бы   чокнуться  с   вами  бокалом  старого
французского вина!
     Маленький арабский звездочет смущенно улыбался, не зная, что сказать.


     Глава седьмая

     СНЫ - ТОЛЬКО СНЫ

                                   Если б любовь была недостойна мудрецов,
                                   то   пришлось   бы   пожалеть    бедных
                                   красавиц,    обреченных    наслаждаться
                                   любовью одних глупцов.

                                                  Зїеїнїоїнї иїзї Эїлїеїи,
                                                   древнегреческий философ


     Любовь настигает человека, даже если он мудрец.
     Пьер Ферма  к  двадцати  семи  годам  был  уже  не  только  мудрецом,
постигшим  глубины  математики  (его  увлечения,  утехи  и страсти),  но и
знатоком языков,  античности,  а также права,  к тому  же  еще  и  поэтом.
"Арифметика" Диофанта стала его настольной книгой.
     В  1628  году,  опять же  в  апреле,  он  сопровождал отца,  который,
переживая денежные затруднения,  отправился с  сыном в Тулузу,  к дальнему
родственнику жены,  главе юридической семьи, господину Франсуа де Лонгу, в
расчете на  его покровительство юридически образованному Пьеру,  поскольку
ни  его  стихи,  ни  его знания дохода не  приносили,  а  также помышляя с
помощью святого Доминика получить денежную поддержку,  ибо  дела  буржуа и
второго консула Бомон-де-Ломань  после  дорого  стоившей поездки в  Египет
пришли в полное расстройство.
     Сухощавый и  важный  господин  Франсуа  де  Лонг  встретил дальних  и
запыленных в  столь же дальней дороге родственников без особого жара души,
и дом его мог показаться южанам холодным, не согретым теплом радушия.
     Господин Франсуа де Лонг прослыл в  юридических кругах наиискуснейшим
крючкотвором,  о  чем  знал  даже  сам  его  высокопреосвященство господин
кардинал Ришелье, в нужных случаях прибегая к услугам юриста-дворянина.
     Если  бы  великому Сервантесу в  его  время  понадобился натурщик для
портрета Дон Кихота,  он  не  нашел бы лучшей модели,  чем Франсуа де Лонг
(живи он тогда), правда, при условии, что он выпрямится, чтобы не походить
своим  тощим согнутым телом на  крючок,  оправдывая тем  данное ему  среди
юристов  прозвище,  отражающее  и  его  внешность,  и  ценные  способности
судейского.  По  человеческой сущности он  был  прямой  противоположностью
рыцарю Печального Образа, будучи лишенным мечтательности и отнюдь не витая
в  воображаемом мире,  чтобы защищать в  нем высокие идеалы,  а  с  редкой
прозорливостью постигая мир таким, каков он есть, и если признавал идеалы,
то  лишь  связанные  с  выгодой.  Вот  почему,  прокалывающе глядя  из-под
бесцветных бровей и поглаживая полуседую бородку,  скорее сгорбленный, чем
поклонившийся гостям, он не почувствовал никакой выгоды от их приезда.
     Когда же  он  узнал,  что  Пьер (о  чем метр Доминик Ферма с  наивной
гордостью поспешил сообщить) не  только "начинающий юрист без  протекции",
но  еще и  поэт и  даже математик,  то  искушенный в  секретах преуспеяния
господин  Франсуа  де  Лонг  совсем  разочаровался  в  приехавшем  молодом
человеке и  даже  выразил ему  свое  мнение  о  никчемности математических
занятий, полезных разве что торговому люду для счета товаров и выручки, но
уж никак не благородным людям или юристам.
     Но  дочь  господина  Франсуа  де  Лонга  Луиза,  не  в  пример  отцу,
мечтательная, романтическая девушка, воспитанная в монастырской строгости,
но  обожавшая  рыцарские  романы  не  меньше  Дон  Кихота,   не  разделяла
отцовского отношения к гостям.
     Потеряв еще год назад мать,  она теперь на правах хозяйки дома смогла
окружить  приехавших  родственников такой  заботой  и  даже  лаской,  что,
обладая к  тому же в глазах Пьера неземной,  поистине небесной внешностью,
затмила даже восточное гостеприимство в Александрии.
     Господа де Лонг жили в загородном доме предков, называя его "замком",
хотя  он  меньше  всего  походил на  "оборонительное сооружение",  он  был
окружен не  стеной со  рвами,  а  густым садом,  где  и  встречались порой
случайно (а может быть, и не случайно!) молодые люди.
     Словом,   любовь  настигла  мудреца  задолго  до   его  старости,   и
древнегреческий философ Зенон из  Элеи не  стал бы жалеть такую красавицу,
как Луиза де Лонг, поскольку ее новый обожатель отнюдь не был глупцом.
     Впрочем,  влюбленные глупеют,  а уж о поэтах и говорить нечего - ведь
настоящие стихи, как говорят, должны быть чуть-чуть глупыми, обращенные не
к рассудку, а к чувствам. На беду свою, Пьер Ферма оказался и влюбленным и
поэтом.
     Сад де Лонгов благоухал.
     На  одной  из  его  аллей  солидно  прогуливались почтенные родители:
господин Франсуа де  Лонг,  как бы  внимательно разглядывающий собственный
пояс,  и метр Доминик Ферма,  то и дело вытирающий кружевным платком шею и
подбородки.
     Почтенные отцы вели многозначительный разговор,  стараясь за учтивыми
оборотами речи скрыть истинный ее смысл,  который для метра Доминика Ферма
означал столь же мучительную, как и унизительную просьбу о помощи деньгами
отцу и протекцией сыну,  а для господина Франсуа де Лонга -  стремление не
связать  себя  никакими  обещаниями,  сохранив  в  неприкосновенности свой
"золотой запас",  а  также  не  затруднить никого из  влиятельных людей  в
Тулузском  парламенте  (суде)   просьбой   о   каком-то   там   безвестном
родственнике.
     - Как могли вы,  почтенный метр, - назидательно отчитывал он пожилого
гостя,  -  подвергнуть такой опасности свое бесценное здоровье, предприняв
не сулившее вам никакой выгоды путешествие в Египет, которое, надо думать,
привело в  расстройство ваши денежные дела,  на  что вы,  как мне кажется,
намекнули.  И я,  право, не вижу при всем моем сострадании к родственникам
покойной  жены,   как  им  удастся  преодолеть  эти  неприятные,  надеюсь,
временные,   затруднения,   не  прибегая  к   помощи  этих  отвратительных
ростовщиков,  которые ничем не  лучше знакомых вам пиратов и,  несомненно,
окончательно разорят вас.
     Метр Доминик Ферма ничего не мог возразить безжалостно красноречивому
хозяину дома и,  мысленно поминая святого Доминика, лишь горестно вздыхал,
утираясь кружевным платком, ибо в тысячу раз с большей охотой обратился бы
за помощью к  хозяину другого дома невдалеке от мечети на базарной площади
Александрии, увы, отделенной теперь непреодолимым для его нынешних средств
Средиземным морем.  Он  ничего не  знал  о  судьбе маленького звездочета и
мысленно лишь сравнивал его со своим крючкообразным родственником.
     На другой аллее,  более глухой и тенистой,  близ куста расцветших роз
шел  другой разговор между молодыми людьми,  по-иному относящимися друг  к
другу, но также старающимися не выдать ни своих мыслей, ни своих чувств.
     - И  по-вашему,  мсье Пьер,  поэзия существует для  того,  чтобы дать
слово душе человека?  -  говорила Луиза. - Но математика всего лишь умение
считать  и  никак  не  служит  возвышенным чувствам души.  Почему  же  она
увлекает вас?
     - Поэзия - это пение души, - горячо подхватил Пьер. - Математика же -
песня ума.
     - Как странно: пение и песня, - тихо повторила она.
     Так беседовали они о душе и уме.
     Но то,  что не могли произнести уста,  сказали руки,  когда коснулись
друг друга у розового куста. И ощущение от теплого прикосновения существа,
вчера еще незнакомого,  а  сегодня такого близкого и  желанного,  было так
пронзительно,  что  могло напомнить вопль восторга,  крик  радости,  песню
счастья,  если бы непреодолимая сила условности не сковывала тех,  кто уже
мечтал сковать воедино свои жизни.
     - Мне  показалось,  мсье Пьер,  что вы  оцарапались о  противные шипы
этого куста. Вам больно?
     - Что  вы,  милая Луиза!  Я  не  ощущаю никаких шипов,  никакой боли!
Позвольте мне  сорвать для  вас  эту  красную розу,  она  так украсит ваши
чудесные волосы.
     - Ой,  что  вы,  мсье  Пьер!  Папенька ведет счет каждому бутончику и
будет очень недоволен,  обнаружив недостачу.  И не дай бог, если он увидит
сорванный цветок в моих волосах, как вы того пожелали.
     - Я готов принять гнев вашего батюшки на себя,  милая Луиза,  лишь бы
насладиться таким украшением ваших волос,  как эта роза,  цвет которой так
оттеняет румянец вашего лица.
     И  с этими словами Пьер сорвал с куста великолепную розу с капельками
росы на лепестках.
     Луиза, прилаживая ее к гладко зачесанным темным волосам с колечками у
висков, с улыбкой говорила:
     - Ой,  какая колючая! Я боюсь, что ради меня вы исцарапали себе руку.
Дайте, я пожалею ее.
     - В таком случае позвольте мне сунуть прежде руку в самую гущу куста.
     И  оба  счастливо засмеялись,  засмеялись,  потому что так ловко (или
неловко!) скрывали то, что им хотелось сказать.
     А на другой аллее их отцы тоже рассмеялись,  довольные тем, как ловко
удалось им уколоть друг друга даже без помощи шипов!
     Метр  Доминик  Ферма  рассказал господину Франсуа де  Лонгу  (в  пику
ему!),  каково восточное гостеприимство,  оказанное отцу  с  сыном  совсем
чужим и даже некрещеным арабом в Египте.
     В  ответ  господин Франсуа де  Лонг  справился,  во  сколько обошлась
родственнику его  жены  из  Бомона-де-Ломань  возможность  воспользоваться
восточным гостеприимством нечестивого мавра. Подсчитав (оказывается, когда
требовалось,  он  владел  и  математикой!),  сколько пистолей заплачено за
переезд через Средиземное море  и  во  что  обошлось подношение османскому
паше  в  Александрии,  и  поделив полученную сумму на  число проведенных у
Мохаммеда эль Кашти дней,  он самодовольно отметил,  что не чем иным,  как
расточительством,  трату  мешка  с  золотом ради  арабского гостеприимства
назвать  нельзя,  и  затрясся в  желчном  смехе,  хихикая  и  задыхаясь от
удовольствия.
     Доминику  Ферма  тоже  пришлось заколыхать тучным  телом  в  натужном
смехе,  горьком  и  подобострастном,  лишь  бы  смягчить суровую  скупость
почтенного родственника,  на протекцию которого для Пьера он продолжал еще
рассчитывать.
     Между тем все, что не мог вслух произнести молодой гость, естественно
вылилось у поэта Пьера Ферма в сочиненном им для Луизы сонете:

                             СНЫ - ТОЛЬКО СНЫ

                     Ты приходишь ко мне по ночам,
                     Когда я непробудно усну.
                     По серебряным лунным лучам
                     Ты приносишь с собою весну.

                     Зажурчали по венам ручьи.
                     В сердце - ярких цветов хоровод.
                     От зажжениой тобою свечи
                     Полыхнул, засверкал небосвод.

                     Но зачем утром нового дня,
                     Долгим взглядом мне волю сковав,
                     Покидаешь ты тихо меня,
                     Ничего, ничего не сказав?

                     Сны пусть прежние видятся мне,
                     Но приди же ко мне... не во сне!

     Написав этот сонет при неясном свете молодого месяца,  но  при  яркой
вспышке  молодого  пылающего  сердца,  Пьер  утром после скудного (по воле
"гостеприимного"  хозяина)  завтрака  незаметно  передал  Луизе   заветный
листок, украшенный вензелями с изображением пронзенного стрелой сердца.
     Луизе  очень  хотелось  прочесть,   что  написал  ей  приезжий  поэт,
волнистые волосы которого так красиво падали на плечи,  а  глаза светились
так многоречиво,  но она боялась отца,  держа письмецо на коленях, а потом
перепрятав его за лиф.
     Но  эти тайные,  чисто женские движения не ускользнули от ястребиного
взгляда  настороженного отца,  он  сразу  догадался  о  секретном  письме,
которое дочь пытается прятать, чтобы прочесть в одиночестве.
     Но он и виду не подал,  что все заметил,  и теперь не спускал с Луизы
глаз.  И когда она осталась одна на веранде и  украдкой  достала  заветное
письмо,  а прочтя его,  зарделась утренней зарей, из-за колонны вышел едва
не пополам согнувшийся отец и молча протянул к ней руку.  Луиза вскрикнула
и спрятала листок у себя на груди.  Но Франсуа де Лонг не отступил, и жест
его лишь обрел повелительное значение.
     Опустив   глаза,   Луиза,   воспитанная  в   безропотном  повиновении
родителям, со вздохом отдала отцу злополучный сонет.
     Франсуа  де  Лонг  напялил  на  горбатый  нос  очки  и  стал  изучать
написанное,  перечитывая и  вникая в каждое слово с чисто профессиональной
въедливостью. Потом поднял колючие глаза на дочь.
     - Я  хотел  бы  знать,  каким поведением можно было  вызвать подобное
обращение к себе? - проскрипел он.
     - Я,  право,  не знаю,  - прошептала испуганная Луиза, расплакалась и
убежала к себе в комнату на втором этаже.
     Господин Франсуа де Лонг, пожалуй, впервые за много лет выпрямился во
весь свой довольно высокий рост и  стал похож на жердь,  которую крестьяне
втыкают на огороде.
     Огромными шагами он  вымерял веранду от  колонны до колонны,  пока не
появился шаркающий ногами и глухой слуга.
     Хозяин закричал на него,  сжав кулаки,  а потом приказал тотчас найти
Пьера Ферма и привести к нему,  причем произнес это так громко и несколько
раз,  что услуги старого слуги не потребовалось. Пьер, находясь неподалеку
в  саду (в надежде увидеть Луизу после прочтения его сонета),  сам услышал
приказ де  Лонга и  поспешил к  нему,  кстати говоря,  не  предвидя ничего
хорошего.
     - Что  это  значит,  сударь?  -  грозно встретил его  маститый юрист,
потрясая в воздухе листком с сонетом Пьера.
     - Это выражение моих чувств,  -  почтительно ответил Пьер,  - чувств,
которые вдохновили меня просить у вас, высокочтимый господин де Лонг, руки
вашей дочери.
     - Э нет, сударь! Мы оба, кажется, юристы! - произнес Франсуа де Лонг,
сутулясь и превращаясь в зловещий крюк. - Так разберемся в сочиненном вами
документе.
     - Это  не  документ,  сударь,  это сонет с  английской рифмой,  как у
Шекспира, - тихо произнес Пьер.
     - Вам  надлежало бы  знать,  молодой человек,  что  все написанное на
бумаге являет собой  до-ку-мент!  И  чему  только учили  вас  в  Бордо или
Орлеане?
     - Сонеты  Шекспира или  Петрарки прославляют чувства  и  предмет этих
чувств, уважаемый господин де Лонг. Прославляет и мой сонет вашу дочь.
     - Прославляет? А тут что? Так можно только ославить, а не прославить.
- И выразительным жестом крючкотвора от ткнул согнутым пальцем в последние
строчки сонета. - Звать девицу ночью к себе, "когда я непробудно усну...",
по  юридической  логике  это  "приглашать  к  себе в постель"...  И это вы
называете проявлением чувств?  Такое пристало  какому-нибудь  бесшабашному
мушкетеру,   гордящемуся   любовными   связями,   а  не  претендующему  на
юридическое образование человеку,  с которым я имею несчастье  состоять  в
родстве по женской линии.
     - Почтенный господин де Лонг!  Поэтические слова,  обращенные к даме,
нельзя рассматривать в  буквальном смысле,  тем  более что  поэт в  данном
случае глупо (в  этом надо признаться!)  увлекся выгодной концовкой:  "Сны
пусть...  видятся мне...  и приди же ко мне...  не во сне". Эту неловкость
извиняет искренняя любовь  к  вашей  дочери,  и  я,  осмеливаясь мечтать о
взаимности, почтительно прошу у вас ее руки.
     - Руки моей дочери, которую вы пытались соблазнить?
     - Побойтесь бога,  господин де Лонг! Вы сами были молоды, сами любили
и создали крепкую семью, которая могла бы стать примером для нас с Луизой.
     - Крепкую семью,  говорите,  молодой человек?  А  какие у  вас,  смею
спросить,  есть возможности обеспечить такую крепкую семью? Может быть, вы
владеете родовым поместьем или завидной рентой?  Или у  вашего батюшки все
идет так гладко, что он берет вас компаньоном в свое "процветающее" дело?
     - У  меня есть только одна моя голова,  сударь,  начиненная некоторым
запасом знаний,  и  надежда,  что с  такой могущественной поддержкой,  как
ваша,  сударь,  я  смогу на  посту советника парламента в  Тулузе достойно
обеспечить свою семью, и мы с Луизой будем счастливы.
     - Вы с Луизой?  - пронзительно захохотал Франсуа де Лонг. - Передайте
вашему батюшке,  что  дрянной городишко Бомон-де-Ломань ждет  не  дождется
своего проподконсула...
     - Второго консула, - почтительно поправил Пьер.
     - Ну пусть второго, третьего, пятого... во всяком случае, не первого.
Ждет  не  дождется его  возвращения вместе с  неудачником сыном,  которому
надлежит быть возможно дальше от  Тулузы,  где будет жить до  предстоящего
замужества моя дочь,  имеющая возможность выбирать среди почтенных жителей
Тулузы  достойного  жениха,  способного  солидно  обеспечить семью.  Слуга
проводил бы  вас с  батюшкой до  почтовой кареты,  если бы  мог поспеть за
вами, имея в виду спешность вашего отъезда.
     Так  печально кончилась история  с  злополучным сонетом Пьера  Ферма,
написанным в стиле Шекспира.
     Пьеру очень хотелось проснуться, но, увы, он видел все это не во сне.


     ПОСЛЕСЛОВИЕ К ПЕРВОЙ ЧАСТИ

                                        Жизнь человеческая подобна железу.
                                        Если  употреблять его в дело,  оно
                                        истирается,  если не  употреблять,
                                        ржавчина его съедает.

                                                  Кїаїтїоїн-їсїтїаїрїшїиїй


     Печально наше  послесловие,  хотя  Пьер  Ферма  потерпел лишь  первое
поражение,  почтенный метр  Доминик  Ферма  не  пережил своего  разорения,
ничего  не  оставив ни  сыну,  ни  другим детям,  которым Пьер  уступил во
владение отцовский дом в  Бомон-де-Ломань,  сам рассчитывая лишь на самого
себя, на свои замыслы и силы.
     Печально наше послесловие потому,  что  Пьер Ферма ничего не  узнал о
горькой  судьбе  маленького арабского звездочета,  которого  одарил  таким
царским подарком.
     Лишь  много  лет  спустя  в  Париже  от  былого сотоварища Декарта по
коллежу аббата Мерсенна,  добровольного посредника в переписке ученых,  он
услышал, что аббат уже давно перестал получать письма от арабского знатока
чисел Мохаммеда эль Кашти.
     Но  ни аббат Мерсенн,  ни тем более Пьер Ферма так и  не узнали,  что
маленький арабский звездочет, поразительно сочетая в себе глубокие научные
познания с  суеверием,  наивно  убежденный в  своей  способности угадывать
будущее  по  расположению звезд,  осмелился предсказать османскому паше  в
Аль-Искандарии немилость султана,  за что с согласия султана,  уличенный к
тому же в  мерзостном посещении языческих капищ,  был обезглавлен,  и  все
книги его и  рукописи,  как колдовские,  противоречащие корану,  подлежали
сожжению,  и  при  стечении толпы  правоверных в  одну  из  звездных ночей
(которые так ценил звездочет для наблюдений!) пламя костра вспыхнуло перед
домом  казненного  и  взметнулось от  налетевшего вихря,  пронесшегося над
базарной площадью.
     Так  и  не  удалось  бедняге спасти  свою  голову  от  секиры  палача
османского паши.  Искры и огненные птицы взлетели в черное небо,  почти до
уровня минарета ближней мечети.  Никто не видел,  где падали эти птицы. Но
не исключено,  что в  темноте ночи некий чернокожий гигант,  посветив себе
факелом,  притушил тлеющую птицу и  унес то,  что  осталось от  нее  (быть
может,  таблицу?),  на память о добром хозяине,  иначе чем объяснить,  что
таблица,  над которой работал французский математик, попала наконец в руки
автора*.
     _______________
          * Лет  двадцать  назад во времена египетского президента Насера,
     стремившегося к дружбе своего народа с СССР,  в Каире  и  Александрии
     гастролировал наш Большой театр,  и друг автора,  артист балета С. А.
     Салов,  приобрел на рынке фотографию обугленного музейного документа,
     который,   как   ему  казалось,  может  заинтересовать  фантаста.  По
     сохранившейся части таблицы автору удал