ю письмо, я вскоре был введен в гостиную, где  все  было  в
страшном беспорядке: мебель составлена в кучу, покрыта чехлами, и  несколько
обойщиков работали над украшением стен гирляндами из цветов и электрическими
лампочками.
     Вдруг открылась одна дверь, и в комнату  влетела,  как  вихрь,  хозяйка
дома, довольно интересная, стройная, высокая блондинка, одетая  в  кружевной
капот. Она держала в руках записку президентши и попросила меня пройти в  ее
будуар.
     - Она  просто  с  ума  сошла,  полковница!  Посылает  ко  мне  выпороть
кандидата! Ведь она отлично знает, что сегодня вечером я даю бал, и  у  меня
положительно нет минуты свободной. Нет, воля ваша,  она  совсем  одурела;  в
клубе шестьдесят флагеллянтш, и непременно я должна вас высечь!
     Говоря это, она все время ломала себе руки.
     - Послушайте, сказала она, я вас отделаю в одну  секунду,  у  меня  тут
где-то есть дамский хлыст - в одном из ящиков.
     Мне кровь бросилась в голову, когда я услыхал эти слова.  Я  уже  начал
расстегивать подтяжки, но тут кто-то постучался в дверь.
     В комнату вошла  горничная,  девица  высокая,  на  вид  очень  сильная;
взглянула она на меня так, словно я ей великое зло однажды сделал.
     - Барыня, -сказала она, -портниха пришла.
     - Портниха! - вскрикнула хозяйка дома, ломая пальцы рук и  хватаясь  за
голову. - Боже мой! Вы видите, - сказала она, обращаясь ко мне, - что  я  не
могу, вы  меня  уж  извините.  Я  поручу  вас  наказать  горничной,  а  пока
приготовлю для вас удостоверение; ведь для вас это должно быть  безразлично,
- вам главное получить удостоверение?! Бетти, -  сказала  она  горничной,  -
проведите этого господина в свою комнату и дайте ему  сорок  хороших  ударов
хлыстом по голому телу. Ведь у вас есть хороший хлыст?
     - У меня все есть, что нужно, - отвечала горничная, не  скрывая  своего
неудовольствия, - но дело в том, что сейчас серебряник  принесет  из  чистки
серебро, и нужно, чтобы я проверила его.
     - Ну, это глупости, ведь не час же вы будете давать ему  сорок  ударов!
Дайте их ему поскорее, а если придет  серебряник,  то  поручите  высечь  его
Луизе.
     Сказав это, она быстро ушла, как обрывок тучи в ветреный день.
     Горничная  сухо  велела  мне  следовать  за  ней.  Она   поднялась   по
бесконечной лестнице в самый верхний этаж особняка.
     - Это просто безобразие, - ворчала она сквозь  зубы,  -  постоянно  мне
приходится нести подобную обузу. Извольте пороть мужчин! Если  бы  это  меня
забавляло; я не член их дурацкого клуба,  и  мне  наплевать  на  их  грязную
забаву!  Я  больше  тороплюсь,  чем  барыня,  портниха  могла  бы   свободно
подождать, она не пропала бы! Серебряник - это другое дело, нужно принять от
него счетом. Потом не хватит - я же буду отвечать, а не барыня!
     Наконец мы поднялись и вошли в  ее  комнату,  бывшую  в  полном  хаосе:
платья валялись вместе с грязными полотенцами на мебели и на полу.
     - Ну, живо, раздевайтесь, - сказала горничная, - у меня нет  времени  с
вами прохлаждаться! Я покажу барыне, как поручать  мне  вместо  себя  пороть
мужчин! Эти сорок ударов вы будете всю жизнь помнить!..
     Она стала торопливо искать в ящиках хлыст. Я  рассматривал  здоровенную
девицу, грубую, с насупившимися бровями, очень густыми и  соединявшимися  на
лбу, что  придавало  ей  особенно  повелительный  вид.  Я  начал  испытывать
некоторый страх в ожидании ударов,  которыми  она  меня  пугала  и  которых,
возможно, я не в силах буду выдержать, а тогда прощай моя надежда попасть  в
члены клуба! Но тут постучали в дверь, и вошла довольно  некрасивая  девочка
лет пятнадцати.
     - Мадмуазель Берта, - сказала она, - пришел  серебряник  и  просит  вас
сейчас же придти и проверить серебро, так как он не  может  ждать  ни  одной
минуты...
     - Ну, вот, видите! - сказала с досадой горничная. - Послушай, Луизочка,
барыня велела мне дать этому господину по голому телу сорок ударов  хлыстом.
Дай их ему что есть мочи. Поищи хлыст, он, кажется, в каком-то  ящике,  -  и
высокая злая девица скрылась, как ураган.
     Как только она ушла, девочка залилась веселым смехом; захлопала  руками
и, подпрыгивая, пролепетала:
     - Вот так повезло! Я страшно люблю бить мужчин. Вы не смейтесь, я  умею
бить сильно и даже очень сильно. Вот увидите! Где же это хлыст?
     Она пооткрывала все ящики, но хлыста не находила.
     -  Экая  досада,  -  проговорила  девочка,   видимо,   недовольная.   -
Послушайте,  чтобы  у  меня  совесть   была   чиста   и   вы   получили   бы
удостоверение... Я ведь все знаю, это не в первый раз!.. Хотите  я  вам  дам
сорок ударов руками? Тогда живо раздевайтесь - и на кровать!..
     Для меня было главное получить удостоверение и попасть в члены, что  не
только удовлетворяло мою страсть к флагелляции, - но,  главное,  давало  мне
возможность под псевдонимом описать  этот  клуб  и  заработать  от  издателя
газеты не менее ста долларов.
     - Я, - показывает на дознании  репортер,  -  разделся  и  лег  на  край
кровати, заняв положение, удобное для получения ударов.
     - Вы будете сами считать удары, - сказала девочка; - когда  я  дам  вам
все сорок, вы скажете, чтобы я перестала вас бить...
     И девочка начала меня бить рукой. Я не стану лгать  и  уверять,  что  я
страдал от боли под ее ударами. Я забыл, что должен был считать. Думая,  что
она дала мне все, я встал и сказал, что получил все сорок.
     Но она меня остановила, когда я стал, было, приводить  в  порядок  свой
костюм, следующими словами:
     - Нет, нет, вы сплутовали, я вам не доверяла и сама считала. Я вам дала
всего тридцать шесть ударов... Ложитесь опять.
     Я снова лег, и она дала мне во всю свою силу еще четыре удара.
     - Ну, живо одевайтесь и идем скорее, а то мне некогда!
     Внизу я встретил злую горничную, по-прежнему надутую. Она мне протянула
миниатюрный конвертик, еще  не  заклеенный,  с  написанным  на  нем  адресом
президентши.
     На улице, прежде чем заклеить конвертик, я не удержался от  любопытства
и прочел записку. Вот что писала дама:
     "Дорогой друг! Вы свободно можете принять в  члены  клуба  предъявителя
этого письма. Я велела дать ему сорок ударов хлыстом своей горничной  Берте,
большой любительнице вымещать свою злость на  спинах  мужчин,  а  потому  вы
можете быть спокойны, вашему протеже не было оказано ни малейшей пощады!"
     Вот так-то пишется история, подумал я, заклеивая конвертик.
     В глубине души я жалел, что ускользнул от хлыста светской барыни или ее
свирепой камеристки.
     Вернувшись домой, я переменил платье и отправился позавтракать. Ровно в
два с половиною часа я был в клубе, в кабинете президентши.
     Она быстро пробежала записку своей подруги, молча написала мне билет на
право входа в собрания клуба в течение недели и передала его мне.
     Я поблагодарил ее  от  всего  сердца  и  даже,  сознаюсь,  почувствовал
некоторое угрызение, вероятно, такое же, которое испытывают предатели...  Но
что поделаешь, если страсть  к  флагелляции  была  у  меня  слабее  страсти,
заработать сто долларов.
     За несколько минут до трех часов я был уже в зале конференции  и  занял
кресло в четвертом ряду.
     Народу было уже довольно много. Это была вполне избранная публика: дамы
в дивных туалетах, мужчины корректные и элегантные.
     Прозвенел колокольчик, и на эстраде появилась Ж. С. Это была совсем еще
молодая особа. На вид ей можно было дать не больше двадцати пяти лет. Лицо у
нее было сухое, выражение довольно злое. Она была одета в дамский  охотничий
костюм. Впоследствии оказалось, что она была учительницей одной из  сельских
школ в окрестностях Бостона. Когда до губернатора дошло сведение о ее лекции
и демонстрации, то он велел  немедленно  предать  ее  дисциплинарному  суду,
который  уволил  ее  со  службы.  Против  нее   было   возбуждено   судебное
преследование, и суд приговорил ее к двухнедельному тюремному заключению или
штрафу в 30 долларов (около 60 р.).
     Как дисциплинарный суд, так и судья в мотивах приговора объяснили,  что
учительница имела полное  право  наказывать  мальчика  розгами  за  леность,
непослушание и дерзость даже гораздо строже, чем она  его  наказала,  но  не
имела никакого права наказывать его на  эстраде,  в  присутствии  совершенно
посторонних лиц.
     Звонким и приятным голосом она прочла свою лекцию. Я записал  некоторые
места из нее.
     "Милостивые государыни и государи! - начала она. - Я вполне  счастлива,
что могу перед вами констатировать тот факт,  что  при  воспитании  детей  в
нашей стране наказание розгами сохраняется в  громадном  большинстве  семей,
несмотря на то, что употребление розог имеет многих  врагов,  которых  я  не
считаю настоящими американцами. Розги почти исчезли во Франции и Италии,  но
сохранились в Англии, Германии, Австрии, России и многих других странах.  Мы
знаем, что престиж розог, которым они пользуются у нас в Америке,  не  менее
велик, чем во всех этих странах. У нас  употребление  розог  при  воспитании
детей вошло в наши нравы, и розги занимают почетное место как в школах,  так
и в семьях.
     Если  не  фарисействовать,  то  придется  признать,   что   нет   более
действенного средства добиться от ребенка послушания и  прилежания;  розгами
можно укротить самую упрямую, буйную натуру. Из всех  репрессивных  мер  эта
наиболее практичная и скорая.
     Назначение в наказание переписки  известного  числа  страниц,  карцера,
хлеба и воды, лишение права играть или прогулки и т. п. - все это  следовало
бы давно оставить, как не достигающее своей цели,  если  не  считать  редких
исключений.   Списывание   одуряет   ученика,    а    остальные    наказания
антигигиеничны. Разве не варварство лишить провинившегося ребенка  пищи  или
воздуха! Наказание розгами, назначенное в разумной, строго обдуманной  дозе,
без жестокости, но и без еще более вредной  сентиментальности  почти  всегда
приводит к благоприятным результатам.
     Розги, за редкими исключениями, благодейственно действуют не только  на
маленьких детей, но и на юношей и девочек подростков.
     Я не буду касаться вопроса о наказании розгами лиц  взрослых,  так  как
это не входит в программу настоящего моего сообщения. Другие лекторы,  более
сведущие в этом вопросе, чем я, докажут вам здесь,  что  употребление  розог
для наказания взрослых лиц обоего пола, как показывает опыт в тюрьмах и  при
подавлении народных волнений  различными  карательными  экспедициями,  почти
всегда достигало цели... Мы не в силах  с  вами  всецело  переделать  мир  и
человеческую  природу.  Теория,  к  сожалению,  весьма  и  весьма  частенько
расходится с практикой. В теории многое превосходно, а на практике никуда не
годно... В теории розги не должны применяться, я первая с этим  согласна,  а
на  практике  выходит,  что  ни  одно  наказание  не  дает   таких   хороших
результатов, как наказание розгами, - к кому бы оно ни применялось...
     Я ограничусь сферой школьной и домашней дисциплины,  где  я,  благодаря
применению розог к девочкам и мальчикам до четырнадцати  лет,  а  нередко  к
пятнадцатилетним и шестнадцатилетним, достигала превосходных результатов.
     Если бы я не боялась утомить вас, - я привела бы вам  тысячи  примеров,
когда наказание розгами производило чудеса, тогда как все  другие  наказания
терпели полное фиаско.
     Некоторые из  моих  коллег  не  рискуют  шестнадцатилетнего  юношу  или
девочку таких  же  лет  за  какой-нибудь  выдающийся  проступок  подвергнуть
жестокому наказанию розгами,  с  согласия  родителей  даже,  а  предпочитают
исключить из заведения... Результатом жестокого наказания розгами  было  бы,
что им пришлось бы самое большое полежать дня два-три в кровати,  исключение
же почти всегда коверкает их судьбу  и  делает  из  них  босяков,  апашей  и
хулиганов"...
     Затем лекторша вывела на сцену мальчика лет тринадцати, которого она за
какую-то вину подвергла наказанию розгами на эстраде.  Я  не  мог  разобрать
хорошенько, что требовала от мальчика лекторша в школе и  что  он  не  хотел
исполнить. Теперь она хотела продемонстрировать, что мальчик,  не  выучивший
урока и наказанный за это двумя  днями  карцера,  все-таки  не  знал  урока.
Несколько месяцев тому назад он на замечание, что, когда  пишет  в  тетради,
сильно пачкает ее  чернилами,  ответил,  что  виновата  она  сама,  так  как
покупает скверные чернила; за это она ударила его  по  щеке  и  велела  идти
стать в углу на колени, но он не пошел. Тогда она вытащила его из  класса  и
притащила на кухню, где с помощью сторожа раздела,  разложила  на  скамейке,
привязав веревкой, и дала ему шестьдесят хороших розог, так что он не  сразу
встал со скамейки; после этого тетради стали всегда чистыми, и он в  течение
трех месяцев не сказал ни одной дерзости. Уроки тоже не готовились, пока  за
это она наказывала карцером; но стоило ей наказать розгами, даже дать  всего
двадцать или тридцать розог, как совершалось чудо - в течение двух или  трех
месяцев уроки готовятся превосходно. Вот уже больше трех  месяцев,  как  она
его не секла розгами, но сегодня "он не только не приготовил  урока,  но  на
выговор даже огрызнулся"...
     На сделанный приставом  вопрос  свидетелю,  не  может  ли  он  подробно
описать самую демонстрацию, этот  господин  показал,  что  лекторша  высекла
мальчика розгами. Мальчик был  приведен  на  эстраду  после  того,  как  она
рассказала аудитории о его поведении.
     "Вот мальчик, - сказала она, - от которого ничего нельзя  добиться  без
помощи розог.
     Джек стоял молча, опустив голову вниз.
     - Будешь ли готовить уроки и  не  грубить?  Мальчик  не  произносит  ни
звука.
     - Ну, тогда я тебе развяжу язык!  -  молодая  женщина  взяла  со  стола
шнурок и связала им руки мальчугана, который теперь тихонько  плакал.  Затем
она стала расстегивать ему панталоны; расстегнув, она спустила  их  вниз  до
колен и, зажав его голову между коленками, как щипцами, стала  его  сечь  по
голому телу.
     Джек вел себя все время,  как  настоящий  чертенок:  вырывался,  громко
кричал, и жалобно просил не бить его.
     Но он  был  в  крепких  тисках,  и  розги  теперь  ложились  методично,
уверенно.
     Когда, наконец, лекторша выпустила мальчика, то он  стоял  на  эстраде,
как одурелый. Она снова подошла к нему и громко спросила:
     - Ну, отвечай сейчас же, будешь ли грубить в другой раз и  не  готовить
уроков?
     Мальчик,  видимо,  обозленный  унижением  и  побоями  на  глазах   этих
разодетых бар, не произносил ни звука.
     Тогда  женщина  снова  схватила  его  и,  несмотря  на   сопротивление,
мгновенно заставила принять прежнее положение.  Теперь  она  стала  хлестать
розгами с несравненно большей силой, обломки розог летели с эстрады в зало.
     Я со  своего  места  отлично  видел,  как  его  тело  стало  темнеть  и
покрываться каплями крови. Теперь  мальчуган  почти  не  сопротивлялся.  Он,
очевидно, пришел к заключению, что упрямством ничего  не  добьешься,  и  все
время в промежутках между ударами орал:
     - Простите, мисс! Ей-Богу, не буду никогда!  Не  буду!  Не  буду!  Буду
готовить уроки! Не буду! - и еще что-то в таком же роде.
     Но мисс, несмотря  на  его  крики  и  просьбы,  продолжала  безжалостно
пороть.
     Присутствующие хранили полное молчание.  Только  и  были  слышны  крики
мальчика да свист розог...
     Я наблюдал за лекторшей: она была в страшном  возбуждении,  с  горящими
глазами и пылающими щечками; ее быстрые и уверенные  движения  придавали  ей
чрезвычайную  очаровательность.  Я  многое  дал  бы,  чтобы  быть  на  месте
мальчугана. С  нетерпением  я  ждал  конца  экзекуции,  когда  она  будет  в
распоряжении любителей флагелляции  в  отдельных  комнатах,  чтобы  на  себе
испытать невероятную жестокость ее ударов.
     Наконец она нашла, что укротила мальчика, и, вняв его мольбам простить,
отпустила его. Надо было видеть, как поспешно, подхватив штанишки, удрал  он
с эстрады.
     Все присутствующие вздохнули с наслаждением, смешанным с восхищением  к
лекторше.
     Мисс  Ж.  С.  сошла  в  зало  с  эстрады.  Желая  первым  подвергнуться
флагелляции в отдельной комнате, я подошел к ней и передал свою просьбу.
     - С удовольствием, - отвечала она. - Это стоит пять долларов, вы будете
первым нумером, - и пошла дальше по залу, где ее тотчас же окружили.
     Через несколько секунд она сама подошла ко мне и сказала:
     - Не будете ли вы так любезны, чтобы уступить свою очередь одной  даме,
которая страшно торопится? Вы пройдете сейчас же за нею, согласны? К тому же
это не будет долго: в какие-нибудь десять минут я ее отделаю.
     Я согласился. Лакей провел меня в отдельную  комнату,  снабженную  всем
необходимым для упражнения. Я решил, что  пять  долларов  поставлю  на  счет
издателя газеты.
     Вскоре появилась лекторша. Как и обещала,  она  отделалась  от  дамы  в
десять минут.
     - Я очень тороплюсь,  -  сказала  она  мне,  -  вам  следовало  заранее
раздеться. Вы не забывайте, что еще  четверо  мужчин  ждут  моих  услуг.  Вы
понимаете, что моя лекция изрядно их возбудила, и  они  с  нетерпением  ждут
своей очереди.
     Разговаривая, она поставила скамейку посреди комнаты и достала  шнурки.
Я уже разделся и сидел в  ночной  рубашке.  Знаком  руки,  с  едва  заметной
насмешливой улыбкой,  она  пригласила  меня  лечь  на  скамейку.  Я,  слегка
конфузясь, лег. Она все время продолжала насмешливо улыбаться, что придавало
ей особенную  прелесть.  Замечательно  быстро  привязала  меня  к  скамейке,
подняла рубашку и, взяв розги, начала  пороть.  По  силе  и  поспешности,  с
которой она наносила удары, я понял, что она действительно  спешит,  и  даже
очень спешит. Откровенно говоря, я не ожидал таких сильных ударов, а  потому
начал вскрикивать от боли. Через некоторое время  она  переменила  розги  и,
перейдя на другую сторону скамейки, стала еще с большей силой  меня  пороть.
Теперь уже я не мог от боли не кричать. Наконец мне стало совсем  невтерпеж,
и я начал просить ее прекратить экзекуцию.
     - Вы, кажется, совсем одурели, - сказала на это она -  не  торопись  я,
еще бы не так вас выпорола:  вы  не  мальчуган.  Раз  вы  мужчина  -  должны
терпеливо выносить розги...
     Видимо, она сама воодушевилась и увлеклась: я заметил,  что  она  опять
сменила розги и перешла на другую сторону. Мое  мучение  становилось  совсем
нестерпимым, бывали такие удары, что я от боли просто задыхался и не в силах
был произнести не только слова, но даже  испустить  крик,  до  того  у  меня
захватывало дух.
     - Подождите, это еще не все, -сказала она, бросая розги на  пол,  -  на
закуску я угощу вас  прелестным  хлыстом.  Взяв  длинный,  гибкий  хлыст  из
настоящего китового уса, она стала полосовать меня им, да  так,  что  я  мог
только мычать и страдать от боли. Она дала мне хлыстом всего  только  десять
ударов, но я был совсем разбит...
     - Это на пять долларов, - сказала она, как только я с трудом  встал  со
скамейки. От боли я забыл о гонораре. Но мисс Ж. С., как чистая  американка,
к счастью, ничего не забыла.
     Вручив ей деньги, я мило с ней простился и по уходе ее  лег  отдохнуть,
но пришлось лежать на животе, так как на спине и боках  невозможно  было  от
невыносимой боли. Рубашка была вся в крови, но я забыл сказать, что это была
клубная рубашка, в которую облачается каждый, подвергающийся флагелляции. На
столе лежало еще две рубашки из такого же дорогого полотна.
     Лежа в такой непривычной позе, я размышлял, что затея издателя  газеты,
хотя и удовлетворила мою  страсть  к  флагелляции,  все-таки  стоит  гораздо
больше ста долларов, и  я  решил,  помимо  вознаграждения  за  все  расходы,
просить за статью не менее двухсот долларов.
     Я продолжал лежать, чувствуя,  как  боль  начинала  понемногу  утихать.
Переменил опять рубашку, так как первая, которую я сменил  после  наказан