и  наслаждался
прикосновением ее больших теплых грудей.
   - Когда? - повторила она, откинувшись, чтобы взглянуть мне в лицо.
   - Что? - спросил я. - Что ты сказала? - Я вспыхнул, начал заикаться,  она
рассмеялась.
   - Когда мы отправляемся, Бен? Когда  начнем  отыскивать  твой  утраченный
город?
   - Ну, - я  обдумывал,  как  бы  поделикатнее  выразиться,  -  вначале  мы
отправляемся с Лореном Стервесантом. Вылетим во вторник. Лорен  не  упоминал
ассистента, я не думаю, что ты полетишь с нами на рекогносцировку.
   Салли сделала шаг назад, прижала кулаки к бедрам, зло взглянула на меня и
спросила с обманчивой мягкостью: "Хочешь биться об заклад?"
   Я бьюсь об заклад, когда есть шанс выиграть, поэтому  я  просто  приказал
Салли паковаться. Недели для  этого  слишком  много:  Салли  профессионал  и
путешествует налегке. Ее личные вещи вошли в  небольшую  сумочку  и  вещевой
мешок на ремне. Самое громоздкое - альбом и краски.
   Книги мы отбирали вместе, чтобы избежать повторов.  Другой  большой  груз
мое фотографическое оборудование; ящики и сумки для образцов вместе  с  моим
брезентовым чемоданом громоздились в углу кабинета.  Мы  были  готовы  через
двадцать  четыре  часа  и  следующие  шесть  дней  спорили,  убивали  время,
раздражались, вздорили из-за пустяков и все время  разглядывали  фотографию,
которая  уже  начала  утрачивать  глянец.   Когда   напряжение   становилось
невыносимым,  Салли  запиралась  в  своем  кабинете  и  пыталась  переводить
наскальные надписи из Драй Коппен или рисованные символы из Виттберга.
   Наскальные  рисунки,  надписи  и  перевод  древних  письменностей  -   ее
специальность.
   А я раздраженно бродил по выставочным залам, отыскивал пыль на  образцах,
думал о том,  как  лучше  расставить  сокровища,  заполняющие  подвальные  и
чердачные помещения, подсчитывал имена в книге посетителей,  пытался  играть
роль экскурсовода для групп школьников - делал все, что  угодно,  только  не
работал. И в конце концов отправлялся наверх и стучал в дверь Салли.  Иногда
слышал в ответ: "Входи, Бен". Но могло быть и  по-другому:  "Я  занята.  Что
тебе нужно?" Тогда я шел в секцию африканских языков и проводил час-другой с
мрачным гигантом Тимоти Магебой.
   Двенадцать лет назад Тимоти начал работу в  Институте  как  уборщик.  Мне
потребовалось шесть месяцев, чтобы обнаружить,  что  помимо  своего  родного
южного сото он говорит еще на шестнадцати диалектах. За восемнадцать месяцев
я научил его бегло говорить по-английски, а писать - за два года.
   Спустя два года он  поступил  в  университет,  получил  звание  бакалавра
искусств еще через три года, а ученая степень магистра пришла к нему еще два
года спустя - теперь он работает над докторской диссертацией по  африканским
языкам.
   Сейчас  он  владеет  девятнадцатью  языками,  включая  английский,  и  он
единственный известный мне человек, который, помимо меня - а я  ведь  девять
месяцев прожил в пустыне с маленькими желтыми людьми, - владеет одновременно
диалектами северных бушменов и бушменов Калахари.
   Для лингвиста  он  исключительно  молчалив.  А  говорит  глубоким  басом,
который соответствует его огромной фигуре. Его рост шесть футов пять дюймов,
мышцы как у профессионального борца, но движется он с грацией танцовщика.
   Он привлекает меня и немного пугает. Голова у него совершенно безволосая,
а круглая лысина блестит, как черное пушечное ядро. Нос широкий и плоский  с
раздувающимися ноздрями, губы толстые, пурпурно-черные, а за  ними  сверкают
большие сильные белые зубы. А за лишенной выражения  маской  сквозь  глазные
разрезы просвечивает сдерживаемая звериная ярость,  иногда  она  вспыхивает,
как отдаленная летняя молния. Есть в нем нечто  сатанинское,  вопреки  белой
рубашке и темному деловому костюму, которые  он  всегда  носит,  и  хотя  за
двенадцать лет я много  времени  провел  в  его  обществе,  мне  никогда  не
удавалось заглянуть в темные глубины за этими темными глазами  и  еще  более
темной кожей.
   Под моим присмотром он  руководит  отделом  африканских  языков  в  нашем
Институте. Под его началом пятеро более молодых африканцев - четверо  юношей
и одна девушка; они уже опубликовали словари  семи  важнейших  языков  Южной
Африки. А рукописных материалов и звукозаписей у них столько, что  есть  чем
заняться еще семь лет.
   По  своей  собственной  инициативе,  лишь  с  небольшой  моей  помощью  и
поддержкой, Тимоти опубликовал  два  тома,  посвященных  истории  Африки,  и
вызвал бурю истерических оскорблений со стороны белых историков,  археологов
и обозревателей. В детстве  Тимоти  был  учеником  своего  деда,  колдуна  и
хранителя легенд и обычаев своего племени. Как часть обряда  посвящения  дед
ввел Тимоти в состояние гипноза и записал в его мозгу всю  историю  племени.
Даже сейчас, тридцать лет спустя, Тимоти в состоянии погрузиться в  транс  и
извлечь из своей памяти  всю  эту  огромную  массу  произведений  фольклора,
легенд, неписаной истории и магических формул.  Дед  Тимоти  был  приговорен
черствым белым судьей к смерти за участие в ритуальных убийствах  и  повешен
за год до того, как Тимоти должен был окончить свое ученичество и вступить в
орден колдунов. Наследство,  полученное  Тимоти  от  деда,  -  это  огромный
материал, во многом, очевидно, поддельный, по большей  части  не  подлежащий
опубликованию как чрезвычайно непристойный и взрывоопасный, но все это очень
интересно и пугающе.
   Многое из неопубликованных материалов Тимоти я использовал в своей  книге
"Офир", особенно в "ненаучных", популярных разделах, связанных с легендами о
древней расе белокожих золотоволосых воинов, которые  приплыли  из-за  моря,
поработили местные племена, добывали золото  в  шахтах,  строили  окруженные
стенами города и процветали сотни лет, а потом исчезли без следа.
   Я знаю, что Тимоти редактирует информацию, которую сообщает мне, часть ее
по-прежнему хранится в тайне, она закрыта такими мощными  табу,  что  он  не
может ее открыть никому, кроме посвященных. Я  убежден,  что  большая  часть
этой информации как раз относится к легендам о древнем народе, и никогда  не
оставлял своих попыток выведать у него что-нибудь еще.
   Утром в понедельник, в день возвращения Лорена из Швейцарии,  Салли  была
настолько поглощена мыслями о том, что Лорен может запретить  ее  участие  в
предварительной экспедиции, что ее присутствие было невыносимо.
   Чтобы сбежать от нее и убить долгие часы ожидания, я спустился к Тимоти.
   Он работает  в  крошечном  кабинете  -  у  нас  в  Институте  не  хватает
помещений, - забитом брошюрами, книгами, папками и  грудами  бумаг,  которые
достигают почти до потолка, но место  для  моего  стула  есть.  Это  предмет
мебели с длинными ножками, похожий на сидение у стойки  бара.  Хотя  руки  и
ноги у меня нормального размера или  даже  чуть  больше,  торс  мой  сжат  и
сгорблен, так что, сидя на обычном стуле, я едва достигаю до крышки стола.
   - Мачане! Благословенный! - Тимоти встал  при  моем  появлении  со  своим
обычным приветствием. Согласно преданиям  банту,  люди  с  сильными  ногами,
альбиносы, с раскосыми глазами и  горбом  благословлены  духами  и  наделены
особой психической мощью. Втайне мне нравится эта вера, и приветствие Тимоти
всегда радует меня.
   Я вспрыгнул на свой стул  и  начал  несвязный  разговор,  перескакивая  с
предмета на предмет и меняя языки. Мы с Тимоти гордимся  своим  талантом  и,
вероятно, при этом слегка позируем. Я  убежден,  что  нет  такого  человека,
который мог бы следить за нашим разговором с начала до конца.
   - Странно, - сказал я наконец не помню уж на каком языке, - что  тебя  не
будет со мной в этой экспедиции. Это впервые за десять лет, Тимоти.
   Он немедленно замолчал  и  насторожился.  Он  знал,  что  я  снова  начну
разговор об утраченном городе. Пять дней назад я показал ему фотографию и  с
тех пор добивался его комментариев. Я перешел на английский.
   - Ну, наверно, ты ничего не потеряешь. Поиски теней. Их и  так  было  уже
множество. Если бы я знал, что искать.
   Я замолчал и застыл в ожидании. Глаза Тимоти остекленели. Это  физическое
изменение, глаза затягиваются непрозрачной синеватой пленкой.
   Голова  на  толстой,  перевитой  жилами  колонне  шеи  склонилась,   губы
задрожали - по коже у меня побежали мурашки, волосы встали дыбом.
   Я ждал. Как часто мне ни приходилось быть свидетелем этого, я никогда  не
мог стряхнуть суеверную дрожь, когда Тимоти погружался в транс.  Иногда  это
происходит невольно - какое-нибудь слово  приводит  в  движение  неизвестный
механизм,  и  рефлекс  почти  мгновенный.  Иногда  это   акт   сознательного
погружения в самогипноз, но для этого нужна подготовка и особый ритуал.
   На этот раз все произошло неожиданно, и я ожидал, зная, что если материал
табу, Тимоти сознательным усилием воли через несколько секунд прервет транс.
   - Зло, - заговорил он дрожащим высоким голосом  старика.  Это  голос  его
деда. На толстых  пурпурных  губах  показалась  слюна.  -  Зло  должно  быть
уничтожено на земле и в умах людей навсегда.
   Голова его дернулась, губы расслабились, началось вмешательство сознания.
Короткая внутренняя борьба - и неожиданно взгляд его прояснился.
   Он увидел меня.
   -  Простите,  -  пробормотал  он  по-английски,  отводя  взгляд.   Смущен
невольным откровением и необходимостью исключить  меня  из  него.  -  Хотите
кофе, доктор? Я наконец-то починил кофеварку.
   Я вздохнул. Тимоти отключился, сегодня больше  разговоров  не  будет.  Он
теперь  закрыт  и  настороже.  Используя  его  собственное   выражение,   он
"обратился ко мне ниггером".
   - Нет, спасибо, Тимоти. - Я взглянул на часы и соскользнул со стула.
   - У меня еще есть дела.
   - Идите в мире, мачане, и пусть духи хранят ваш путь. - Мы пожали руки.
   - Оставайся в мире, Тимоти, и если духи будут добры, я пришлю за тобой.

***

   Стоя у перил кофуйного бара в главном зале аэропорта Яна Сматса, я хорошо
видел вход в помещение для международных рейсов.
   - Черт возьми! - выругался я.
   - Что? - с беспокойством спросила Сал.
   - УМЛ - целый взвод.
   - А что такое УМЛ?
   - Умные  молодые  люди.  Чиновники  Стервесанта.  Видишь,  их  четверо  у
банковской стойки.
   - Откуда ты знаешь, что это люди Стервесанта?
   - Прическа, короткая стрижка. Одинаковые костюмы,  одноцветные  галстуки.
Выражение, напряженное, и как будто у них язва желудка, но готовы расцвести,
когда  появится  великий  человек.  -  И  добавил  с  непривычной  для  меня
честностью:
   - К тому же я узнал двоих из них.
   Бухгалтеры. Мои друзья, каждый раз,  как  нужно  заказать  для  Института
рулон туалетной бумаги, приходится обращаться к ним.
   - А это он? - спросила Салли, указывая.
   - Да, - ответил я, - это он.
   Лорен  Стервесант  первым  из  пассажиров  цюрихского  рейса   вышел   из
международного зала, за ним семенил чиновник из администрации аэропорта.
   Еще два УМЛ шли по  обе  стороны  от  него.  Вероятно,  третий  занимался
багажом. Четверо ожидавших заулыбались, их улыбки, казалось, осветили зал, в
строгом порядке заторопились для короткого рукопожатия  и  окружили  Лорена.
Двое расчищали дорогу впереди, остальные закрывали подход с боков  и  сзади.
Удивленный  чиновник  аэропорта  оказался  в  хвосте,   и   Англо-Стервесант
двинулась по заполненному залу, как наступающая танковая дивизия.
   В середине виднелись золотые кудри Лорена и его улыбка, так  отличающаяся
от искусственных улыбок встречавших.
   - Пошли! - Я схватил Салли за руку и нырнул в толпу. Я это  умею  делать.
Двигаюсь на уровне ног, и давление на неожиданном  уровне  рассекает  толпу,
как воды Красного моря. Салли бежала за мной, как израильтяне.
   Мы перехватили Англо-Стервесант у стеклянной выходной двери, и я отпустил
руку Салли, чтобы прорваться внутрь. Прорвался с первой же попытки, и  Лорен
едва не споткнулся об меня.
   - Бен. - Я сразу увидел, как  он  устал.  Бледность  под  золотой  кожей,
темные пятна под глазами, но теплая улыбка на мгновение разогнала усталость.
- Прости. Нужно было предупредить, чтобы ты  не  приходил.  У  меня  срочное
дело. Я направляюсь на встречу.
   Он увидел мое выражение и быстро схватил меня за плечи.
   - Нет. Не делай поспешных выводов. Все по-прежнему. Завтра  в  пять  утра
будь на аэрополе. Там встретимся. Я сейчас я должен идти. Прости.
   Мы торопливо обменялись рукопожатиями.
   - До конца, партнер? - спросил он.
   - До конца, - согласился  я,  улыбаясь  этой  школьной  глупости,  и  они
исчезли за дверью.
   Мы были на полпути к Йоханнесбургу, прежде чем Салли заговорила.
   - Ты спросил его обо мне? Вопрос решен?
   - Не было времени, Сал. Ты ведь видела. Он слишком торопился.
   Мы молчали, пока я не свернул к Институту и не  остановил  свой  мерседес
рядом с маленькой красной альфой Салли на пустой стоянке.
   - Хочешь чашку кофе? - спросил я.
   - Уже поздно.
   - Еще нет. Ты все равно не уснешь. Можем сыграть в шахматы.
   - Ну, хорошо.
   Я  открыл  центральный  вход,  и  мы  прошли  через   выставочные   залы,
заполненные стеклянными витринами и восковыми фигурами, к лестнице,  которая
вела в мой кабинет и квартиру.
   Салли зажгла огонь и расставила фигуры, пока я варил кофе. Когда я  вышел
из кухни, она сидела скрестив ноги на тисненом кожаном пуфе, раздумывая  над
шахматной доской. У меня перехватило дыхание от ее прелести. На ней  пестрое
панчо, яркое, как восточные ковры, расстеленные на полу  вокруг,  и  боковой
свет блестел на гладкой загорелой коже. Я испугался, что у  меня  разорвется
сердце.
   Она посмотрела на меня большими мягкими глазами. "Поиграем", сказала она.
   Если я сумею выдержать первую бурную,  непостоянную  атаку,  тогда  смогу
развить свою позицию и переиграю ее благодаря лучшему развитию. Она называет
это ползучей смертью.
   Наконец она с несколько преувеличенным вздохом перевернула своего  ферзя,
встала и начала беспокойно расхаживать по комнате, сгорбив плечи  под  ярким
пончо. Я прихлебывал кофе и следил за ней с тайным удовольствием. Неожиданно
она повернулась и посмотрела на меня, расставив длинные ноги и прижав кулаки
к бедрам, локти ее изнутри приподняли пончо.
   - Ненавижу этого ублюдка,  -  сказала  она  высоким  сдавленным  голосом.
Высокомерный богочеловек. Я сразу узнала этот тип, как только его увидела.
   Почему, во имя всего святого, он должен  отправляться  с  нами?  Если  мы
сделаем крупное открытие, можешь угадать, кому достанется слава.
   Я сразу понял, что она говорит о  Лорене,  и  был  ошеломлен  кислотой  и
желчью ее тона. Позже я это вспомню и пойму  причину.  Но  в  тот  момент  я
сначала изумился, потом рассердился.
   - О чем это ты?
   - Лицо, походка, толпа  поклонников,  снисходительный  вид,  с  каким  он
раздает своим милости, огромное тщеславие...
   - Салли!
   - Привычная, незадумывающаяся грубость его самонадеянности...
   - Прекрати, Салли! - я вскочил на ноги.
   - Ты видел этих бедняг вокруг? Они тряслись от страха.
   - Салли, не смей так говорить о нем, не при мне!
   - А себя видел? Самый добрый, самый мягкий, самый  приличный  человек  из
всех моих знакомых. Самый могучий ум, с каким мне посчастливилось  работать.
Посмотрел бы ты, как подпрыгиваешь и машешь хвостом, Боже,  ты  перевернулся
на спину у его ног, подставил брюхо, чтобы он его почесал...
   - она была почти в истерике, плакала, слезы струились по  лицу,  дрожала,
побледнев. - Я ненавижу тебя - и его! Ненавижу вас обоих!  Он  унизил  тебя,
сделал мелким и дешевым и...
   Я не мог ничего ответить. Стоял онемевший и пораженный, а  ее  настроение
изменилось. Она подняла руки и прижала ко рту. Мы смотрели друг на друга.
   - Я сошла с ума, - прошептала она. - Почему я все это говорю? Бен, о Бен!
Прости. Прости, пожалуйста.
   Она подошла, склонилась надо мной, обняла и  крепко  прижала  к  себе.  Я
стоял как статуя. Похолодел от страха, от ожидания  того,  что  должно  было
последовать. И хоть это было то, о чем я  так  мечтал,  но  оно  пришло  так
неожиданно, без всякого предупреждения, и я оказался в неизвестной  области,
откуда нет возврата. Салли  подняла  голову,  по-прежнему  обнимая  меня,  и
посмотрела мне в лицо.
   - Прости, пожалуйста.
   Я поцеловал ее, и рот ее был теплым и соленым от слез. Губы ее  открылись
навстречу моим, и страх мой исчез.
   - Люби меня, Бен, пожалуйста. - Она инстинктивно поняла, что  меня  нужно
вести. Отвела меня к кровати.
   - Свет, - прошептал я хрипло, - выключи свет.
   - Если хочешь.
   - Пожалуйста, Салли.
   - Хорошо, - сказала она. - Я знаю, дорогой. - И она выключила свет.
   Дважды во тьме она вскрикивала: "О, пожалуйста, Бен,  ты  так  силен.  Ты
меня убиваешь. Твои руки... твои руки..."
   Немного погодя она крикнула - нечленораздельный крик без всякого  смысла,
и мой собственный хриплый крик смешался с  ее.  Потом  только  звуки  нашего
неровного дыхания в темноте.
   Мой мозг как будто освободился от тела и плыл в тепле и темноте.
   Впервые в жизни я чувствовал себя совершенно спокойным, удовлетворенным и
в полной безопасности.
   С этой женщиной многое будет впервые.  Когда  Салли  наконец  заговорила,
голос ее был как легкий шок.
   - Ты споешь для меня, Бен? -  И  она  включила  лампу  на  столике  возле
кровати. Мы замигали, как совы на свету. Лицо  Салли  раскраснелось,  волосы
спутались.
   - Да, - сказал я, - я хочу петь. - Пройдя в другую  комнату,  я  взял  со
шкафа гитару и, когда возвращался, взгляд мой  упал  на  большое,  в  полный
рост, зеркало.
   Я смотрел на него внимательно, потому что передо мной  стоял  незнакомец.
Жесткие черные волосы обрамляют прямоугольное  лицо,  с  темными  глазами  и
по-девичьи длинными  ресницами;  подбородок  тяжелый,  бледный  низкий  лоб.
Незнакомец улыбнулся мне - полузастенчиво, полугордо.
   Я смотрел на это  сложившееся,  сдвинувшееся  тело,  из-за  которого  так
страдал в детстве. Ноги и руки  развиты  больше  нормального,  они  толстые,
перевитые узлами  мышц,  конечности  гиганта.  Инстинктивно  я  взглянул  на
тяжелоатлетические гири в углу комнаты, потом снова в зеркало.  По  краям  я
совершенство, но  в  центре  -  приземистый,  горбатый,  жабоподобный  торс,
поросший курчавыми черными волосами. Я смотрел на это необыкновенное тело  и
впервые в жизни не ненавидел его.
   Я пошел назад, туда, где на  мягкой  мантии  из  обезьяньих  шкур  лежала
Салли. Вскочил на кровать и сел рядом с ней,  скрестив  ноги,  с  гитарой  в
руках.
   - Сыграй что-нибудь печальное, Бен, - прошептала она.
   - Но я счастлив, Сал.
   - Спой печальную песню, одну из твоих собственных, - настаивала она и при
первых же звуках закрыла глаза. Я был  ей  благодарен,  потому  что  у  меня
никогда не было возможности восхищаться женским телом. Наклонившись  вперед,
касаясь пальцами певучих струн, я ласкал глазами ее длинное  стройное  тело,
его бледные закругления и тайные тени. Тело, успокоившее  меня,  как  я  его
любил! Я запел:
   В одинокой пустыне моей души Ночи такие долгие И нет других путников.
   В одиноких океанах моего мозга Дуют сильные ветры...
   Меж ее сомкнутых век показалась слеза: в  моем  голосе  есть  волшебство,
способное вызвать слезы и смех. Я пел, пока у меня не пересохло в горле и не
заныл палец, которым я  дергал  струну.  Потом  отложил  гитару  в  сторону,
продолжая смотреть на Сал. Не открывая глаз, она  слегка  повернула  ко  мне
голову, - Расскажи мне о себе и о Лорене Стервесанта, -  сказала  она.  -  Я
хотела бы понять ваши отношения.
   Вопрос застал меня врасплох, и  я  какое-то  время  молчал.  Она  открыла
глаза.
   - Прости, Бен. Я не хотела...
   - Ничего, - быстро ответил я. - Мне приятно поговорить об этом.
   Видишь ли, мне кажется, что ты ошибаешься. Не  думаю,  что  к  ним  можно
прилагать обычные стандарты - к Стервесантам. К Лорену и его отцу, когда  он
был жив.