и  она  качнулась  к  нему,  будто
подчиняясь силе, с которой не могла совладать.
   - Мой господин, я не в силах справиться с  собой  здесь,  где  нас  могут
увидеть. Боюсь, что самый слепой зритель увидит  мою  любовь  к  тебе.  Будь
силен за меня.
   Хай коснулся ее локтя, направляя ее в дом. Когда они входили  в  комнату,
Танит на мгновение споткнулась и прижалась к нему.
   - О! Я этого не вынесу, - сказала она, и Хай ответил дрожащим голосом:
   - Уже скоро, любовь моя. Совсем скоро.
   Старая жрица уже сидела на подушках, жевала беззубыми челюстями  печенье,
покрывая крошками и слюной свою одежду и горько  бормоча  о  своих  болях  и
страхах.
   Хай обошел ее и взял приготовленную чашу обеими  руками.  Не  боясь,  что
глухая жрица его услышит, он спросил у Танин:
   - Она сильна?
   - Как мужчина, - улыбнулась Танит, - хотя не признается в этом.
   - Она не жаловалась на боли в груди или на трудности с дыханием?
   - Нет. - Танит заинтересовалась. - А почему ты спрашиваешь?
   - Я добавил в вино звездные брызги, - объяснил Хай. - Но я не хочу, чтобы
ее сон стал вечным.
   Вспыхнула улыбка Танит, озарив ее зеленые глаза  и  сверкающие  зубы.  "О
святой отец, как ты мудр". - Она  захлопала  в  ладоши,  этот  детский  жест
всегда трогал Хая до глубины души.
   - Сколько капель? - спросила Танит.
   - Четыре, - признался Хай.
   - Чуть больше ей бы не повредило, - сказала Танит. -  Я  не  видела  тебя
много недель, святой отец. Нам многое нужно обсудить.
   Во время этого разговора старая  жрица  кивала  и  улыбалась,  как  будто
понимала каждое слово. Хай некоторое время смотрел на  нее,  потом  отбросил
искушение.
   - Нет, - сказал он. - Четырех достаточно. - И встал перед жрицей.
   Сморщенное обезьянье личико расплылось в широкой беззубой  улыбке,  жрица
протянула  к  чаше  костлявые  худые  руки  с  пятнами   старости   и   ясно
выделяющимися голубыми венами.
   - У тебя доброе сердце, святейшество, - пропела она.
   Они сели перед жрицей и, разговаривая,  с  беспокойством  поглядывали  на
нее. Старуха наслаждалась, припивая вино и перекатывая его  во  рту,  прежде
чем проглотить и облизать беззубые десны.
   - С того времени как мы расстались, я много думал о  том,  что  произошло
между нами, - признался Хай, не глядя на Танит.
   - Я ни о чем другом не думала.
   - Как человек, посвятивший всю жизнь служению богам, я  беспокоился,  что
согрешил против них, - сказал ей Хай.
   - Разве может быть грех в том, что дает столько радости и счастья?
   - Я просил богов испытать меня, рассудить мой грех. - Хай по-прежнему  не
смотрел на нее, но Танит пристально взглянула на него и резко спросила:
   - Ты подверг себя глупому риску?
   - Суд был честным... я не обманывал богов. - Хай хотел, чтобы она поняла,
но она уже поняла слишком хорошо.
   - Запрещаю тебе совершать такие глупые  мужские  поступки.  Я  дрожу  при
мысли о том, какие безумия  могли  совершиться  в  дикой  местности.  -  Она
рассердилась.
   - Это было необходимо. Боги должны  были  получить  возможность  проявить
свой гнев.
   - Они вполне могут проявить гнев при помощи удара  молнии  или  падающего
дерева! Не смей провоцировать их на убийство!
   - Танит, позволь мне...
   -  Я  вижу,  господин  мой,  что  в  будущем  за   тобой   нужно   строже
присматривать. Мне нужен возлюбленный, а не герой.
   -  Но,  Танит,  ответ  богов  был  благоприятным.  Теперь  нам  не  нужно
чувствовать себя виноватыми.
   - Я никогда не чувствовала себя виноватой,  ни  раньше,  ни  теперь.  Но,
святейшество, если  ты  еще  раз  без  надобности  рискнешь  жизнью,  я  так
рассержусь, что даже боги побледнеют.
   Хай в насмешливой печали покачал головой.
   - Ох, Танит,  что  бы  я  делал  без  тебя?  -  И  ее  строгое  выражение
смягчилось.
   - Мой господин, так вопрос никогда не встанет. - И в этот  момент  пустая
чаша выскользнула из пальцев старой жрицы и покатилась  по  глиняному  полу.
Покружившись, чаша остановилась, а жрица испустила удовлетворенный  вздох  и
упала вперед. Хай подхватил ее и уложил на подушки. Удобно устроил и скромно
расправил платье. Она улыбалась, бормотала и присвистывала во сне.
   Хай распрямился, Танит стояла рядом с ним. Они повернулись друг к другу и
обнялись, медленно  и  осторожно  сближаясь.  Губы  ее  были  прохладными  и
крепкими. Мягкие волосы коснулись его щек, тело прижалось к нему.
   - Танит, - прошептал он. - О Танит, как много мне нужно сказать тебе!
   - Мой господин, я не слышала прекраснее твоего голоса.  Во  всех  четырех
царствах прославляют твои ум и мудрость... но пожалуйста, сейчас помолчи.
   Танит мягко выскользнула из его  объятий,  взяла  за  руку  и  вывела  из
комнаты.

***

   В последующие месяцы компаньонка Танит привыкла к вину Хая.  На  пирах  в
храме она имела обыкновение поносить вино,  которое  выставляла  преподобная
мать, сравнивая его с вином Хая. И заканчивала она  всегда  похвалой  самому
святому отцу.
   - О какой замечательный человек! - говорила  она  слушателям.  -  Никаких
глупостей, как у остальных. Я вам рассказывала о Растафе  Бен-Амоне,  святом
отце во времена правления сорок  четвертого  Великого  Льва,  когда  я  была
послушницей? Вот это был человек! - Ее старые глаза  затуманивались,  и  изо
рта вытекала слюна.
   - Пьяница! - говорила она с видом разгневанной добродетели. - Драчун!
   Ну и остальное. - Потом кивнула. - Ужасный,  ужасный  человек.  -  И  она
добродушно улыбалась своим древним воспоминаниям.

***

   Из кожаной  трубы  с  замазанными  смолой  сочленениями  долетали  порывы
воздуха, как вздохи умирающего динозавра.  Нагнетаемый  большими  мехами  на
поверхности, воздух почти  утрачивал  свою  свежесть  здесь,  на  глубине  в
семьдесят футов.
   Тимон прислонился к мокрой поверхности скалы, прижавшись лицом к  шлангу,
чтобы вдохнуть жалкий ручеек свежего воздуха в этой  адской  жаре  и  серной
атмосфере подземных  работ.  Он  страшно  исхудал,  каждое  ребро  отчетливо
виднелось под черной кожей, очерчивалось каждое сухожилие.
   Голова его походила  на  череп,  с  плоскими  костями-щеками  и  впавшими
глазницами, в которых пылал огонь неукротимого духа.
   Весь жир, вся лишняя плоть сгорели  в  нем  в  огне  жары  и  непрерывной
работы. Влага выступала сквозь поры кожи,  подчеркивая  шрамы,  пересекавшие
спину и охватывавшие грудную клетку, шрамы, покрывавшие руки и  ноги,  давно
зажившие, превратившиеся  в  толстые  мозоли  и  свежие  и  розовые,  шрамы,
покрытые струпьями, шрамы,  из  которых  сочилась  жидкость.  Цепи  свободно
свисали с его шеи, висели на ногах  и  руках.  Они  натерли  широкие  мозоли
вокруг его шеи, на руках и ногах, и эти следы рабства он сохранит  до  конца
жизни.
   Он вдыхал воздух, грудь его работала, ребра грудной клетки открывались  и
закрывались. Вокруг вился дым, затемняя огонь лампы.  Жар  ошеломлял,  скала
все еще тускло краснела, хотя костры превратились уже в груды пепла.
   Пять дней они пытаются разрушить вторжение твердого зеленого  серпентина,
которое закрывает золотую жилу. Шестнадцать человек погибли в этих попытках,
задохнувшись в пару и  дыму,  убитые  разлетающимися  осколками  взорванного
камня  или  просто  побежденные  жарой,  упавшие  на   раскаленный   пол   и
испепеленные, плоть их прикипала к камню и отделялась от костей с  зловонным
запахом.
   Сверху из шахты показался  один  из  водяных  пузырей,  его  спускали  на
плетенной из  тростника  веревке.  Сделанный  из  шкуры  быка,  с  тщательно
зашитыми и просмоленными отверстиями, такой  пузырь  вмещал  сорок  галлонов
жидкости, смеси воды с кислым вином.
   Тимон смочил в грязной теплой воде в стоявшем по  соседству  корыте  свой
кожаный плащ. Потом одну за другой погрузил в воду  ноги,  пропитывая  водой
кожаные брюки и сандалии. Подошвы сандалий  состояли  из  пяти  слоев  кожи,
чтобы противостоять раскаленному полу. Тимон набросил плащ на плечи, завязал
рот и нос тканью,  сделал  последний  глоток  из  кожаной  трубы  и  сдержал
дыхание. Потом поднырнул под свисающий пузырь и принял его тяжесть  себе  на
плечи.  Протянув  руку,  он  рывком  развязал  узел,  державший  пузырь,  и,
согнувшись под тяжестью жидкости, пошел в туннель.
   Когда он приблизился  к  лаве,  подошвы  его  сандалий  начали  шипеть  и
дымиться. Сквозь толстую кожу он чувствовал жар. Жар  раскаленных  стен  бил
его, и он шел, преодолевая физическую силу этих ударов.
   Времени на работу было мало. Его легкие уже начали болеть, но он не  смел
вдохнуть этот отравленный, насыщенный дымом воздух. Жар  обжигал  обнаженную
кожу рук и лица, ноги адски болели от ожогов.
   Он опустил пузырь на пол, повернулся и побежал сквозь  клубящийся  дым  и
жару по туннелю, цепи свободно свисали под плащом. Именно в этот момент чаще
всего погибали люди, когда горячая скала слишком  быстро  разъедала  пузырь,
прежде чем подносчик мог уйти от опасности.
   Пузырь  за  Тимоном  лопнул,  сорок  галлонов  жидкости  выплеснулись  на
раскаленную  скалу,  неожиданное   сжатие   разорвало   поверхность,   скала
взорвалась, и осколок ударил Тимона  по  затылку,  скользящий  острый  удар,
которым, как бритвой, срезало кожу до самой кости. Он пошатнулся, зная,  что
если  упадет,  погибнет  ужасной  смертью.  Он  оставался  на  ногах,   хотя
чувствовал, что теряет сознание, подбежал к корыту с водой  и  быстро  сунул
голову в грязную пенистую воду. Затем, с грязной водой и кровью бегущими  по
спине, сжал кожаную трубу и начал дышать.  Он  кашлял,  его  тошнило,  глаза
выпучивались от слез и боли.
   Потребовалось несколько минут, чтобы он собрал остатки сил и добрался  до
лестницы, ведущей наверх. Когда он  поднимался,  начали  опускать  следующий
пузырь, и он прижался к стене узкой шахты, чтобы пропустить его.
   Пятьдесят футов поднимался он в темноте, затем через край выполз в тускло
освещенную пещеру.
   Надсмотрщик увидел его лежащего на краю шахты.
   - Ты почему оставил работу? - И длинный хлыст  из  кожи  бегемота  злобно
обернулся вокруг ребер Тимона. Тимон дернулся от боли.
   - Голова, - выдохнул он.  -  Я  ранен.  -  Надсмотрщик  подошел  ближе  и
склонился над ним, рассматривая свежую  кровоточащую  рану.  Он  нетерпеливо
хмыкнул.
   - Отдыхай. - И повернулся к ряду сидевших на  корточках  рабов.  Все  они
неисправимые, на всех такие же тяжелые цепи, как  на  Тимоне,  у  всех  тела
исполосованы шрамами. Надсмотрщик выбрал одного из них и щелкнул кнутом.
   - Ты следующий. Быстрее. - Раб встал и побрел к шахте, двигаясь скованно,
потому что сырость подземных работ была у всех в костях. На  краю  шахты  он
остановился и со страхом заглянул в дымящуюся бездну.
   - Иди! - выкрикнул  надсмотрщик,  и  хлыст  впился  в  плоть.  Раб  начал
спускаться по лестнице.
   Тимон дотащился до низкой скамьи у стены. Он сел, опустив локти на колени
и закрыв лицо руками. Легкие его болели от  дыма,  рана  на  голове  жгла  и
саднила. Никто из других рабов не посмотрел  на  него.  Каждый  замкнулся  в
своем собственном аду, молча и не заботясь о  соседях.  Сосед  Тимона  начал
кашлять, и на губах его появилась слюна с  кровью.  Он  умирал  от  легочной
болезни шахтеров. Пыль измельченной скалы заполнила его  легкие,  они  будто
покрылись бетоном и окаменели. Никто не шевельнулся, не заговорил.
   Младший надсмотрщик непрерывно расхаживал перед ними взад и вперед.
   Это  был   смуглый   бородатый   человек,   частично   юе,   по-видимому,
вольноотпущенник. На нем холщовая  одежда  и  легкие  доспехи,  достаточные,
чтобы выдержать удар кинжала, железный шлем защищает череп от грубой  кровли
туннеля. У  пояса  короткий  железный  меч  и  дубина,  усаженная  железными
гвоздями. Высокий, жесткий человек, с мускулистыми руками и ногами. Жестокий
человек,  именно  из-за   своей   жестокости   отобранный   для   работы   с
неисправимыми. Надсмотрщиков всегда двое. Второй старше, с сединой в  бороде
и бледным болезненным лицом. Но плечи у него широкие, он опасен и жесток, не
менее своего напарника, но более опытен. Пять пузырей  жидкости  опустили  в
шахту, и пять раз толстый столб  пара  поднимался  из  темной  шахты,  когда
жидкость выливалась на горячую скалу.
   - Хватит! - крикнул вниз младший надсмотрщик, и раб выполз из ямы и лежал
на краю, кашляя и рыгая. Он был покрыт пеплом, грязью и  потом,  у  его  рта
образовалась желтая лужица рвоты. - Уберите его, - приказал  надсмотрщик,  и
двое рабов утащили товарища к скамье.
   Взгляд младшего надсмотрщика пробежал по  ряду,  и  все  застыли,  каждый
старался отвести от себя выбор.
   - Ты. - Конец хлыста болезненно ударил Тимона по ребрам. - Ты не закончил
свою смену.
   На просьбы права не было, возражать глупо, Тимон давно знал это. Он встал
и побрел к шахте. Собрался для спуска, но слишком задержался,  и  хлысть  из
кожи бегемота вызвал яростную боль нежной кожи под мышками.
   Все началось как реакция на боль. Тимон поднял руки, защищаясь от  удара,
цепи повисли. В неожиданном оргазме боли и гнева Тимон взмахнул  цепями  как
раз в тот момент, когда надсмотрщик еще раз ударил хлыстом.
   Цепи обвились вокруг руки надсмотрщика, с резким щелчком лопнула кость.
   С удивленным криком надсмотрщик попятился, и  сломанная  рука  повисла  у
него на боку. За ним старший надсмотрщик извлекал меч. Со скрипом меч  вышел
из ножен. Надсмотрщик находился в пятидесяти шагах ниже по туннелю.
   Теперь их двое, потому что младший левой рукой тоже нащупал меч. И тут за
рабской тупостью, тьмой животного рабского мозга блеснула искра.
   Тимон вспомнил, чему его учил Хай  Бен-Амон:  если  на  тебя  напали  два
врага, раздели их и нападай сначала на более слабого.
   Размахивая цепью, Тимон бросился на младшего надсмотрщика, и тот упал  на
пол.
   Тимон наклонился и принял удар меча второго надсмотрщика на цепь  у  себя
на руке. От удара рука его онемела, но  он  увернулся  от  второго  удара  и
обернул цепь вокруг горла старшего надсмотрщика. Потом затянул и держал.
   Старший надсмотрщик уронил меч и схватил его за руки, пытаясь разжать их,
железные звенья цепи душили его.
   Тимон понял, что рычит, как собака, он еще теснее сжал цепи.
   Неожиданно руки надсмотрщика разжались, язык выпал через  вспухшие  губы,
разлился резкий  запах  экскрементов:  это  перестала  работать  сфинктерная
мышца. Тимон опустил его на пол и поднял из грязи меч.
   Он обернулся к младшему  надсмотрщику,  который,  все  еще  ошеломленный,
поднялся на колени. Он потерял свой  шлем,  сломанную  руку  он  прижимал  к
груди.
   Тимон коротким ударом меча расколол ему череп. Надсмотрщик упал  лицом  в
грязь.
   Тимон отскочил и огляделся. С  первого  удара  прошло  не  больше  десяти
секунд, никто не крикнул.
   Тимон взглянул на меч в своей руке, лезвие  его  было  покрыто  кровью  и
грязью. Тимон чувствовал, как спадают с него уныние и приниженность раба.
   Искра разгорелась в пламя, он снова чувствовал себя человеком.
   Он посмотрел на остальных рабов, сидевших на  скамье.  Никто  из  них  не
шевельнулся.  У  всех  тусклые  нелюбопытные  глаза.  Это  не  люди.   Тимон
почувствовал холодок при взгляде на них. Ему нужны  люди.  Он  должен  найти
людей.
   Среди них есть один. Его зовут Зама. Молодой,  не  старше  Тимона.  Дикий
раб, захваченный за рекой. Носит цепи не больше года. Тимон смотрел на  него
и видел, как у того оживает взгляд, увидел, как у Замы сжимается челюсть.
   - Молоток! - приказал Тимон. - Принеси молоток! - Зама шевельнулся.
   Усилием воли он разрывал рабские привычки.
   - Быстрее, - сказал Тимон. - У нас мало времени.
   Зама подобрал шахтерское тесло с короткой  ручкой  и  железным  концом  и
встал со скамьи.
   Тимон почувствовал, как оживает его дух. Он нашел человека.  Он  протянул
запястья, держа в руке окровавленный меч.
   - Сбей цепи, - сказал он.

***

   Ланнон Хиканус был доволен, но старался не показать  этого.  Он  стоял  у
окна и смотрел на гавань, где у пристани стояли пять галер.  Ланнон  намотал
на палец завиток бороды и втайне улыбнулся.
   В комнате Риб-Адди своим чопорным  и  четким  голосом  читал,  расчесывая
пальцами реденькую чахлую бородку:
   - Сегодня в Опет с южных травяных равнин прибыло пятьдесят восемь больших
слоновьих клыков, всего весом в шестьдесят девять талантов.
   Ланнон быстро повернулся, скрывая за гримасой свое удовольствие.
   - Ты сам присутствовал при взвешивании? - спросил он.
   - Как всегда, мой господин, -  заверил  его  Рид-Адди,  а  его  чиновники
оторвались от своих свитков, увидели, как смягчилось выражение лица Великого
Льва, улыбнулись и закивали головами.
   - Ага! - хмыкнул Ланнон и снова повернулся к окну, а Риб-Адди  возобновил
чтение. Голос его звучал монотонно, и  Ланнон  отвлекся,  но  подсознательно
вслушивался в голос книгохранителя. У Рид-Адди была привычка слегка повышать
голос, когда он доходил до пунктов,  которые  могли  вызвать  неудовольствие
Великого  Льва  -  низкий  доход,  неподтвердившаяся  оценка,  -  и   Ланнон
немедленно набрасывался на него. Это  убеждало  Риб-Адди,  что  Великий  Лев
финансовый гений и что от него ничего невозможно скрыть.
   Мысли Ланнона забрели далеко, он  переворачивал  мысленные  камни,  чтобы
посмотреть, что выбежит из-под них. Он подумал о  Хае  и  почувствовал,  как
холодок прерывает его довольное настроение. Что-то изменилось в их дружбе.
   Хай стал по-другому относиться к Ланнону, и Ланнон искал  причину  этого.
Он отбросил мысль о том, что это может быть последствием долгого отчуждения.
   Нет, тут что-то другое. Хай что-то скрывает, он отдалился. Редко проводит
он ночи во дворце, разделяя кости, вино и  смех  с  Ланноном.  Часто,  когда
Ланнон посылает за ним вечером, вместо того чтобы прийти с  лютней  и  новой
песней, Хай присылает через раба ответ, что он болен, или спит, или пишет.
   Ланнон нахмурился и услышал, как становится выше голос Риб-Адди.
   Ланнон повернулся к нему.
   - Что? - взревел он, и лица чиновников  пожелтели  от  страха.  Чиновники
спрятали головы в свитки.
   - Мой господин,  в  южном  конце  шахты  обрушилась  скала,  -  запинался
Риб-Адди.  Его  уже  перестало  изумлять,  что  из  множества  чисел  Ланнон
немедленно выбрал десятипроцентное снижение  добычи  на  одной  из  десятков
маленьких шахт срединного царства.
   - Кто старший надсмотрщик? - спросил Ланнон и распорядился заменить этого
человека.
   - Это небрежность, и я этого не  потерплю,  -  сказал  Ланнон.  Затронута
выработка, погибают ценные рабы. Я  предпочту  потратить  больше  крепежного
леса, это в конце концов обойдется дешевле.
   Риб-Адди продиктовал одному из чиновников приказ, а Ланнон  повернулся  к
окну и вернулся к своим мыслям о Хае. Он вспоминал, как бывало раньше, когда
присутствие  Хая  делало  каждый  его  триумф   более   ценным,   а   каждое
разочарование легче переносимым. Все хорошее происходило, когда рядом с  ним
был Хай.
   В редкие моменты внутренней честности Ланнон сознавал, что Хай Бен-Амон -
единственный человек, которого он может назвать другом.
   Положение отделяло его от других.  Он  не  мог  требовать  от  окружающих
человеческого тепла и дружбы, в которых нуждается и царь. Его  жены  и  дети
боялись его. Они неуверенно себя чувствовали в его присутствии и уходили  от
него с явным облегчением.
   Во всем царстве был только один  человек,  которому  хватало  мужества  и
честности, чтобы вести себя при царе естественно, невзирая на последствия.
   - Он мне нужен, - подумал Ланнон. - Он нужен мне гораздо  больше,  чем  я
нужен ему. Все его любят, но только он один искренне  любит  меня.  -  И  он
сморщился, вспомнив, как Хай бросил ему вызов. Именно  он,  Ланнон  Хиканус,
сорок седьмой Великий Лев Опета, больше страдал от их отчуждения.
   - Больше я его не отпущу от себя, - поклялся он. - Никогда не позволю ему
уйти от меня. - И честно признался себе,  что  ревну