е
велел позвать горничную и передал на ее попечение высеченную барыню.
     После этого каждый из негров должен был дать другому по сто розог.
     Только тогда Буфье удалился из дома маркизы.
     В 1740 году французскому парламенту пришлось разбирать одно  дело,  где
жалобщица была тоже подвергнута телесному наказанию из мести.
     Я пользуюсь сборником знаменитых процессов издания Питаваля, в  котором
дело изложено так: "В это время, т. е. в понедельник и  вторник  недели  Св.
Троицы, вся деревня, лежащая в окрестностях Сомюра, была  на  ногах.  В  ней
устраивался под покровительством местного  помещика  большой  праздник.  Все
было предусмотрено, чтобы  доставить  приятное  развлечение  гостям.  В  год
божиею милостью 1740 прещедрый помещик пригласил  на  это  празднество  всех
своих соседей, а также дочерей господина Р. В.,  которых  просил  придти  на
праздник вместе с  их  подругой-барышней  Катериной  Ф.,  славившейся  своей
красотой и веселостью.
     Вечное соперничество между женщинами вместе с кокетством были причиной,
что молодые девушки, закадычные друзья в начале праздника,  под  конец  его,
когда вернулись домой, стали заклятыми врагами. Дело в том, что  обе  дочери
Р. В. вообразили, что их затмила подруга их Катерина Ф.,  которая  будто  бы
привлекла на себя почти все взоры кавалеров. Они  вернулись  с  праздника  с
твердым намерением отмстить ей за это.
     Одна из сестер написала Катерине  Ф.  записку,  в  которой  просила  ее
принять  участие  в  прогулке  в  соседнем  лесу,  по  имени  Шатоаньер,   в
назначенный ею день. Катерина,  хотя  прогулка  не  представляла  особенного
интереса, отправилась в назначенный день,  не  желая  обидеть  своих  подруг
неприходом на прогулку.
     В назначенный  день  дети  вооружились  толстыми,  длинными  березовыми
прутьями и конюшенными ножницами, которые их мать посоветовала взять,  чтобы
осуществить задуманное ими мщение. Дети отправляются в лес заблаговременно и
всячески стараются  удалить  из  лесу  посторонних  лиц,  которые  могли  бы
помешать им осуществить их предприятие; с немалым трудом им это  удается,  и
они остаются одни в лесу, где и ожидают свою жертву.
     Ничего не подозревая, Катерина отправляется по дороге  в  лес.  Младший
брат выходит ей навстречу; он с ней очень мило здоровается  и  говорит,  что
его брат и обе сестры ждут ее в лесу с нетерпением. Не успела она придти  на
место свидания, как оба брата набросились на нее,  а  сестры,  забыв  всякий
стыд и приличие, раздели ее, и в то время, как трое  держали  ее,  четвертая
порола розгами, пока не устала. После этого она переходила держать, а пороть
начинала следующая сестра. Потом ее секли оба брата, также сменяясь,  как  и
сестры. Когда они все ее по очереди пересекли, она была  вся  в  крови  и  с
трудом могла встать и одеться. Но подобного  истязания  им  было  мало.  Как
только она пришла в себя, они опять набросились на нее и отрезали ей  волосы
почти до самых корней.
     Я  не  стану  перечислять  всех  дальнейших  гнусностей,  которые   они
проделали над несчастной беззащитной девушкой. Трудно представить,  до  чего
может дойти распущенная и плохо воспитанная молодежь  под  влиянием  чувства
мести!
     Катерина  Ф.  после  некоторого  колебания  подала  жалобу   на   своих
мучителей. Возник процесс, во время которого родители  обвиняемых  подали  в
свою очередь жалобу на Катерину Ф., обвиняя  ее  в  совращении  их  сыновей.
Из-за этого процесс был приостановлен  и  назначено  следствие,  которое  не
подтвердило  основательности  возведенного  на  Катерину  обвинения,  и  суд
оставил жалобу родителей без последствий. Затем за  проделку  их  детей  они
были присуждены к уплате Катерине двух  тысяч  франков  убытков  и  судебных
издержек.
     Случай телесного наказания более современный произошел в Америке  всего
каких-нибудь десять лет тому назад - в 1899 году.
     Двенадцать молодых вдов, хотя  и  не  миллиардерш,  но  очень  все-таки
богатых, составили в Чикаго клуб под президентством г-жи Хартингтон. Все эти
богатые барыни собирались в  нанятом  ими  роскошном  особняке  с  громадным
парком почти каждый вечер.  На  эти  собрания  доступ  мужчинам  был  строго
запрещен. Понятно, что по поводу этих таинственных собраний в городе  ходила
масса самых невероятных слухов. Многие уличные  листки  занимались  ими,  но
ничего точного не могли открыть.
     В один прекрасный  день  газеты  узнали,  что  вдовы  купили  роскошную
яхту... Много рабочих  трудилось  над  ее  меблировкой  и  украшением.  Были
устроены уютные каюты-спальни  со  всем  комфортом,  прекрасная  библиотека,
гостиная и т. д. Все это не представляло само по себе  ничего  необычайного,
но,  что  было  удивительно,  барыни  не  думали  приглашать  капитана   для
управления этой дивной яхтой в ее плавании по озеру  Эри  (оно  должно  было
продолжаться не менее трех месяцев) и ни одного матроса. Наконец работы были
закончены и яхта в изобилии снабжена всевозможной провизией. Всеми  работами
руководила лично президентша клуба. Мелкие уличные листки, как ни старались,
не могли проникнуть в тайну...
     Вдруг в одной из больших газет появилось объявление, что нужна  женская
прислуга для исполнения разных работ на яхте.
     Между сотрудниками этого журнала был  очень  молодой  человек,  который
особенно старался проникнуть в тайны этого клуба... К величайшей его досаде,
он до сих пор не мог ровно ничего разузнать.
     Прочитав объявление, он решил, что нашлось средство отмстить вдовам  за
потерянное им время. Он  познакомил  со  своим  проектом  редактора  газеты,
который вполне одобрил его план, заранее смакуя,  какой  сенсационный  успех
вызовут статьи газеты по поводу этого таинственного  клуба,  тайны  которого
наконец будут разоблачены.
     Было решено, что  молодой  сотрудник  явится  к  госпоже  Хартингтон  с
предложением услуг в качестве  женской  прислуги.  Он  был  совсем  безусый,
маленького роста и в женском платье мог спокойно сойти за женщину.
     Снабженный поддельным аттестатом, он явился к госпоже Хартингтон и  был
ею нанят женской прислугой; причем она потребовала, чтобы прислуга тотчас же
отправилась на яхту, отплытие которой  было  назначено  на  следующий  день.
Президентша  не  желала,  чтобы  будущая  их  прислуга  имела   сношение   с
посторонними лицами перед отплытием.
     Яхта отплыла под командой Хартингтон. Эта смелая женщина одна взяла  на
себя роль капитана. Легкая яхта не успела выйти в открытое озеро, как  к  ее
борту  подошла  лодка  с  письмом  на  имя  госпожи  Хартингтон.   Одна   из
дам-путешественниц приняла письмо, и яхта продолжала путь полным ходом.
     Письмо сообщало президентше клуба, что на  яхте  находится  мужчина,  и
разоблачало плутовскую проделку молодого сотрудника.
     Хартингтон  немедленно  собрала  всех  остальных  дам  и  сообщила   им
содержание письма. Единогласно было решено  наказать  сотрудника  розгами  и
потом высадить его на первом попавшемся пустынном островке.
     Несмотря на отчаянное сопротивление, сотрудник был привязан на столе  и
затем - обнажен. Ему, согласно общему постановлению, было дано каждой  дамой
по пятнадцати розог, что составило сто восемьдесят  ударов,  данных  во  всю
силу взбешенными женщинами. Как он ни кричал, ни умолял о прощении, ему дали
все назначенное число розог. В то же самое время яхта пристала  к  какому-то
пустынному островку, на который высадили беднягу, иссеченного  до  крови,  -
одетого в женскую рубашку и  голодного.  Его  вскоре,  к  счастью,  заметили
рыбаки, которые взяли его и доставили в таком плачевном виде в город.  Таким
образом, не только  не  появилось  сенсационных  статей  в  газете,  но  она
принуждена была промолчать о  приключении,  чтобы  не  вызвать  насмешек  со
стороны своих завистливых собратьев.
     Позднее полиция заинтересовалась этим делом и открыла, что клуб госпожи
Хартингтон был просто собранием флагеллянтш-лесбиек.
     Только тогда оскорбленный сотрудник решил привлечь госпожу Хартингтон к
суду, и вся история попала на столбцы газет, откуда я и взял ее.
     В таком же отчасти роде был случай в отдаленные от  нас  времена.  Один
хирург нарушил профессиональную тайну, позволив себе  подшучивать  над  тем,
что он видел у одной  дамы,  обратившейся  к  его  услугам.  Дама  эта  была
королева Наварры, которая во время войн с Лигой прибыла под Амьен  и  хотела
завладеть этой крепостью, но оппозиции удалось поднять восстание против  нее
и заставить ее бежать в сопровождении всего сорока дворян  и  приблизительно
стольких же солдат. Бегство было так поспешно, что королева  вынуждена  была
удирать на неоседланной лошади. Проехала она  в  таком  положении  громадное
расстояние, подвергаясь каждую минуту опасности попасть  в  плен.  Достигнув
наконец  безопасного  места,  она  переменила  сорочку,  взяв  ее  у   своей
горничной, и продолжала путь до ближайшего городка Юссон в Оверне. Здесь она
пришла немного в себя от перенесенных  волнений,  но  от  сильной  усталости
заболела лихорадкой, продержавшей ее несколько дней в постели.  Кроме  того,
вследствие путешествия без седла она ужасно натерла  себе  круп,  почему  ей
пришлось обратиться к хирургу. Доктор в несколько дней вылечил  его,  но  не
мог удержаться, чтобы не подшутить в кругу друзей над  интимными  прелестями
королевы. Каким-то образом королева  об  этом  узнала  и  пришла  в  сильный
гнев... Она велела послать опять за этим доктором, а  когда  он  явился,  то
принести скамейку и розог. Несмотря на мольбы о  прощении  бедного  хирурга,
гайдуки растянули его на скамейке и в присутствии почти всех фрейлин дали по
приказанию королевы шестьсот розог, так что после наказания его пришлось  на
простыне снести в дворцовый лазарет.
     Следующее приключение еще  очень  недавно  наполняло  столбцы  ниццских
газет. В суде с присяжными  заседателями  слушалось  дело  об  изнасиловании
заснувшей женщины в  то  время,  как  ее  муж  находился  на  работе.  Чтобы
сохранить местный колорит, я воспользуюсь отчасти докладом доктора.
     Муж потерпевшей,  Филипп  Понсо,  занимает  место  ночного  сторожа  на
железной дороге, а его жена тридцати лет -  прачка-поденщица.  "Я  лечил,  -
говорит в  своем  рапорте  доктор,  -  Понсо  от  трудности  мочеиспускания,
впрочем, довольно пустой; болезнь явилась вследствие простуды. В  это  время
он жаловался, что вдруг стал почти  бессильным.  Я  вылечил  его  от  первой
болезни и остальным  не  занимался.  Прошло  около  года,  как  Понсо  опять
приходит  ко  мне,  заметно  расстроенный,  и   просит   меня   выдать   ему
удостоверение, что я лечил его  от  известной  болезни  и  что  он  страдает
бессилием. Я ему выдал удостоверение, но умолчал о бессилии,  объяснив  ему,
что  я  не  могу  удостоверять  факта,  который  только   его   жена   может
удостоверить. Видимо, это ему  было  очень  неприятно,  и  он  мне  объяснил
причину в следующих словах: "Нужно вам заметить, что  моя  служба  сторожить
ночью, и я возвращаюсь домой около пяти часов утра, без этого для вас  будет
непонятно все то, что я вам расскажу дальше. Я имею полное  доверие  к  моей
жене,  которая  работящая  женщина  и  не  думает  о   разных   "глупостях".
Подозревать ее мне чрезвычайно тяжело, но вот она теперь беременна...  Но  я
отлично знаю, что неспособен сделать ребенка! Несмотря на полную очевидность
измены, жена клянется всеми святыми, что я отец ребенка, которого она  носит
в животе! Я ее порол уже не один раз, порол каждый  раз  до  крови,  но  она
все-таки не сознается в измене и по-прежнему продолжает настаивать, что  это
я сделал ей ребенка. Я колочу  ее  ежедневно,  от  побоев  она  даже  теперь
заболела и хочет на меня жаловаться в суд. Вот мне придется иметь дело еще с
правосудием! Может быть, она хочет меня запугать. Во  всяком  случае,  я  не
хочу платить за чужие разбитые горшки, - я не при чем в ее беременности: вот
почему, доктор, я и пришел просить вас удостоверить мое бессилие".
     - Но зачем вы сейчас заставили меня обратить внимание  на  то,  что  вы
всегда ночью не бываете дома? - спрашиваю я его.
     - А это потому, что жена рассказала мне следующую историю: она уверяет,
что- около трех месяцев тому назад я вернулся,  как  всегда,  в  пять  часов
утра, и как только я лег в постель, то приласкал ее.  Так  как  она,  по  ее
словам, была этим приятно удивлена, то решила не шевелиться. Я теперь хорошо
припоминаю, что она раз или два подшучивала над моей пылкостью, но так как я
в последнее время не люблю подобных шуток, то я серьезно рассердился на нее,
и об этом не было разговора. Теперь она опять ссылается на тот случай и даже
прибавляет, что в ту ночь, после того, как я ее приласкал, я встал с кровати
и вышел на двор, сославшись на сильные колики.
     - А!.. И вы после того вскоре вернулись опять в свою постель?
     - Конечно, по ее уверению. Но это все ее выдумки, - я не помню, чтобы у
меня были колики, и во всяком случае, я отлично знаю, что  не  ласкал  своей
жены.
     - Ну, а вам не кажется странным этот рассказ жены? Вам не приходила  на
ум мысль, что кто-нибудь другой мог вас заместить...
     Понсо быстро встал и, смотря на меня выпученными глазами, сказал:
     -  Черт  возьми!  Вы,  может  быть,  правы,  нужно   это   расследовать
хорошенько!
     - Поговорите об этом спокойно с вашей женой,  возможно,  она  припомнит
что-нибудь еще, что даст вам возможность напасть на след.
     Филипп Понсо последовал совету доктора и вскоре раскрыл тайну  и  подал
жалобу в суд.
     Хотя его жена ничего не могла припомнить другого, кроме того,  что  она
рассказала, но  она  заподозрила  тотчас  же  некоего  Малети,  итальянского
подданного, их соседа, который держал себя в отношении нее довольно  странно
и мог, по ее мнению, быть причастным к этой истории.
     Полицейский  комиссар,   производивший   дознание,   установил   полную
возможность постороннему лицу заменить мужа. Действительно, Понсо уходил  на
службу около десяти часов вечера, его жена запиралась и клала ключ под дверь
так, чтобы мужу легко было его достать. Итальянец как раз жил  напротив  их.
Он мог все это заметить, а так как его соседка была  очень  хорошенькая,  то
возможно, у него могло явиться желание обладать  ею,  не  тратя  времени  на
правильную  осаду,  связанную  с  риском   потерпеть   неудачу   и   другими
неприятностями.
     Допрошенный комиссаром, молодой итальянец смутился  и  в  конце  концов
сознался. Зная, что муж возвращается только в пять часов утра,  он  вошел  в
квартиру супругов Понсо около четырех часов, быстро приласкал  его  жену,  а
когда та спросила его, куда он опять уходит,  он  ответил  тихонько,  сквозь
зубы: "Колики"! Затем он запер дверь и положил ключ на свое место,  где  его
муж и нашел через несколько минут.
     Но дело становится еще более курьезным: когда супруги  Понсо  узнали  о
признании Малети, то ворвались в его квартиру, привязали его  на  кровати  и
жестоко выпороли веревочной  плетью,  так  что  он  две  недели  пролежал  в
больнице.
     Дело  Малети  окончилось  осуждением  его  к  шестимесячному  тюремному
заключению за изнасилование госпожи Понсо. Сравнительную мягкость  наказания
суд объясняет тем, что Малети подвергся насилию со стороны супругов Понсо.
     На суде председатель спросил госпожу Понсо, правда ли, как  уверяет  ее
супруг, что с открытия ее беременности он ее  чуть  не  ежедневно  сек?  Она
ответила, что правда, хотя не  ежедневно,  но  очень  часто.  На  вопрос  же
председателя, чем именно он  ее  наказывал,  -  она  не  захотела  ответить,
заявив, что это касается только ее одной.
     Один мой коллега прислал мне перевод из одного  русского  исторического
журнала воспоминаний двух лиц о времени, проведенном  одним  в  гимназии,  а
другим в духовном училище. Из них читатели увидят, что телесные наказания  в
школе процветали в России в очень недавнее время.
     "Директором  гимназии  в  то  время  был  Круглов,  -  пишет  в   своих
воспоминаниях о Саратовской  гимназии  в  1850  году  Ив.  Воронов  (Русская
Старина, 1909 г., Э 9), - а инспектором Левандовский, поляк;  первый  вскоре
умер, а второй пробыл около двух лет, т. е. до  1852  года.  О  Левандовском
сохранилась в моей памяти лишь страсть его к ежедневным поркам  учеников  за
пустячные провинности и грубость его обращения, доходившая до мордобития, за
что и сам он подвергся тому же, получив сдачи от одного из гимназистов  7-го
класса, вынужденного на такой поступок ругательством  и  дракою  инспектора.
Результатом такого печального инцидента была ссылка  гимназиста  рядовым  на
Кавказ и устранение Левандовского от должности с увольнением на покой.
     Новый  инспектор  Ангерман  был  лютеранин;  язвительная   злость   его
характера превосходила известных тиранов-иезуитов, так как  он  не  гнушался
кровавыми порками больших и малых учеников и со злобной улыбкою на устах,  с
мефистофельским выражением физиономии всегда на них  присутствовал  лично  и
нередко собственноручно ублаготворял розгами обнаженные педагогические части
учеников. Тиранство это доходило до такой жестокости, что наказанным нередко
приходилось  пользоваться   услугами   весьма   незатейливого   и   скудного
гимназического лазарета, где можно было найти горчишники, хинин в  порошках,
березовую примочку, тинктуру арника и т. п. препараты; что  же  касается  до
услуг доктора или фельдшера, то за ними надо  было  посылать,  так  как  они
являлись в гимназию ежедневно около  полудня  (на  всякий  случай)  и  через
каких-нибудь полчаса исчезали.
     Вообще личность Ангермана была психически феноменальна, как и  все  его
поступки; свободный в праздники, он обязательно бывал в кирхе,  где  усердно
читал молитвенник, внимательно выслушивал проповедь пастора и в то же  время
следил за присутствующими в кирхе  гимназистами,  и  если  кто-либо  из  них
возбуждал  недовольство  богомольного  инспектора  (не  по  форме  одет,   с
расстегнутым сюртуком, выпущенным из-за галстука белым воротничком рубахи  и
т. п.), то он по окончании службы старался виновного разыскать и сделать ему
внушение, а на следующий день подвергал его наказанию. Ангерман был  тираном
и в своей семье, потому что маловозрастные дети - его сыновья; - нередко  им
наказывались, что знали все гимназисты, так как квартира инспектора была при
гимназии. В конце концов, ненормальность Ангермана подтвердилась прискорбным
для него фактом. Будучи переведен из Саратова директором гимназии  в  Самару
после какой-то учиненной им порки, ввиду грозившего ему  давления  свыше  из
округа, он сошел с ума.
     Русский язык, т. е. грамматика  и  история  литературы,  преподавались:
первая в трех классах, а вторая - в старших,  начиная  с  четвертого.  В  то
время, когда мне пришлось проходить младшие классы, было два  преподавателя:
Дмитрий Андреевич Андреев, а после его смерти - Сперанский.
     После   первой   половины   класса   русского   языка,   так    сказать
повествовательной, начиналось  испытание  учеников  в  знании  заданного  им
урока. В это время класс преобразовывался в какой-то комический  театр,  где
разыгрывалась веселая пьеса, вроде оперетки, с пением, живыми  движениями  и
быстрою переменою картин. Учитель, спрашивая ученика урок, лениво  шагал  по
узкой классной площадке в виде коридора между передними партами и  стеною  и
исподлобья взирал на учеников, заметив шалости которых, протискиваясь  между
партами, невозмутимо подходил к виновному и, хватая его за ухо, вел  его  на
площадку впереди парт и заставлял стать на колени, говоря: "В  Сибири  ездят
на оленях, а ты стой на коленях". Такое вождение учеников было поодиночке  и
парами, так что к  концу  класса  коленопреклоненным  статистам  недоставало
места, тогда их фамилии записывались Андреевым в памятную его  книжку;  дабы
подвергнуть  их  такому  же  наказанию  в