  к  гаражу. Заперев машину, они поднялись к
себе.
     - Мать, я страшно голоден! - признался Глеб, целуя жену в губы.
     Лену обдало сладостной волной: муж давно не был так ласков.
     - Глебушка,  милый,  что тебе приготовить? - спросила Лена, схватив его
руку  и  прижимая  ее  к  своей  груди. - Табака пожарить? Или лангет? Можно
отбить и в кляре.
     - Действуй, мать, а я полезу в ванну.
     Лена  пошла  в спальню. Она слышала, как Глеб включил в большой комнате
телевизор, затем в ванной комнате послышался шум воды.
     Она  сняла  праздничное  платье,  повесила  в  шкаф,  накинула  на себя
прозрачный  пеньюар,  подаренный  мужем  ко дню рождения, присела на пуфик у
трельяжа  и  посмотрелась  в  зеркало.  Глаза у нее были счастливые и оттого
глупые. Лена подумала, что в них слишком уж видно желание.
     "Ну  и  пусть!"  -  улыбнулась  она, уже предвкушая всем своим горячим,
нетерпеливым телом сладостные безумные минуты.
     Лена  выдвинула  ящичек,  где хранила украшения, сняла серебряный витой
браслет,  серебряные  сережки  с бирюзой и такой же кулон, сложила все это в
коробочку   из-под  французских  духов,  потом  открыла  длинный  футляр  из
старинной  тисненой  кожи  с потускневшей от времени монограммой - витиевато
переплетенными   заглавными  буквами  "Л"  и  "Г",  -  чтобы  положить  туда
перстень, и обомлела.
     Футляр был пуст.
     - Странно, - пробормотала Лена, машинально шаря в ящичке.
     Затем она стала проверять другие коробочки с такой же монограммой.
     Они тоже были пусты.
     - Глеб! - закричала Лена. - Глеб!
     Но муж, вероятно, не слышал.
     Она  бросилась  в  ванную.  Глеб  уже  разделся до трусов, пробуя рукой
пенящуюся от шампуня воду.
     - Ничего не понимаю... - испуганно сказала Лена.
     - Ты о чем? - повернулся к ней муж.
     - Драгоценности! Ну, бабушки Лики! Их нет!
     - Брось, - недоверчиво посмотрел на нее Глеб.
     - Сам пойди посмотри.
     Глеб  торопливо вытер полотенцем пену с рук и двинулся вслед за женой в
спальню.
     Лена  в  какой-то  нервной лихорадке вынимала из трельяжного ящика свои
украшения  -  клипсы,  сережки,  браслеты, кольца, нитки жемчуга, броши. Все
это  было  в  основном  недорогое, для разных нарядов. Подарки самого Глеба,
его   и   ее  родителей.  Но  драгоценности,  что  хранились  в  футлярах  с
монограммой, исчезли. Кроме перстня, который Лена надевала на концерт.
     - Видишь,  нет!  - истерично крикнула она, демонстрируя пустые коробки.
- Нету!
     - Успокойся,  Фери!  -  проговорил  Глеб.  Он  побледнел,  на лбу резко
обозначились  две  продольные  морщины.  -  Может,  ты  сунула  куда-нибудь?
Вспомни!
     - Что  я,  чокнутая,  да?  Перед отъездом на концерт видела! Понимаешь,
тут все лежало, на месте!
     Швырнув  пустые футляры на трельяж, она прижала кулаки к глазам и тонко
заголосила.
     - Фери,  Фери...  -  растерялся  Глеб.  Он  обнял жену за плечи, но она
оттолкнула его, плюхнулась на постель и заплакала навзрыд.
     - Что...  скажу...  папе?  -  сквозь  слезы  выдавила  она  из  себя. -
Прокутили, да?
     У  Глеба  на  скулах  заходили желваки. Он зябко поежился, переступая с
ноги на ногу.
     - Ну,  делай  же что-нибудь! - взвизгнула Лена. - Чего стоишь? Конечно,
это не твое!
     - Заткнись! - вдруг заорал Глеб.
     Лена от неожиданности замолчала и со страхом посмотрела на мужа.
     - Прости...  - пробормотал он. - Прости, Фери... Я понимаю... Но нельзя
же так убиваться. - И стал гладить ее по голове.
     Лена схватила его руку, прижала к губам.
     - И  ты  извини,  -  тихо  прошептала она. - Я вела себя отвратительно.
Дурочка,  это  точно. Но... Это ведь не какая-нибудь бижутерия! Сам знаешь -
бриллианты, платина, золото. Отец с ума сойдет!
     Глеб распахнул шкаф.
     - Ты что? - удивилась Лена.
     - Нас  обворовали!  Понимаешь,  здесь  кто-то  был!  - зловеще-спокойно
сказал он.
     И  только  теперь до нее дошел жуткий смысл происшедшего. Лена встала и
принялась вместе с мужем осматривать вещи.
     Его  и  ее  кожаные  пальто  висели на месте. Мохеровая шаль и свитер -
тоже.  Нетронутыми остались и многочисленные платья Лены, коробки с туфлями,
костюмы  Глеба,  его кожаный пиджак и ни разу не надеванные мужские немецкие
сапоги "саламандра".
     - Тут все вроде цело, - мрачно констатировал Глеб. - А в комнате?
     - Глеб, вода! - вспомнила Лена.
     Со  словами  "ах,  черт!"  он побежал в ванную. И вовремя. Пенная шапка
уже вываливалась из ванны. Глеб закрыл краны и вернулся к жене.
     - Оденься, - сказала она. - Простудишься.
     Он  натянул  на  себя  спортивный  костюм "адидас", и оба супруга пошли
ревизовать большую комнату.
     Первым  делом  занялись стенкой. Лена дотошно пересчитывала хрустальные
вазы,  фужеры,  наборы  с  богемскими  рюмками  и  бокалами. Затем осмотрела
ледериновые коробки с серебряными столовыми приборами.
     Все  было  на  месте.  Как  и  прочие  дорогие  и недорогие безделушки:
фарфоровые   статуэтки,   настольные  зажигалки,  паркер  с  золотым  пером,
китайское блюдо семнадцатого века, севрский сервиз.
     Радиоаппаратура   -   а   она   стоила   очень  дорого,  все  японского
производства: "сони" и "джи-ви-си" - не заинтересовала вора.
     - Смотри,  и  дубленка моя здесь, - показал на вешалку в прихожей Глеб.
- Наверное, фасон не понравился, - мрачно сострил он.
     - Ты еще шутишь, - вздохнула Лена.
     - Что  же теперь - вешаться? - усмехнулся муж. - Но как они вошли? - Он
осмотрел входную дверь, замки. - Вроде все цело.
     - Что  гадать,  -  сказала  Лена  и,  неожиданно  для  себя, решительно
произнесла: - Вот что, Глеб, звони-ка Игнату Прохоровичу! Срочно!
     - Погоди, - отмахнулся он.
     - Так время!.. Понимаешь? Время дорого! Воры успеют скрыться!
     - Не волнуйся, - осклабился Глеб, - уже скрылись.
     - Ну, знаешь! - возмутилась Лена.
     - Ради  бога!  Пожалуйста!  -  Глеб направился в комнату, снова начиная
злиться.  - Сейчас примчится куча милиционеров, начнутся вопросы, допросы. -
Он  снял,  трубку.  -  Только  я хотел бы знать, как к этому отнесется Антон
Викентьевич?
     - А  как? - удивленно спросила Лена. - Я думаю, папа поступил бы именно
так.
     - Ты уверена? - Глеб, играя трубкой, внимательно смотрел на жену.
     И  Лена вдруг почувствовала, что твердой уверенности на этот счет у нее
нет.
     Она  почему-то представила себе не отца, а бабушку. Бабу Лику, Леокадию
Модестовну.  Властную,  надменную  старуху,  которая  в свои восемьдесят лет
ходила  прямо,  гордо неся красивую седую голову. И этот вензель на футлярах
-  Леокадия  Гоголева  - ассоциировался у Лены с чопорностью и загадочностью
матери отца.
     Баба  Лика  занимала отдельную комнату - самую светлую в квартире. Лену
приучили  входить  к  бабушке  только  с  ее  разрешения.  Но Лену туда и не
тянуло,  хотя  у  Леокадии  Модестовны  было  множество диковинных, красивых
вещей.  Ширма,  обтянутая  шелком,  разрисованная  хризантемами,  фарфоровый
божок  с монгольским лицом, который долго качался, если его тронуть; веер из
черных   пушистых  перьев:  негритенок  в  чалме,  атласных  шароварах  и  с
серебряной  саблей в руке; альбом семейных дагерротипов в красном сафьяновом
переплете.
     Баба  Лика редко выходила из своего обиталища. Она словно презирала мир
настоящего, оставаясь там, в своем прошлом.
     В  дни  бабушкиных  именин  (не рождения, а именин!) отец с утра просил
Лену  одеться  понаряднее  и  навестить Леокадию Модестовну с поздравлением.
Старуха  сидела у окна в кресле в торжественном темном платье из кастильских
кружев. Она, касаясь холодными сухими губами лба девочки, говорила:
     - Спасибо, моя милая... - И закрывала глаза, словно засыпала.
     Лена, боясь нарушить малейшим звуком ее забытье, тихо удалялась.
     Месяца  за  три  до смерти - Лене тогда было пятнадцать лет - баба Лика
неожиданно  сама  пригласила ее в свое логово (так про себя называла девочка
комнату  старухи).  Усадив  внучку на старенькое канапе, она достала резной,
инкрустированный  перламутром и серебром ларец, открыла его ключом, висевшим
на шнурке на шее.
     - Елена,  -  торжественно  проговорила  Леокадия  Модестовна, - это все
достанется тебе...
     Негнущимися,   малопослушными   пальцами  она  разложила  на  диванчике
красивые футляры с золоченой монограммой.
     - Что это? - наивно спросила девочка.
     - Посмотри...
     На   лице  бабушки,  пожалуй,  впервые  промелькнуло  что-то  наподобие
улыбки.
     Лена  осторожно открыла длинный футляр. И замерла, очарованная красотой
золотого колье и перстня, усыпанных драгоценными камнями.
     - Шпинель,  -  дотронулась  до  самого  крупного  из  них  искривленным
ревматизмом  пальцем  старуха.  Камень  таинственно  чуть желтовато искрился
лучиками,   исходившими   из   его   глубины.   -   А  это  -  бриллианты...
Бразильские...
     Они венчиком окружали шпинель.
     В  других  коробочках  были  сережки,  тоже  с  бриллиантами;  еще один
перстень  из платины с изумрудом; золотой кулон в виде сердечка, выложенного
по  краям  кроваво-красными  рубинами  и  крупным  бриллиантом посередине, а
также  -  что  больше  всего  понравилось Лене - браслет из золота с голубой
эмалью и александритами.
     Дав  насладиться  девочке этой завораживающей красотой, старуха сложила
драгоценности в ларец, заперла его и сказала:
     - Когда я умру, а это будет скоро...
     - Что  вы,  бабушка!  -  запротестовала  было Лена, но та остановила ее
властным жестом.
     - Я   знаю...  Я  чувствую...  Так  вот,  после  моей  смерти  все  это
достанется  тебе. Храни до конца дней своих. - Она указала на портрет своего
отца в рамке из красного дерева, стоявший на столе. - Его подарки.
     Через день или два, Лена не помнит точно, отец привез в дом нотариуса.
     После  этого  баба  Лика  уже  не выходила из своей комнаты. Умерла она
через три месяца.
     В  завещании,  которое прочитал Лене отец, была выражена последняя воля
Леокадии  Модестовны:  все  свои  сбережения и имущество она оставляла сыну,
Антону   Викентьевичу   Гоголеву,  за  исключением  драгоценностей,  которые
переходили   по   наследству  к  ее  внучке  Елене  Антоновне  Гоголевой  по
достижении  восемнадцати лет. Список драгоценностей приводился полностью и с
дотошным описанием камней.
     Тогда  еще  Лена  не придавала значения наследству и не имела понятия о
его  стоимости.  Да  еще была обижена за мать, которую свекровь, будучи даже
на смертном одре, не простила за что-то.
     - Подумаешь  -  завещание!  - сказала Лена матери. - Предрассудки! Носи
что хочешь!
     - Нет,  Леночка,  -  наотрез  отказалась  мать. - Ни за что! Душу будут
жечь.
     Она тоже не могла забыть и простить. Что именно, Лена так и не узнала.
     Отец  вручил  (пустая  формальность,  конечно, коробочки с вензелем как
лежали  в шкафу, так и остались там лежать) фамильные драгоценности дочери в
тот  день,  когда  Лене  исполнилось восемнадцать. Но одеть их ей в общем-то
так ни разу и не удалось. По настоятельной просьбе Антона Викентьевича.
     - Прошу   тебя,  доченька,  -  сказа