жиданным.
     Старый  солдат к  началу боя  уже  пришел в  себя  и  преисполнен был
благородной ярости, решив хорошенько проучить юного нахала.
     Со свирепым криком бросился он на тоненького по сравнению с ним юношу
и сделал выпад,  чтобы пронзить грудь противника,  но... шпага его, словно
по  ней  стукнули у  рукоятки тяжелым  молотом,  вылетела из  его  руки  и
брякнулась о монастырскую стену.
     Взбешенный капитан  бросился за  нею,  чтобы  продолжить бой,  однако
Сирано не стал ждать,  пока он снова вооружится, как делал это с графом де
Вальвером,  а,  едва капитан со шпагою в руке обернулся,  приставил острие
своей шпаги к  его сердцу,  потребовав,  чтобы тот немедленно покаялся или
перед ним, или перед господом богом.
     Старый солдат выронил подобранную шпагу  и  решил,  что  лучше  найти
смерть на  поле боя во  славу герцога или короля,  чем от  этого наверняка
прошедшего выучку у самого дьявола юнца.
     - Приношу  такие  же  извинения,  какие  выслушал однажды  от  самого
маршала Франции,  не стану называть его фамилии, - пролаял бедный капитан.
- Вам  чертовски везет,  господин  де  Бержерак,  и  вы  наверняка славный
парень! Я взял бы вас в свою роту.
     - Благодарю,  капитан.  Но  пока я  воздерживаюсь от  военной службы,
интересуясь науками и поэзией.
     - Прискорбно, - вздохнул капитан. - А я, признаться, ударяю больше по
другой части.
     - Господа!  - вмешался прыткий маркиз, смакуя свои будущие рассказы о
происшедшем.  -  Поскольку дело разрешилось миром,  то и указ короля можно
считать ненарушенным, что я и предлагаю отметить, за мой счет, разумеется,
в лучшем трактире Латинского квартала. Согласны ли бывшие противники?
     - У  солдата  таких  вещей  не  спрашивают,  -  отозвался  капитан  и
разразился заразительным хохотом, похожим на лай престарелого пса.
     Из-за  раннего  часа  маркиз  поднял  трактирщика с  постели,  и  тот
обслуживал нежданных гостей в  ночном колпаке,  не желая упустить изрядной
выручки.
     Подвыпивший капитан стал умолять Сирано научить его своему волшебному
приему, вполголоса добавив:
     - Если вы не получили это ценой, о которой не говорят даже шепотом.
     - Охотно научу вас,  барон,  если вы мне дадите слово дворянина,  что
будете с его помощью лишь разоружать противников, не нанося им ранений.
     - За  такой прием готов пообещать постричься хоть в  монахи или пойти
евнухом  в  гарем  турецкого  султана,  предварительно повышибав  шпаги  у
десятка-другого чистоплюев в кружевах! - пьяным голосом пообещал капитан и
полез обниматься с  былым своим противником.  -  Я  в своей жизни проиграл
только два боя!  Тебе, молодой мой друг, и... как бы ты думал? Девчонке! -
И он захихикал.  -  Но какой! В кастраты к папе можно пойти! Не девчонка -
факел!  Об нее можно было обжечься!  Вот я  и  обжегся.  Испугался за свое
здоровье,  как сегодня,  когда ты  пощекотал меня у  сердца острием шпаги.
Словом,  каюсь,  струсил первый раз в жизни!  С тобой второй! - И он снова
захохотал своим необычным хохотом.
     Так  закончился  второй  поединок  Сирано  де   Бержерака,   на   миг
появившегося в высшем парижском свете. Однако испытания его для вступления
в это высшее общество не кончились.
     Заботой маркиза де  Шампань,  графа де  Вальвера,  преследоваших свои
собственные цели,  Сирано не  раз приглашали в  высший парижский свет,  но
всякий раз ради нового скандала.
     Оскорбления, притом взаимные, следовали одно за другим.
     Они  всякий  раз  заканчивались вызовом  на  поединок  "оскорбителя",
каковым неизменно оказывался более острый на  язык,  чем любой аристократ,
Сирано де Бержерак.
     Надо  сказать,   что   дуэли  эти   так  же   неизменно  выигрывались
"оскорбителем" или  традиционно  заканчивались  вышибанием  шпаги  из  рук
противника, или его несмертельным ранением.
     Слава  скандалиста  за  Сирано  закрепилась,   а   ко  двору  его  не
приглашали. И ни одна из прекрасных дам не ответила ему нежным взглядом на
его зовущий пламенный взор.
     Жажда любви была у  него подобна жажде путника в пустыне,  а сознание
собственного безобразия граничило  с  тем  отчаянием,  которое  овладевает
таким путником, сознающим свою обреченность.
     И эти чувства Сирано пытался скрыть за внешней веселостью, непомерной
гордостью  и   язвительностью  ко  всем,   кто  скрывал  свою  безобразную
внутреннюю сущность.


     Глава пятая

     ЗНАНИЕ СИЛОЙ

                                       Знание беспредельно. Оно совершенно
                                       противоположно вере.

                                                                   Гї„їтїе


     Трудно представить себе  более  прелестное местечко,  чем  небольшое,
утопающее в зелени имение почтенного графа Жермона де Луилье, ибо только в
сердце  Франции встречаются такие  затянутые полупрозрачной дымкой  уголки
(какие  мне  приводилось  видеть  только  там!)   с  извилистым  ручейком,
протекающим через  парк,  с  изящными дугами  мостиков,  где  так  хочется
задержаться,  любуясь плавающими в  тихой заводи кувшинками со сверкающими
на  солнце  стрекозами над  ними  и  раскинутыми вокруг  по  уснувшей воде
влажными листьями,  даже с  приютившейся на  каком-нибудь из  них забавной
лягушкой.
     Все дышало в парке графа де Луилье тишиной, отдохновением и близостью
к  природе,  аллея,  берущая  начало  от  аккуратного  шато  на  пригорке,
спускалась к пруду, заботливо обсаженная выросшими за столетья деревьями и
оттеняющими их величественность кустами роз, которые цвели здесь все лето,
как  бы  олицетворяя  собой  жизнь  человеческую,  распускаясь  из  бутона
королевами белого,  красного,  даже черного (гордость Жермона де  Луилье!)
цвета,  насыщая воздух душистым ароматом,  чтобы,  увядая затем,  уступить
место  в  живом  букете  красоты  новым  бутонам,  нетерпеливо набухающим,
жаждущим своей нежной пышности, столь чудесной и недолгой.
     По этой аллее, вдыхая запахи благословенной земли, шли отец с сыном.
     - Шапелль,  - говорил граф Жермон де Луилье, вельможа старого закала,
который   сохранил  с   былых   времен   не   только   гордую   осанку   и
аристократическую властность горбоносого,  гладко выбритого лица  с  двумя
энергичными складками по  углам губ,  но  и  не утратил своего влияния при
дворе сменяющихся королей,  с  чем  приходилось считаться даже всесильному
кардиналу Ришелье,  -  мне  не  хотелось встретить тебя словами упрека,  -
продолжал отец,  -  но  сейчас,  когда ты  отдохнул от  тряски в  почтовой
карете, я намерен объяснить тебе, почему вызвал тебя из Парижа.
     - Я боялся вашего недомогания!
     - Славу богу,  я  здоров,  и  если у  меня есть боль,  то вызвана она
тревогой за тебя,  родовитого дворянина и  обещающего поэта.  Я гордился и
твоими стихами и твоим пребыванием в Сорбонне,  так как образование -  это
храм знания,  построенный на фундаменте воспитания,  какое я тебе дал. Так
почему же  я  слышу  вдруг о  попойках,  кутежах,  интрижках с  женщинами,
наконец, о дуэлях, в которых ты принимаешь участие?
     - Клянусь, я не дрался ни разу!
     - Вот как! - воскликнул вельможа, ударяя своей палкой о землю с такой
силой, что едва не вонзил ее в дорожку. - Был только секундантом?
     - Совершенно верно,  отец!  Только секундантом и у весьма порядочного
человека.
     - Вот как!  -  почти в гневе повторил отец.  -  И ты считаешь первого
скандалиста Парижа столь порядочным человеком?
     - Если вы имеете в виду моего друга Савиньона Сирано де Бержерака, то
это именно так.
     - Именно так!  Я имею в виду господина Сирано де Бержерака, в котором
мне не  нравится все,  начиная с  его гасконского имени,  присвоенного его
отцом, отталкивающей внешности и кончая непристойным поведением в светском
обществе! Эти непрекращающиеся дуэли, пренебрежение указом его величества,
наконец, дерзкие стишки, порочащие дворянство, и даже комедия - пасквиль с
осмеянием не только своего коллежа,  но и  священнослужителей,  даже самой
Церкви, все это мне претит!
     - Но, отец, вы же не читали его сочинений!
     - Мне  достаточно слышать  о  них,  чтобы  позаботиться о  пресечении
твоего общения с ним.
     Шапелль поник головой, покорно слушая отца. А тот продолжал:
     - Вот так! Для того я и вызвал тебя сюда.
     - А как же Сорбонна,  лекции,  профессора,  экзамены? - робко спросил
сын, добавив: - Но я счастлив быть подле вас.
     - Экзамены,  степень бакалавра!  Я  подумал об этом!  Вас там слишком
сушат догмами господ профессоров, которые еще не очнулись от былого спора,
сколько чертей можно уместить на острие иголки. Я не против вольнодумства,
даже твоего Сирано,  порицая лишь его поведение. Но торжество догм едва ли
не хуже!  Я убежден,  что в наше время нужно мыслить шире, как умели еще в
Древней Греции,  а  не  засыхать на корню без поливки свежими идеями,  без
чего я не вырастил бы ни старых, ни новых сортов роз, которыми мы любуемся
с тобой.
     - Они прекрасны, как и ваши мысли, отец!
     - Твой умасливающий тон убеждает меня в моей правоте.  Но чтобы ты не
потерял драгоценное для обогащения ума время,  ты,  гость в  нашем имении,
вместе  с  наиболее  близкими  тебе  товарищами,   которых  я  позаботился
пригласить сюда,  прослушаешь приватный курс лекций по  философии,  не той
мертвечины, которой пичкают ваши головы в Сорбонне в угоду всяким мантиям,
а живой, обогащающей философией, растущей из античного веселия ума.
     - Кто же прочтет здесь такой курс лекций?
     - О! Ты и твои друзья не пожалеете! Пьер Гассенди!
     - Гассенди?
     - Да,  тот самый Гассенди, который после заведования коллежем в Дине,
где защитил докторскую диссертацию,  преподавал философию в Эксе, обогащая
ее жизнелюбивыми идеями Эпикура и  развивая их в  части понимания сущности
вещей,  за  что подвергся гонению со стороны отцов-иезуитов,  что для меня
служит высшей рекомендацией ему, и я рад, что он принял мое приглашение на
прочтение лекций для тебя и твоих друзей.
     - А вот,  кажется,  идет один из них!  - воскликнул Шапелль. - Да это
Жан Поклен! Как я рад, отец, твоему выбору!
     - Да,  это обещающий юноша! Когда-нибудь он обязательно станет видным
артистом и  сочинителем пьес,  имея  в  виду  его  теперешнюю склонность к
сценическому искусству,  с  чем  я  имел  возможность познакомиться лично,
прежде чем пригласил его учиться в нашем доме у самого Гассенди*.
     _______________
          * Жан Батист Поклен получил впоследствии  всемирную  известность
     под псевдонимом Мольер. (Примеч. авт.)

     К  отцу  с  сыном  впереди группы молодых людей быстрым шагом подошел
стройный юноша  с  волосами до  плеч,  с  выразительным,  быстро  меняющим
выражение лицом.
     Он  раскланялся с  графом Жермоном де  Луилье,  выказав ему все знаки
высшего  уважения  в  стиле  и  традициях  испанских грандов,  великолепно
скопированных им, а потом обнялся с Шапеллем.
     - Я  так  благодарен графу Жермону де  Луилье за  приглашение слушать
Гассенди рядом с тобой, Шапелль, что не знаю, как это выразить.
     - Стихами,  друг мой,  стихами в  одной из  задуманных тобой пьес,  -
посоветовал господин Жермон.
     - О  если бы  мои стихи зазвучали когда-нибудь со сцены!  -  вздохнул
юноша.
     - Наблюдай жизнь и пиши о ней! - напутствовал мудрый вельможа и пошел
принять  выражение  почтения  и  от  остальных  прибывших  "студентов  его
приватного университета".
     - Не подъезжает ли сам профессор? - забеспокоился хозяин.
     - Мы  обогнали карету,  у  которой чинили в  дороге колесо.  С  нашей
стороны это в  высшей степени неучтиво,  если в  ней ехал сам Гассенди,  -
сказал Жан Поклен.
     - В таком случае я выеду встречать его, - решил господин Жермон.
     Однако этого не  понадобилось.  Пока закладывали его карету,  во двор
усадьбы  въехал  запыленный  экипаж,  доставивший опального  профессора из
Экса.
     Господин Жермон и молодые люди спешили к карете,  но Жан Поклен успел
раньше других и, открыв ее дверцу и опустив подножку, почтительно протянул
руку приехавшему.
     Пьер Гассенди, опираясь на нее, сошел с подножки.
     Низенького роста,  лет уже за сорок,  склонный к  полноте,  в наглухо
застегнутом камзоле с  вертикальным рядом маленьких пуговок,  доходящих до
подбородка,  с  вдумчивым и  удивительно спокойным бритым лицом,  он  снял
шляпу  перед встречающими,  обнажив свой  огромный лоб,  увеличенный из-за
отступивших на  полголовы коротко стриженных волос,  и  приветливо и  чуть
застенчиво улыбнулся.
     Граф Жермон де Луилье вышел вперед и произнес:
     - Рады приветствовать вас, ваше преподобие господин профессор, в этом
скромном замке, где нет ни башен, ни рвов, ни подъемных мостов, но где вас
ожидают  устремленные  вверх,   подобно  башням,  порывы  ваших  учеников,
жаждущих глубоких,  как крепостные рвы,  знаний,  к которым вы перебросите
для них желанные мосты высокой мысли.
     - Если вы,  уважаемый граф Жермон де Луилье,  удостаиваете меня чести
читать здесь приватный курс философии, то курс риторики вам надлежало бы с
вашим   красноречием  прочитать  молодым  людям  самому,   -   почтительно
поклонился  радушному  хозяину   гонимый  братьями-иезуитами  вольнодумный
философ.


     Занятия начались на  следующий день  утром после общего завтрака,  на
котором  присутствовал и  сам  господин Жермон  со  своей  тоненькой,  как
тростиночка, болезненной супругой, графиней Розой де Луилье, которой муж с
любовью посвящал выводимые им сорта удивительных роз.
     Для учеников профессора в  зале замка на  высоких козлах был сооружен
из  длинных досок  стол,  у  которого они  могли  писать  и  читать  стоя.
Профессор должен был занять место у козел с краю стола.
     Но прежде чем он прошел на свое место, его задержал в дверях Шапелль.
     - Ваше преподобие господин профессор,  могу ли я просить вас об одном
одолжении?
     - Пожалуйста, сын мой, я рад быть вам полезным.
     - Речь идет о  непреклонности моего отца в  отношении одного из  моих
друзей, который был бы счастлив слушать ваши лекции.
     - Знаю ли я этого стремящегося к знанию юношу?
     - Это  Савиньон Сирано  де  Бержерак,  окончивший коллеж  де  Бове  в
Париже.
     - Бог мой! Даже в Эксе слышал о буйствах этого молодого человека, и я
должен  признаться,  что  разделяю мнение вашего почтенного родителя,  ибо
такой слушатель моего приватного курса лекций по философии едва ли поможет
их усвоению остальными моими учениками.
     Шапелль поник головой, потеряв всякую надежду переубедить своего отца
с помощью Гассенди, на что он, как на последнюю надежду, рассчитывал.


     Пыль на дороге взметнулась облачком и,  превращаясь в  длинный шлейф,
долго оседала на землю.
     Одинокий всадник мчался галопом, не переходя на рысь.
     Лошадь покрылась разводами пены на взмокшей шерсти.  Казалось,  долго
ей не выдержать.
     Но цель была близка.
     На  всем скаку конь влетел во  двор замка де Луилье,  распугивая кур,
разлетевшихся в  разные стороны,  как водяные брызги от брошенного в  лужу
камня.
     Всадник соскочил с коня,  почуявшего родную конюшню: конь принадлежал
Шапеллю.   Небрежно  кинув  подбежавшему  слуге  поводья,  приехавший,  не
оглядываясь,  бегом  направился к  крыльцу.  Дорогу  ему  загородил другой
слуга,  но был отброшен в  сторону столь неожиданным движением руки,  что,
оказавшись на земле, ничего не мог понять, тупо озираясь вокруг.
     Порывисто открыв дверь,  прибывший столкнулся лицом к лицу с хозяином
замка.
     - С кем имею честь? - спросил граф Жермон де Луилье.
     Молодой человек в запыленной одежде вежливо поклонился.
     - Друг вашего сына, ваше сиятельство, почтительно просит вызвать его,
если почему-нибудь неудобно незваному гостю войти в дом.
     - Именно так.  Вызвать сына крайне неудобно, - заметил граф Жермон де
Луилье, - хотя б у вас и были на то веские причины.
     - Причина более чем  веская,  ваше  сиятельство,  поскольку вам,  как
никому другому, дорога дворянская честь.
     - Вот как? У кого же она затронута, молодой человек?
     - У меня, ваше сиятельство. Ваш сын должен немедленно мчаться со мной
в Париж.
     - Но это невозможно, заверяю вас.
     - Это вопрос чести и моей и его. У меня нет другого секунданта.
     - Опять  дуэль,   запрещенная  королем  и  его  высокопреосвященством
господином  кардиналом?   Если  не  ошибаюсь,   то  я   вижу  перед  собой
неукротимого дуэлянта Сирано де Бержерака?
     - Ваш  слуга и  друг  вашего сына  Шапелля Савиньон перед вами,  ваше
сиятельство,   он   вызван  на  дуэль  юным  герцогом  Анжуйским,   братом
обольстительной Генриэтты,  удочеренной его  отцом.  Он  отозвался  о  ней
неучтиво в моем присутствии, как о прижитой отцом на стороне, чем пробудил
мой гнев,  в  ответ на  что он вызвал меня на поединок.  Мог ли я,  судите
сами,  ваше сиятельство,  не принять такого вызова и слыть трусом? А кроме
Шапелля, секунданта мне не найти.
     - Вот как!  А  не слишком ли часто вам приходится их искать,  дорогой
мой Сирано де Бержерак?
     - Не чаще, чем меня вызывают на дуэль, ваше сиятельство.
     - Я понимаю вашу готовность защищать свою честь и не слыть трусом, но
Шапелля с вами не отпущу! Вот так!
     - Ваше  сиятельство,  почтительно склоняя голову  перед  вами,  я  не
рискнул бы  вызвать вас  на  дуэль,  но  тот вызов придется принять вашему
сыну, если он тотчас не поедет со мной, сохранив тем и нашу дружбу, и свою
честь.
     - Вы  дерзки,  молодой  человек.  В  былое  время  я  ответил бы  вам
согласием драться с  вами,  но сейчас я  не позволю сделать это даже сыну,
который слишком занят.
     - Хотел бы я знать, что это за занятие?
     - Охотно объясню,  рассчитывая на ваше уважение к знаниям. Слыхали ль
вы о философе Гассенди?
     - Гассенди! Ну еще бы! Я преклоняюсь перед ним.
     - Так вот, ради этого уважения к нему вам придется отложить все мысли
о дуэлях. Гассенди читает лекции по философии Шапеллю и его друзьям.
     - О  боже,  что я  слышу!  Вы  говорите не  просто о  занятиях,  ваша
светлость,  а  о предательстве,  которого я не мог ожидать от друга!  Чтоб
Шапелль смог втайне от меня учиться... у Гассенди!
     - Скажу по правде,  Бержерак,  я  вызвал сына с друзьями сюда,  чтобы
прервать ваше с ним знакомство. Вот так!
     - О  нет!  Прервать знакомство,  даже нашу дружбу могу лишь только я!
Прошу простить меня,  я невменяем и даже неучтив, но вынужден пройти в ваш
дом.  Я просто не могу,  поверьте,  остаться в стороне и не слушать мудрых
лекций сторонника воззрений Демокрита! Не слушать вместе с Шапеллем!
     - Я  уступаю не  столько силе,  сколько благородной жажде  знаний,  -
неожиданно сказал граф Жермон,  что-то уловив в лице и голосе гостя.  -  С
условием, что дуэли не будет, - добавил он.
     - Конечно!  Я извинюсь перед герцогом,  ведь он тоже мой друг!  - И с
этими словами Сирано ворвался в зал.
     Там  несколько молодых  людей  стояли  чинно  за  столом  на  козлах.
Прилежные ученики Гассенди уже  услышали шум и  насторожились.  Удивленный
философ прервал начатую речь.
     Ворвавшийся в  зал  молодой  человек с  огромным носом  и  обнаженной
шпагой с размаху ударил ею по столу, разметав листки с записями учеников и
воскликнул:
     - Граф Шапелль де Луилье!  Ты был мне друг, а теперь я должен считать
тебя предателем!  Как мог ты  позабыть обо мне и  не  позвать сюда,  чтобы
вместе слушать Гассенди, которому я спешу воздать хвалу и уважение.
     - А как прикажете мне, неизвестный молодой человек, отнестись к столь
грубому вашему  вторжению и  учиненной помехе  в  чтении  моей  лекции?  К
размахиванию вами шпагой?
     - Шпага Бержерака направлена лишь против зла, предательства и лжи!
     - Тогда позвольте, господин де Бержерак, выступить в защиту господина
Шапелля.  Перед началом лекции он просил меня включить и  вас в число моих
учеников.
     -