следующий  его   урок.   Подобные
путешествия учеников на коленопреклонение  сопровождались  заунывным  пением
всего класса церковной песни "Исайя ликуй" или  "се  жених  грядет"  -  что,
возбуждая лектора, влекло его к  азарту,  и  он  уже  не  водил,  а  вызывал
виновных,  стихотворными  возгласами:   "Ей   ты,   Петров,   знаешь   падеж
именительный, ну так выходи  и  будь  почтительный"  или  "Семенов,  болван,
колена преклони, да собой таких же дураков не заслони". Бывало так,  что  из
30 и более стоящих на коленях, крайние, подвигаясь вправо и влево, старались
скрыться за партами и ползком на четвереньках  исчезали  и  располагались  в
лежачем положении позади парт, так сказать, за авансценою класса.  Звонок  в
продольном коридоре между классами давал знать об окончании урока,  читалась
громко молитва, и Андреев направлялся  к  выходу  из  класса,  напутствуемый
тихим пением: "Выйди вон, выйди вон ты из класса кувырком".
     Другой учитель русского языка,  Сперанский,  бывший  студент  какого-то
университета, но не окончивший  курса,  был  из  семинаристов.  Он  старался
казаться джентльменом, но  с  оттенком,  свойственным  природе  его  звания,
проявлял замашки людей, склоняющихся и заискивающих перед начальствовавшими,
чтобы получить от  них  похвалу  или  повышение.  Поэтому  он,  как  младший
учитель, получающий ограниченное  жалованье,  происками  и  лестью  приобрел
доверие директора Мейера, по ходатайству  и  хлопотам  которого  пристроился
учителем русского языка  в  Саратовском  институте  благородных  девиц  и  в
римско-католической  семинарии,  что  дало  ему  средства  обветшалую   свою
экипировку сделать франтовскою и сделаться любителем быть всегда навеселе, в
каковом виде он являлся нередко и в классы  с  растрепанными  чувствами.  Не
придерживаясь курса Востокова, Сперанский излагал преподаваемый  им  предмет
словесно,  давая  свои  краткие  письменные  заметки;  заставлял   заучивать
наизусть басни, стихотворения, занимал учеников грамматическим разбором,  но
почти не практиковал их диктовками, чтобы приучить к правильному письменному
изложению мыслей. А как лектор был  всегда  в  возбужденном  настроении,  то
проявлял  несдержанность,  соединенную  с  грубостью  и  ругательством,   по
отношению к ученикам, к которым относился с презрением и  надменностью;  все
это отзывалось нелюбовью к нему учеников, которая увеличивалась еще  и  тем,
что  Сперанский  часто   жаловался   на   учеников   зверю-инспектору,   что
сопровождалось обыкновенно немедленным телесным наказанием. А так как  крики
наказуемых доходили до слуха учеников,  то  Сперанский  с  ядовитою  улыбкою
поучал их так: русский язык систематический, стройный  и  строгий  по  своим
правилам и благозвучию, доказательством чего и служит-де тот вопль,  который
издает теперь подвергнутый сечению. Сперанского мне пришлось  перетерпеть  в
бытность мою в третьем классе, когда он скончался от излишней дозы принятого
какого-то возбудительного средства".
     М. Гурьев, в своих воспоминаниях  о  духовном  училище,  в  котором  он
обучался с 1852 по 1862 год (Русская Старина, 1909  г.,  Э  9)  рассказывает
следующее: "По приходе всех учеников в класс,  пред  началом  первого  урока
была общая молитва в особом зале; такая же молитва была там  же  и  вечером,
после четвертого урока, в 6 часов. На них  утром  и  вечером  пелись  разные
молитвы и церковные песнопения; продолжались они не менее  четверти  часа  и
были памятны нам по тем экзекуциям, какие в  этом  зале  совершались.  Жизнь
учеников в этом училище проходила так тяжело, особенно в  первые  годы,  что
теперь становится непонятным - как мы могли переносить эту жизнь: да  мы  ли
это были? Наше ли  тело  испытывало  те  истязания,  порки  и  побои,  каким
ежедневно подвергали нас начальство  и  учителя  за  малейшие  проступки,  а
иногда и без всякой вины. Начнем нашу речь с начальства и учителей  училища.
Смотрителей во время нашего пребывания в бурсе сменилось  три:  первый,  при
котором мы поступили в училище, был светский  человек,  страдал  чахоткой  и
умер через год; второй-протоиерей, прослуживший 5 лет,  и  третий  иеромонах
С., оставшийся еще смотрителем после нашего перехода в  семинарии.  Все  они
были  очень  строгие,  но  особенно  последний.  Не  лучше  их  были  и  два
инспектора: один священник, учивший еще наших отцов и в их время  запоровший
до смерти одного из учеников. Дело это,  по  словам  отцов,  так  в  Лету  и
кануло; очевидно, местное начальство, боясь огласки и скандала, скрыло  этот
вопиющий и возмутительный случай. Другой инспектор был светский,  маленький,
худенький, но очень зоркий; меньше ста лоз не давал ученику, на которого  он
никогда не смотрел, а потому  думал,  что  секут  мимо,  вследствие  чего  с
первого года и определили такую порцию лоз.
     При поступлении нашем с братом в 1-й класс учеников-товарищей оказалось
63, все моложе 10 лет. Мы были дети городского священника и явились в  класс
в  гарусных  рубашках,  между  тем  как  другие  товарищи,   дети   сельских
священников, бедных дьячков и пономарей,  сидели  в  армяках  или  в  грубых
рубашках, а иные даже, если было лето, и босяком.  Поэтому  все  товарищи  с
первого урока, должно быть из зависти, невзлюбили нас. Жизнь наша в  училище
сразу стала невыносимою: над нами смеялись, нам злорадствовали, называя  нас
"баричами", и часто без всякой вины били. В первый год учения нас не  секли,
так как мы учились хорошо, за что товарищи  еще  более  нас  ненавидели.  Во
второй год мы решились сойтись с товарищами,  принося  им  из  дому  хорошие
закуски, и таким образом мало помалу помирились, хотя без драк не обходилось
и потом.
     Порядок учения в нашем училище в  то  время  был  такой.  Учителя  всех
классов для облегчения себя назначили каждый в своем классе  так  называемых
"аудиторов" из лучших, по  их  мнению,  учеников.  Эти  аудиторы  утром,  по
приходе нашем в класс (для чего  мы  приходили  за  полчаса  раньше  срока),
выслушивали наши уроки и отмечали наши ответы в  так  называемых  "нотатах".
Каждый аудитор выслушивал 5-6 человек и отмечал ответ наш в журнале. Если не
дать аудитору хорошей закуски, то он часто и при  знании  урока  ставил  ns.
Правды, значит, не было и между товарищами.  По  приходе  учителей  в  класс
аудиторы подавали им журнал. Иные учителя не брали даже "нотаты", так как до
прихода учителя все отмеченные ns должны  были  стоять  на  месте  своем  на
коленях. Некоторые из учителей прежде всего пороли  стоящих  на  коленях,  а
затем уже занимались своим  делом;  были,  впрочем,  и  более  справедливые:
внимая мольбам  отмеченного,  они  выслушивали  его,  и  если  находили  его
знающим, то наказывали тогда самих аудиторов. Но  такие  случаи  были  очень
редки в течение моего десятилетнего в училище обучения. К сечению мы  как-то
привыкали; пороли нас свои же товарищи; но это были люди отпетые: ничему  не
учились, старшие и учителя от них отказывались, и сидели  они  на  последних
партах. Мы называли их "секарями", а учителя -  почему-то  "каппадокийцами".
Секли нас после утренней или вечерней молитвы в присутствии всего училища  -
за леность, за громкий смех в классе, за нечаянное разбитие стекла, за порчу
вещей, за неявку по какой-либо причине в класс и т.  п.  Наказывали  розгами
часто и невиновных, по доносу так называемого  старшего.  Это  был  один  из
учеников IV класса, назначавшийся инспектором; их было всегда  от  5  до  6.
Должность их состояла в хождении по квартирам учеников  младших  классов,  в
слушании их уроков, в наблюдении за их шалостями; все это они  записывали  в
выданные им журналы, даже тех, кого не заставали на  квартире,  и  обо  всем
доносили  потом  инспектору.  Аудитора  можно  было  ублаготворить   хорошей
закуской; старшего  же  ничем  нельзя  было  умилостивить:  ни  слезами,  ни
мольбами, разве только деньгами. Деньгами богатые ученики  иногда  подкупали
даже учителей (хорошо помню один случай с учеником  II  класса  Поповицким),
приходивших иногда в пьяном виде  и  придиравшихся  к  богатым  ученикам,  с
которых и брали деньги, вероятно, на водку. Иного ученика наказывали розгами
три раза в день, несмотря на его заявление, что его уже секли два  раза;  на
это учителя обыкновенно отвечали: "Не овес сеять". Иных секли по два раза  в
день и оставляли без обеда до 6 часов вечера. Были  и  такие  случаи,  когда
ученик, вопреки приказанию учителя, ни за что не хотел ложиться  под  розги:
упирался за парту, кусался;  учитель  такого  ученика  приказывал  товарищам
вытащить из-за  парты,  говоря:  "Ребята,  возьмите  его".  К  стыду  нашему
находились охотники из секарей,  вытаскивали  ослушника  на  средину  и  тут
распинали его, приподняв от полу на аршин, что  учителя  называли  "Сечь  на
воздусех". Секли его два секаря  с  двух  сторон,  а  иногда  запарывали  до
бесчувствия, так что уносили  его  на  место,  а  после  урока  сторожа  или
товарищи отводили его домой, где он лежал иногда неделю и более и не ходил в
класс. За худое чистописание в 1 классе  часто  секли  учеников  розгами  по
рукам и заставляли потом опять писать. Могли хорошо  писать  вспухнувшие  от
розог руки? Чем руководились наши учителя в порках учеников, укажу следующие
три случая (я их очень хорошо помню).
     Был урок пения во II классе; а известно, что не все ученики способны  к
пению, и потому иные, и зная ноту, поют худо и вздорно. Спросил раз  учитель
пения одного из таких неспособных - пропеть  "С  нами  Бог".  Песнь  эта  по
обиходу начинается с очень высоких нот, как  известно.  Лишь  только  ученик
взял первую высокую ноту, весь класс так и грохнул от смеха, а первый ученик
- громче всех. "Лоз!" - крикнул учитель, обращаясь к  первому  ученику:  "Ты
смеялся!". На заявление ученика, что смеялся весь  класс,  учитель  ответил:
"Ты громче всех. Ложись!". И влепил ему, несчастному, 150 лоз. По  окончании
порки ученик шел на свое место и долго  горько  плакал.  К  концу  урока  он
немного успокоился и, увидав на парте муху, поймал ее и  раздавил.  Учитель,
заметив это, записал в журнал "за мухоловство". На вечерней молитве в тот же
день инспектор высек этого ученика уже за мухоловство в  классе  и  дал  ему
опять 150 лоз.
     Пришел в III  класс  на  послеобеденный  урок  священной  истории  один
учитель сильно пьяный. Вошедши в класс, он  подошел  к  первому  ученику  по
разрядному списку и сказал ему: "Ты мальчик хороший, учишься ты  хорошо;  но
иногда шалишь, а мне драть хочется, ложись"! Делать нечего,  -  лег,  и  его
высекли. Второй ученик был очень смирный, хорошо учился и, к удивлению всех,
ни разу не был  в  жизни  высечен.  Учитель,  обратившись  к  нему,  сказал:
"Первого высек, как же тебя не высечь? Ложись"! И второй ученик был  высечен
в первый раз в жизни только потому,  что  так  захотелось  пьяному  учителю.
Потом и другие учителя с легкой руки пьяного учителя стали его сечь. А затем
целый уже урок прошел у него в порке остальных,  уже  без  всяких  оговорок.
Чтобы описать третий случай, нужно сделать небольшое объяснение. Кроме розог
в   нашем   училище   практиковались   другие   наказания.   Каким    иногда
издевательствам  над  мальчиком,  каким  только  побоям  и   истязаниям   не
подвергались бедные ученики! У одних учителей был обычай "молоть  кофе",  то
есть учитель брал ученика за волосы и кружил его, кружил долго, пока у этого
не образуется порядочная плешь;  таким  образом  многие  из  наших  учеников
прежде времени ходили плешивыми. Стоять на коленях отмеченным не знающими мы
не считали  почти  и  наказанием.  Но  вот  было  варварское  наказание  для
учеников: стояние на голых коленях посреди класса на  песке,  причем  иногда
время от времени давалось два полена в руки и этой пытке подвергались иногда
ученики 2-, 4-, 6-го и даже более старших классов. Мы с братом в 3-м  классе
подвергнуты были однажды  смотрителем  училища  такому  наказанию  на  целую
неделю, но без полен в руках, за то, что вследствие половодицы  возвратились
в училище позже неделей  с  пасхальных  вакаций  от  родителей,  которые  по
стечению неблагоприятных обстоятельств были переведены в это время в дальнее
село, в 120 верстах от города. Как будто мы, мальчики, были виновны  в  том!
Злее и свирепее всех учителей  был  преподаватель  арифметики  и  географии,
священник о. А-ий. Это был зверь, а не учитель, не знавший  сам  предмета  и
заставлявший зубрить из учебника "от энтих до энтих", как он  выражался,  не
объясняя нам решительно ничего. Понятно, мы зубрили, но ничего не  знали  из
арифметики, каждый урок ожидая  его  с  великим  страхом  и  трепетом!  Даже
секари, и те его боялись, так как он и им не давал спуску и порол их. Завидя
его подходящим к училищу, мы все крестились и молились: да пронесет  Господь
мимо нас страшную грозу! Но  гроза  являлась,  плотная,  высокая,  здоровая,
сердитая; вошедши в класс и  обозрев  стоящих  на  коленях,  еще  до  чтения
молитвы, он уже  кричит  громовым  голосом:  "Лоз!".  Все  дрожат,  особенно
стоящие на коленях. Не спрашивая урока и не проверяя отметок  аудиторов,  он
прежде всего начинает пороть незнающих, а таких у него  всегда  было  много.
Затем принимается за знающих, заставляет их написать на доске  цифры  в  два
числа: вверху 1850, а внизу 15647, и спрашивает ученика, что  с  ними  нужно
делать? Ученик недоумевает. И вот - хвать! летит затрещина, да какая! Ученик
сразу падает тут же у доски. Был один случай с учеником,  который  от  удара
учителя упал, побледнел и пролежал без сознания более часа. Зверь струсил  и
стал, было, поднимать ученика, говоря: "Вася, встань!". Но тот не шевелился,
его отнесли на место, и потом он всю жизнь не слышал одним ухом. Еще у этого
учителя было наказание: поднимет ученика за виски и пронесет его  по  классу
туда и обратно. Оставшиеся в живых его ученики до сих пор вспоминают о нем с
содроганием. А был священник! За то и смерть его была, по словам  очевидцев,
самая мучительная. Избавились мы от него еще  до  смерти:  приехал  ревизор,
инспектор семинарии, как раз ко времени июльских экзаменов. Здесь он  увидел
наши знания по арифметике и тут же распорядился об увольнении зверя-учителя.
К началу следующего года на его место послан был другой, молодой;  о  нем  я
скажу  дальше.  Был  еще   один   учитель   латинского   языка,   маленький,
горбатенький, в сущности - человек благодушный; но сечь  и  колотить  любил,
хотя не так много, как другие: лоз 10, 15. Больше  он  ставил  на  колени  и
делал это особым образом: выставит гуськом учеников по всему классу друг  за
другом по ту и другую сторону парт, а  средину  оставит  пустую  для  своего
прохода. Затем он пойдет  по  классу  и  толкает  последнего  ученика  своей
маленькой ножонкой: этот конечно, падает, роняет другого, другой -  третьего
и т. д. до конца, все падают и нарочно катятся под парты, а он  самодовольно
улыбается: вот-де я какой богатырь! Но больше  всего  он  любил  при  чтении
латинского текста за неправильное произношение слов бить  ученика  в  голову
кулаком, для чего вызывал всегда к своему столу.  Если  ему  надоело  самому
колотить в голову, то он иногда вызывал двух учеников: один читает, а другой
следит за ним. Лишь только читающий сделает ошибку, учитель говорит  другому
ученику: "Дай ему коку в голову". Тот дает. Затем переменяет их роли, и  уже
битый бьет небитого. Был учитель чистописания, не тот который  когда-то  сек
по рукам, а другой после него. Каждому ученику он выдавал особую  пропись  в
начале года, на которой были написаны какие-нибудь изречения,  например,  на
моей: "Праздность есть мать всех прочих пороков". И эту пропись писали мы до
рождественских экзаменов, так как у нас в течение года  было  два  экзамена:
перед Рождеством и в июле. Этот учитель чистописания чинил  нам  перья,  так
как мы писали гусиными перьями, а остальных тогда  и  помину  не  было.  Для
чинки перьев он собирал с  нас  60  копеек,  денег  на  перочинный  ножичек,
который и оставался всегда у него. При новом наборе учеников он делал тот же
сбор. Написав свою  пропись,  каждый  ученик  подавал  ее  учителю,  который
рассматривал ее тут же при нас  и  делил  их  на  две  части.  По  подаче  и
пересмотре всех тетрадей, он брал одну  из  этих  частей,  всегда  побольше,
называл фамилии учеников, дурно  написавших,  и  командовал:  "Ложитесь  все
разом! 1-му пять лоз; 2-му десять, остальным по 13, а последним двум  по  25
лоз". Являлись три-четыре секаря из 2-го класса, который был рядом с 1-м;  а
так как весь пол был устлан  мальчиками,  что  представляло  весьма  смешную
картину, то секари пороли наказываемых со смехом, а  сам  учитель,  подпирая
бока руками, смеялся громко до упаду".
     В 1643  году  парижскому  парламенту  пришлось  в  течение  целых  двух
заседаний разбирать дела богатого бакалейного  купца  города  Тура  -  Дюху,
который просил развода с женой вследствие того, что она вступила в  связь  с
одним сапожником.
     В своей жалобе бакалейщик пишет, что 12 января  1643  г.  он  купил  на
рынке много разной рыбы и, между прочим, большую камбалу.  Рыбу  он  отослал
своей жене при записке, в которой просил приготовить ее получше, так как  он
намерен к завтраку в двенадцать часов пригласить  ксендза  и  еще  несколько
приятелей.
     На его же записке жена ответила  ему,  что  он  может  приглашать  кого
угодно, что она постарается приготовить рыбу превосходно.
     Разбирая рыбу и увидав крупную камбалу, она решила, что для мужа и  его
гостей вполне довольно и остальной рыбы,  а  камбалу  через  свою  старинную
приятельницу  отправила  к  своему  возлюбленному,  сапожнику,  попросив  ее
предупредить его, что она придет к нему ужинать и  есть  вместе  камбалу,  а
затем останется у него ночевать...
     Сапожник, получив такую чудную  камбалу,  позвал  кухарку  и  велел  ей
приготовить на ужин вместе с другими блюдами, предупредив ее, что  он  будет
ужинать со своей возлюбленной.
     Около двенадцати часов дня пришел из лавки домой  бакалейщик  вместе  с
ксендзом и еще тремя приятелями,  которых  он  пригласил  есть  камбалу.  Не
успели они раздеться  и  поздороваться  с  его  женой,  как  он  всех  своих
приятелей потащил на кухню показать им замечательную камбалу. Он позвал свою
жену и просил показать  ее  друзьям.  Та  удивленно  посмотрела  на  него  и
ответила, что никакой камбалы  она  не  получала...  Была  разная  рыба,  но
камбалы не было. Купец был страшно взбешен и,  схватив  палку,  бросился  на
жену, но ксендз и приятели удержали его и успокоили.
     Он продолжал клясться и уверять, что он  купил  громадную  камбалу,  но
жена, чтобы сделать ему назло, спрятала ее или отдала кому-нибудь...
     В конце концов, решено было завтракать  без  камбалы.  Все  уселись,  и
началась выпивка. Купец и его друзья изрядно выпили и  уговорились  провести
целый день вместе: идти сейчас погулять за город, потом обедать у ксендза...
Собутыльники слегка подшучивали над  знаменитой  камбалой.  Купец  ворчал  и
говорил, что он жене этой шутки не простит...
     Жена заметила, что муж,  вернувшись  с  прогулки,  пронес  в  спальную,
стараясь скрыть от нее,  какой-то  пакет.  Когда  он  через  час  отправился
обедать к ксендзу, она стала разыскивать пакет и нашла  его  спрятанным  под
кроватью. Развернув его, она увидала два пучка свежих березовых прутьев. Она
догадалась, что муж собирается ее наказывать за пропавшую рыбу...
     Тогда эта хитрая дама бежит к своей приятельнице, молоденькой вдове. Ей
она со слезами на глазах рассказывает, что муж ее очень любит ласкать и  что
последнюю ночь он так ее часто ласкал, что она просто боится ласк, ожидающих
ее сегодня ночью, а потому  умоляет  заменить  ее.  За  это  она  сумеет  ее
отблагодарить...
     Вдова, как оказалось на суде, согласилась не без некоторого  колебания.
Уложив свою приятельницу вместо се