а границах своей территории в
виде  предупреждения  "ПОСТОРОННИМ  ВХОД  ВОСПРЕЩЕН",   понятного   даже
неграмотному.
   С принятием Общего Экономического Протокола жизнь вошла в  нормальную
колею и, с точки зрения старожилов, утратила самый смак.  Ничто  так  не
сплачивает и не бодрит, как подъем в три утра и  поездка  с  дозором  по
утреннему  морозцу.  Карл  еще  захватил  эти  времена,  и  самые  яркие
воспоминания были связаны именно с вооруженными объездами, куда брал его
отец. Они сидели на снегу,  жгли  костер,  варили  кофе  в  котелке,  но
приемник уже рассказывал о  джихаде  на  Синцзян,  ханьских  беженцах  и
первых всплесках нанотехнологического терроризма в Европе. Отец  мог  не
говорить Карлу, что их община быстро превращается в музей  под  открытым
небом; вскоре пришлось отказаться от объездов и ввести более современную
оборонительную систему.
   Даже после всех нововведений, вслед за которыми б#ольшая часть общины
влилась в Первую Распределенную Республику, дед и отец Карла  продолжали
жить по старинке, стрелять лосей, топить  печку  дровами  и  в  потемках
просиживать  ночи  за  компьютерами,  вручную   собирая   программы   на
ассемблере. Хозяйство было чисто мужское (мать Карла погибла на  сплаве,
когда ему было девять), и Карл сбежал при первой возможности,  сперва  в
Сан-Франциско, потом в Нью-Йорк, где брался за любую  работу  в  театре.
Однако, чем старше он становился, тем больше понимал, что всеми  корнями
уходит в дедовское ранчо. Это чувство особенно обострилось сейчас, когда
он шагал под проливным дождем людными шанхайскими улицами, курил  сигару
и глядел сквозь брызжущие со шляпы струи. Самые яркие впечатления запали
в его юный и неокрепший мозг в первый рассветный объезд, когда он  знал,
что враг - где-то рядом. В зрелые годы он много раз  пытался  воскресить
то чувство, внушить его рактерам. Сейчас, впервые за тридцать  лет,  оно
вернулось к нему  на  улицах  Шанхая,  горячечного,  бьющегося  на  краю
династического мятежа, как артерия старика перед первым за  долгие  годы
оргазмом.
   Он заскочил в отель всего на  минуту,  сунул  в  карман  пачку  умных
листков,  авторучку,  серебряную  коробку  с  уложенными,  как  патроны,
сигарами и жестянку нюхательного нанопорошка, помогающего взбодрить тело
и мозг. Еще он прихватил тяжелую  трость,  настоящий  посох  волшебника,
начиненный  аэростатиками,  которые  защитят  его   в   случае   уличных
беспорядков. Потом он снова  вышел  на  улицу  и,  проталкиваясь  сквозь
плотную толпу, добрался до места, где провел не  одну  ночь  в  бытность
свою главным режиссером театра "Парнас". Старая миссис Куан обрадовалась
ему, как родному, и, беспрерывно кланяясь, усадила за любимый  столик  в
уголке, откуда открывался вид на  пересечение  Нанкинского  проспекта  и
узкой улочки, до отказу забитой крохотными лавчонками. Теперь  он  видел
спины и зады людей, притиснутых толпой  к  стеклу.  Он  заказал  большой
чайник зеленого чаю, страшно дорогого, собранного в апреле, когда листья
самые нежные, и разложил на столе стопку бумаги. Чайный домик был вполне
интегрирован  в   мировую   телекоммуникационную   сеть,   и   странички
автоматически подключились. По негромким командам  Карла  Голливуда  они
стали заполняться колонками анимированного текста, окошками с графикой и
видеофрагментами. Он отпил первый - всегда самый вкусный -  глоток  чая,
вынул из кармана авторучку, свинтил колпачок и коснулся пером  страницы.
Рука его принялась выводить команды и чертежи. Когда он писал слово, оно
тут же обретало силу, а когда соединял стрелками  квадратики  и  кружки,
возникали связи и по ним устремлялась информация.
   Внизу страницы он написал МИРАНДА и обвел в кружок.  Кружок  пока  не
соединялся с остальной диаграммой, но Карл надеялся в скором времени это
исправить.
   Он просидел за бумагами до поздней ночи. Миссис Куан  подливала  чай,
приносила сласти, а с  наступлением  темноты  украсила  край  его  стола
свечами; она знала,  что  он  любит  работать  при  их  свете.  Китайцы,
отделенные от него толстой алмазной стенкой, смотрели,  расплющив  белые
эллипсы носов, и лица их поблескивали в отблесках свечей, словно  спелые
персики в темной густой листве.
 
Хакворт в дороге и в Лондоне; Ист-энд; увлекательное катание по Темзе; Действующие Лица; ночь в театре 
 
   За окном  дирижабля  плыли  гладкие  крупитчатые  торосы  арктических
облаков, чуть розоватые в лучах незаходящего солнца, и казалось, до  них
не тысячи миль, а первые метры.
   Фиона лежала животом на верхней полке и глядела в иллюминатор. Пар от
ее дыхания конденсировался на  стекле  и  тут  же  растворялся  в  сухом
воздухе каюты.
   - Папа? - спросила она тихо, проверяя, вдруг он уже не спит.
   Он спал, но проснулся сразу, словно в полудреме  скользил  под  самою
кромкою бессознательного - так дирижабль в полете срывает редкие  вершки
облаков.
   - Да?
   - Кто такой Алхимик? Зачем ты его ищешь?
   - Мне бы не хотелось объяснять, зачем. Пусть  будет  так:  я  влез  в
обязательства, который должен теперь выполнять.
   Похоже, вторая часть вопроса занимала отца сильнее, чем  догадывалась
Фиона; в голосе его сквозила горечь.
   - Кто он? - спросила она мягко.
   - Солнышко, да если б я знал, я бы уже нашел.
   - Папа!
   - Что он за человек? Увы, у меня не так  много  оснований  судить.  Я
пытаюсь исходить из того, что за люди его ищут и что за человек я сам.
   - Извини, папа, но ты-то здесь при чем?
   - Сведущие люди независимо пришли к выводу, что  именно  мне  следует
поручить поиск. Заметь, я ничего не знаю о преступниках, шпионах и  тому
подобном. Я - всего лишь нанотехнологический инженер.
   - Не правда, папа! Ты столько  всего  знаешь!  Помнишь  истории,  что
рассказывал мне, пока был в отъезде?
   - По идее да, - со странной неуверенностью выговорил он.
   - Я читала их каждый вечер, и  пускай  они  были  про  фей,  пиратов,
джиннов и все такое, я всегда чувствовала за ними тебя. Как в  кукольном
театре: я знала, ты дергаешь их  за  ниточки,  наделяешь  характерами  и
голосами. Так что ты больше чем инженер. Просто, чтобы все это проявить,
понадобилась волшебная книга.
   - Мм... об этой стороне я как-то не думал, - сказал  он  с  внезапным
чувством. Фиона пересилила желание свеситься с полки и заглянуть  ему  в
лицо. Он бы только смутился. Вместо этого  она  свернулась  калачиком  и
закрыла глаза.
   - Что бы ты ни думала обо мне, Фиона - а, должен сказать, я  не  ждал
таких лестных слов и приятно ими удивлен - для тех, кто направил меня  в
эту миссию, я всего лишь инженер.  Могу,  не  хвастаясь,  добавить,  что
далеко продвинулся в этой области  и  занял  вполне  значительный  пост.
Поскольку это - единственное мое отличие,  значит,  из-за  него  меня  и
выбрали   искать   Алхимика.   Можно   заключить,    что    Алхимик    -
нанотехнологический   исследователь   довольно   высокого    уровня    и
разрабатывает продукт, волнующий верхи как минимум двух фил.
   - Ты про Семя?
   Несколько минут он молчал, а когда заговорил, голос его звучал  резко
и напряженно.
   - Семя? Откуда ты знаешь про Семя?
   - От тебя. Ты говорил, это нечто очень опасное,  и  Силы  Поддержания
Протокола должны помешать его созданию. И потом...
   - Что потом?
   Она чуть было не напомнила, что  в  последние  несколько  лет  Семена
заполняли все ее сны, все сказки Букваря: замки вырастали  из  зернышка,
воины - из драконьих зубов, бобы пускали побеги в иные заоблачные  миры,
бездетные  супруги  давали  приют  бедным  странникам   и   получали   в
благодарность крохотные семечки, которые зарывали в землю, чтобы  наутро
обнаружить  тугие   зеленые   стручки   со   счастливыми,   брыкающимися
младенцами.
   Однако Фиона понимала: скажи это сейчас, и  он  захлопнет  перед  ней
тяжелую стальную дверь, в которой на мгновение оставил дразнящую щелку.
   - Почему тебя так интересуют Семена? - попробовала она.
   - В них столько же интересного, сколько в мензурке с нитроглицерином,
- ответил он. - Это - опасная технология. Не говори  больше  о  Семенах,
Фиона - агенты КриптНет могут подслушивать где угодно.
   Фиона вздохнула. Когда отец говорил свободно, она узнавала  человека,
который рассказывал ей сказки. Когда затрагивались  некоторые  темы,  он
опускал забрало и становился еще одним викторианским  джентльменом.  Это
приводило ее в исступление. Однако она чувствовала, что в ком-то другом,
не в отце, та же черта была бы весьма привлекательной и даже  волнующей.
Ни  Фиона,  ни  другая  женщина   не   устояли   бы   перед   искушением
воспользоваться столь явной слабостью - этой коварной, а  потому  весьма
заманчивой мысли предстояло занимать  Фиону  следующие  несколько  дней,
пока они в Лондоне встречались с другими представителями своей филы.
   После скромного - пиво  и  пирожки  -  обеда  на  окраине  Сити,  они
проехали на юг по Тауэрскому мосту, проскочили тонкий слой фешенебельной
застройки по правому берегу и оказались  в  Саутуорке  .  Здесь,  как  в
других атлантических районах Лондона, линии подачи вросли в самые  мышцы
города: пролегли вдоль подземных коммуникаций,  прилепились  к  склизкой
изнанке мостов, пробились в дома по высверленным  в  фундаменте  дыркам.
Крохотные домики и квартирки некогда бедного  района  по  большей  части
перешли в руки молодых атлантов, бедных акциями, но богатых надеждами  -
они съезжались в великий город со всей англосферы, чтобы пустить корни и
пойти в рост  на  удобренной  веками  почве.  Первые  этажи  занимали  в
основном пабы, кофейни и мюзик-холлы. Чем дальше отец и  дочь  ехали  на
восток,  тем  тоньше  становилась  пленочка  наружного  глянца;  древняя
сущность района проступала из-под нее,  как  белые  костяшки  на  крепко
стиснутом кулаке. Между зданиями появились пустыри, в  них  проглядывала
река и  левобережные  кварталы.  Перину  вечернего  тумана  кое-где  уже
замарали канцерогенно-леденечные пятна больших медиатронов.
   Фиона Хакворт заметила свечение в воздухе,  сморгнула,  вгляделась  -
свечение превратилось в маленькие звездочки. Булавочное острие  зеленого
света - исчезающе  маленький  изумрудный  осколок  -  коснулся  глаза  и
расплылся  дрожащим  облачком.  Она  сморгнула,  раз,  другой.   Облачко
исчезло. Рано или поздно мушки набьются  в  уголок  глаза,  то-то  будет
нелепый вид. Она вытащила из рукава платок, протерла глаза. Такое обилие
лидарных мушек заставило ее осознать, что они уже некоторое время едут в
густом тумане; речная сырость конденсируется на микроскопических стражах
границы. За плотной стеной тумана горели цветные огни, очерчивая  силуэт
каменной колонны: крылья грифона и рог единорога четко и резко выступали
на фоне мерцающего макрокосма. У подножия  колонны  стоял,  символизируя
заставу, констебль в  каске.  Он  кивнул  Хакворту  и  пробурчал  что-то
грубовато-добродушное. Отец и дочь выехали из Новой Атлантиды в  пестрый
анклав. У входов в пивные толклись  и  горланили  местные  плебы.  Фиона
приметила старый Юнион Джек, потом всмотрелась и увидела, что  на  концы
андреевского креста насажены звезды, как на боевом знамени конфедератов.
Она пришпорила робобылу и поехала рядом с отцом.
   Дальше город стал тише и темнее, хотя народу на улицах не  убавилось;
несколько кварталов они  видели  только  темноволосых  усатых  мужчин  и
женщин, с ног до головы закутанных в  черную  ткань.  Пахнуло  анисом  и
чесноком - началось вьетнамское поселение. Фиона охотно зашла бы в  кафе
и выпила чашечку пхо, но отец продолжал ехать вниз по течению, и  вскоре
они снова оказались на берегу. Здесь стояли кирпичные  склады  (архаизм,
практически недоступный для понимания), давно превращенные в офисы.
   В колеблемую отливом воду вдавался  пирс,  соединенный  с  набережной
раскладными сходнями. К пирсу было пришвартовано неосвещенное суденышко,
угадываемое лишь по тени на угольно-серой воде.  Робобылы  остановились,
Хакворты спешились и тут же услышали приглушенные голоса.  Разговаривали
на корабле.
   Джон Хакворт вынул из кармана билеты и велел им засветиться,  но  они
были напечатаны на старинной бумаге без  собственного  источника  света.
Пришлось зажечь болтающийся на часовой цепочке микрофонарик. Убедившись,
что прибыли по назначению, он подал Фионе руку, и они  вместе  сошли  по
сходням на пирс.  Впереди  запрыгал  дрожащий  огонек,  оказавшийся  при
ближайшем рассмотрении афро-карибцем  в  круглых  очках-стеклышках  и  с
древним фонарем.  Покуда  он  проверял  билеты  -  желтые,  как  древние
бильярдные шары из слоновой кости,  огромные  белки  медленно  двигались
туда-сюда - Фиона разглядывала его самого.  Черная  кожа  отсвечивала  в
пламени свечи; от нее пахло апельсинами  и  чем-то  менее  приятным.  Он
закончил и поднял глаза, но не на  отца  с  дочерью,  а  куда-то  вдаль,
повернулся спиной и зашагал прочь. Джон Хакворт некоторое  время  стоял,
ожидая указаний, потом выпрямился,  расправил  плечи  и  повел  Фиону  к
суденышку.
   Оно  было  метров  восемь-десять  длинной.  Матросы  не   удосужились
сбросить трап, просто ухватили Хаквортов за руки и втянули на борт.  Все
нарушение приличий  заняло  меньше  секунды,  так  что  никто  не  успел
смутиться.
   Палуба  была  плоская  и   длинная;   суденышко   больше   напоминало
спасательный плот. На  носу  помещался  пульт  управления,  на  корме  -
современный, а, следовательно, миниатюрный двигатель. Как  только  глаза
привыкли к рассеянному в тумане тусклому свету, Хакворт различил у борта
с десяток других пассажиров: все они  сидели,  чтобы  не  упасть,  когда
палубу качнет на волне от проходящих судов. Рассудив, что это  умно,  он
повел  Фиону  на  последние  оставшиеся  места:  между  тремя   молодыми
японцами,  усиленно  совавшими  друг  другу  каждый  свои  сигареты,   и
европейского  вида  парой,  одетой  дорого,  хоть  и  с  претензией   на
артистическую  небрежность.  Эти  пили   светлое   пиво   из   банок   и
переговаривались с канадским акцентом.
   Матрос на пирсе отцепил причальный конец и запрыгнул на борт.  Другой
встал к пульту управления, плавно врубил  ход  и  развернул  корабль  по
течению. Как только вошли  в  фарватер  и  набрали  скорость,  сделалось
холодно. Среди пассажиров побежал говорок: все  приказывали  термоодежде
усилить подогрев. Афро-карибец прошел с ящиком, предлагая светлое пиво в
банках и мерзавчики пино-нуар. На несколько  минут  разговоры  улеглись:
пассажиры, повинуясь общему первичному зову, подставили  лица  холодному
ветру и отдались мерным ударам бьющих о корпус волн.
   Постепенно разговор  возобновился.  Пассажиры  по-прежнему  держались
своих компаний, к соседям обращались редко. Так прошло  около  часа.  По
едва уловимым признакам Хакворт заметил, что один из японцев пьян,  хотя
и старается не показать виду - похоже, несколько  часов  до  посадки  он
просидел в пивной. Он брал пиво всякий раз, как проходили  с  ящиком,  а
еще через полчаса нетвердо встал и, пошатываясь, двинулся к поручню. Его
стошнило за борт. Джон состроил гримасу  и  обернулся  к  дочери.  Судно
сильно качнуло на волне. Хакворт одной рукой вцепился в поручень, другой
крепко схватил Фиону за локоть.
   Дочь вскрикнула. Она смотрела через плечо Джона на  японцев.  Хакворт
обернулся и увидел, что их всего двое. Пьяный исчез, его  друзья  лежали
животом на фальшборте и тянули к воде растопыренные лучами пальцы.  Джон
выпустил Фионину руку, а когда снова обернулся, она уже  прыгнула  через
борт.
   Все кончилось прежде,  чем  он  успел  толком  перепугаться.  Команда
сработала четко и отлаженно; Хакворт заподозрил,  что  японец  на  самом
деле - актер, и падение задумано по  сценарию.  Афро-карибец  ругался  и
кричал, чтобы они держались. Голос у  него  был  чистый  и  мощный,  как
виолончель Страдивари - сценический голос.  Он  перевернул  холодильник,
вытряхнул  пиво  и  вино,  закрыл  крышкой  и  бросил  за   корму,   как
спасательный круг.  Рулевой  тем  временем  дал  задний  ход.  Несколько
пассажиров, включая Хакворта, навели карманные фонарики  на  Фиону:  она
сиганула ногами вперед, так что юбки  ее  раздулись  и  теперь  плавучим
майским венком лежали на волнах.  Одной  рукой  он  держала  за  шиворот
японца, другой цеплялась за ручку холодильника. У нее не было ни сил, ни
плавучести  удержать  на  воде  пьяного,  поэтому  волны   то   и   дело
захлестывали обоих.
   Актер в дредах вытащил сперва Фиону и передал Хакворту. Фабрикулы  ее
платья - бесчисленные мушки, объединенные в двухмерную сетку - принялись
отжимать попавшую между ними воду,  кутая  Фиону  легким  облаком  пара.
Мглистая дымка занялась белым в лучах фонариков, шляпку унесло  волнами,
густые рыжие волосы выбились и огненной пелериной рассыпались по плечам.
   Она  с  вызовом  смотрела  на  Хакворта,  чьи  адреналиновые   железы
врубились наконец на полную мощь. Когда он увидел свою дочь  такой,  ему
показалось, что по его  хребту  безжалостно  ведут  стофунтовой  ледяной
глыбой. Ощущение достигло спинного мозга, он зашатался и  чуть  не  сел.
Она как-то перенесла  себя  за  неведомый,  неуловимый  барьер  и  стала
существом сверхъестественным, наядой, встающей из вод в  облаке  пара  и
пламени. Каким-то рациональным отделом мозга, утратившим  сейчас  всякое
значение, Хакворт гадал, уж  не  ввели  ли  ему  Действующие  Лица  (так
называлась труппа, которая давала спектакль) какие-то нанозиты,  и  если
ввели, что они с ним делают.
   Вода сбежала с Фиониных юбок на палубу, в следующее мгновение мокрыми
остались только волосы и  лицо.  Она  вытерлась  рукавом,  не  глядя  на
протянутый отцом носовой платок.  Они  не  обменились  ни  словом  и  не
обнялись, как будто Фиона осознавала произведенное впечатление  (Хакворт
подозревал,  что   шестнадцатилетним   девушкам   свойственна   подобная
зоркость). Японец кончил откашливать воду из легких  и  судорожно  ловил
ртом  воздух.  Едва  провентилировав  бронхи,  он  заговорил,  хрипло  и
сбивчиво. Соотечественник переводил. "Он говорит, мы не одни: под  водой
живут духи, он слышал их голоса и устремился к  ним,  но,  почувствовав,
что душа его расстается с телом, испугался и всплыл на поверхность,  где
его и спасла эта смелая девушка. Он говорит, духи взывают к  нам,  и  мы
должны слушать."
   Пассажиры, чувствуя себя неловко, погасили фонарики и отвернулись  от
пьяного. Однако, когда глаза Хакворта привыкли к  темноте,  он  еще  раз
взглянул на японца и увидел, что  открытые  участки  его  кожи  излучают
слабый цветной свет.
   Он снова посмотрел на Фиону. Она была в огненной тиаре: свет  бил  из
ленты, волосы пламенели, во лбу горела звезда. Хакворт  дивился  издали,
понимая, что сейчас он бы ей только мешал.
   Низко над водой  висели  жирные  белые  огни  -  огромные  дирижабли,
меняющие взаимное расположение по мере того, как их параллакс  сдвигался
вместе с суденышком.  Оно  проходило  устье  Темзы,  но  не  в  основном
фарватере, а сбоку, где корабли некогда дожидались смены прилива,  ветра
или спроса. Одно созвездие не двигалось, а росло по мере их приближения.
Поэкспериментировав с  тенями  и  пронаблюдав  за  отблесками  на  воде,
Хакворт заключил, что лучи нарочно направлены им в лицо, чтобы пассажиры
не видели, откуда идет свет.
   Из тумана медленно надвигалась ржавая стена, такая большая и  ровная,
что до нее с одинаковым успехом могло оказаться и десять, и  сто  футов.
Рулевой выжидал до  последнего  и  мотор  выключил,  когда  столкновение
казалось уже неизбежным. Плот сразу замедлился и мягко ткнулся в  корпус
большого судна. С небес спустились мокрые склизкие цепи,  в  воображении
Хакворта - эманации некоего индустриального полубога, которые,  раззявив
глотки, в экстазе ловят одуревшие адепты-матросы. Они закрепили цепи  за
торчащие  из  палубы   металлические   петли.   Заарканенное   суденышко
оторвалось от воды и поползло вдоль ржавой стены  в  нев