как
узнал Пьер Ферма,  невольников.  И он даже остался доволен в душе тем, что
"лишил египтянина-рабовладельца сна и покоя".
     Шутка  молодого  бакалавра  оказалась  вещей,  ибо  не  успел  шкипер
добраться до руля, как один из его невольников крикнул от борта, что видит
корабль со стороны солнца.
     Все вскочили,  приложив руку к глазам,  чтобы солнце не ослепляло. Но
именно потому,  что солнце светило со стороны страшного пиратского берега,
распущенные паруса корабля казались черными, впрочем, может быть, они были
действительно сшиты из черной парусины.
     - Алла,  алла!  - завопил шкипер. - Я знал, что великий аллах накажет
меня за то,  что его правоверный решился якшаться с  неверными французами,
да будет проклято их золото и да будет проклята их неверная вера,  о горе,
горе мне, несчастному!
     - Любезный,  -  строго прервал его офицер. - Я предупреждал тебя, что
моя шпага не любит шуток.
     - Но шутил не я,  высокородный господин.  Его светлость сами изволили
слышать,   как  этот  незрелый  француз  осмелился  вспоминать  о   береге
пиратского государства,  о  пиратах,  которые могли  узнать о  французском
золоте в мешках на моей несчастной фелюге! О горе, горе мне!
     - Любезный,  попридержи язык,  иначе вмешается моя  шпага.  Если  это
пираты, то мы должны встретить их достойно. Что же касается моего молодого
друга,  то он был вправе предположить,  что среди твоих приятелей с других
фелюг, слышавших ваш торг с метром о тысяче пистолей, оказались предатели,
которые вышли  из  порта  вслед  за  твоей  фелюгой,  чтобы донести о  ней
пиратам.  Так  что  не  пытайся свалить вину  с  твоих  приятелей на  моих
соотечественников, иначе... - И он выразительно коснулся рукой шпаги.
     - О горе, горе мне! - причитал шкипер.
     Меж   тем   корабль  с   черными  или  казавшимися  черными  парусами
приближался.  Горячий ветер дул с  берега и при большой парусности корабля
обеспечивал ему  прекрасный  ход.  Несчастная фелюга  со  своим  ничтожным
прямоугольным и косым парусом, казалось, стояла на месте.
     Передав руль чернокожему невольнику, шкипер направился к французам.
     - Ваша  светлость и  другие  почтенные господа.  Не  думайте,  что  я
забочусь о своей жизни. Меня ждут в раю гурии, а здесь - сварливые жены. Я
беспокоюсь за вас, кого я взялся доставить в Аль-Искандарию.
     - Что ты хочешь сказать, любезный? - строго спросил офицер.
     - Нужно  договориться с  отважными пиратами,  да  спасет нас  от  них
аллах.
     - То  есть как  это договориться?  -  забеспокоился и  сразу обрел на
некоторое время потерянный дар речи метр Доминик Ферма.
     - Я имею в виду, досточтимый метр, откупиться от них вашим золотом, о
котором они  прослышали.  Пусть  они  получат этот  проклятый металл,  вам
оставят жизни,  а  мне -  фелюгу с  невольниками,  если те не перебегут на
корабль,  чтобы тоже стать пиратами,  будучи в  душе разбойниками и всегда
причиняя мне тем заботы и хлопоты.
     - Не  болтай,  любезный,  если не хочешь быть проткнутым,  как каплун
вертелом.
     - Ваша светлость, пощадите, да простит мне аллах!
     - Он  хочет ограбить нас,  клянусь святым Домиником!  Ограбить раньше
пиратов,  недаром он  показался мне  морским разбойником еще в  Тулоне,  -
вздыхал Ферма-старший.
     Пьер Ферма тем временем вглядывался в приближающийся корабль:
     - Паруса  казались черными  из-за  находившегося позади  них  солнца,
теперь корабль чуть изменил курс, чтобы пересечь нам дорогу, а паруса его,
если заметите,  стали кровавыми,  отражая свет зари. Право, это прекрасное
зрелище.
     - Если бы не выброшенный ими флаг,  который не заалел от зари, а стал
еще чернее, - заметил офицер.
     - Неужели это  и  впрямь пираты?  Что  нам  делать,  научи нас святой
Доминик.
     - Что касается меня,  господа, то вот мое слово офицера и вот вам моя
шпага.  Я  сумею защитить своих соотечественников,  пока я мыслю,  то есть
пока существую.
     - Но ведь их десятки, сотни, - простонал метр Доминик Ферма.
     - Эй,  любезный шкипер, ко мне! - скомандовал офицер. - Я принимаю на
себя команду во время абордажа, на который, несомненно, пойдут пираты.
     Поведение египтянина могло  показаться странным,  он  расстилал перед
каютой молитвенный коврик и, неохотно повинуясь, направился к офицеру.
     - Какое есть оружие на борту?
     - Только старые турецкие сабли, ваша светлость, ятаганы.
     - Сам станешь к рулю,  твои черные матросы с саблями будут возле меня
по  обе стороны,  Огюст с  двумя пистолетами прикроет нас сзади,  мой юный
друг, поэт и бакалавр, будет заряжать Огюсту пистолеты, а вы, метр, будете
перевязывать раненых,  заранее приготовив для  этого  бинты.  Огюст сейчас
принесет  мои  тонкие  рубашки,  чтобы  разорвать их  на  бинты,  а  также
пистолеты, пули и пороху.
     - Поистине,  ваша светлость, когда вы мыслите, то и мы существуем, да
поддержит нас святой Доминик, - проговорил Ферма-старший.
     Меж тем Пьер,  не обращая внимания на отданные офицером распоряжения,
стоял у борта и оценивающе рассматривал паруса приближающегося корабля, на
борту   которого  уже   виднелись  вооруженные  саблями   люди   в   самых
разнообразных одеждах.  Они  размахивали  абордажными  крючьями  и  что-то
кричали.  Голосов их пока слышно не было,  но корабль, подгоняемый горячим
береговым ветром, рвался к своей маленькой жертве.
     Бакалавр стоял,  и  его  губы шевелились,  словно он  читал стихи или
молитву, однако он не делал ни того ни другого, он считал.
     Что-то вычислив, он решительно направился к шкиперу.
     - Любезный моряк, - сказал он, - мне удалось сейчас высчитать, как ты
можешь избежать на своей фелюге встречи с пиратским кораблем.
     - О  аллах!   Зачем  же  еще  издеваться  над  бедным  мусульманином,
почтенный человек? Как может фелюга уйти при таком ветре от многопарусного
корабля? Лучше убедите своего уважаемого отца и его светлость пожертвовать
золотом,  и я,  уверяю вас,  смогу договориться с пиратами,  среди которых
найдутся правоверные.
     - Ты  не  сможешь уйти на  фелюге от  корабля при таком ветре,  но ты
сможешь уйти от него на той же фелюге, идя против ветра.
     - Против ветра?  -  опешил моряк.  - Так может говорить лишь человек,
впервые оказавшийся в море.
     - Да,  но  я  рассчитал сейчас,  как  надобно менять  курс,  двигаясь
зигзагами*.
     _______________
          * Теперь говорят "галсами". (Примеч. авт.)

     - О,  почтенный  господин,  некоторые  моряки  умудряются  ходить  на
парусах против ветра,  но  самому мне,  видит аллах,  не приходилось этого
делать.
     - Так  придется!  -  раздался жесткий  голос  офицера.  -  Ты  будешь
повиноваться молодому господину.  Я ведь еще не убедился в том, что ты сам
не вызвал пиратов к своей несчастной фелюге в надежде,  что и тебе кое-что
достанется из нашего золота при дележе добычи с пиратами. - И он угрожающе
обнажил шпагу.
     - Я  повинуюсь,  ваша  светлость,  как  можно не  повиноваться такому
высокородному господину!
     - Мой юный друг, вы показываете недюжинные способности. Сможете ли вы
давать указания этому предателю,  если он  действительно предал нас  еще в
порту, как надо менять курс, чтобы идти против ветра?
     - Я попытаюсь, - скромно ответил Пьер Ферма.
     - О  святой Доминик,  помоги моему сыну,  и  я выстрою тебе часовню в
Бомоне-де-Ломань! - воскликнул метр Доминик Ферма.
     Огюст, потеряв свою юркость, словно окаменел и лишь дрожал от страха.
Оба чернокожих матроса-невольника оставались невозмутимы.
     Фелюга резко изменила курс и  пошла шнырять по морю,  казалось,  сама
приближаясь к пиратскому кораблю.
     - Это не  я,  это не я,  ваша светлость,  так приказывает мне молодой
господин!  -  хрипло кричал офицеру шкипер,  видя,  что тот не  вкладывает
шпагу в ножны.
     На  пиратском корабле,  видимо,  были  изумлены поведением суденышка.
Теперь  уже  были  слышны  торжествующие  крики  преследователей,  которые
решили, что жертва сдается и можно скоро поделить добычу.
     Но фелюга опять резко изменила курс.
     Чернокожие  матросы  невозмутимо  выполняли  приказания,  перекидывая
паруса, чтобы они оказались под нужным углом дующему с берега ветру.
     Но как ни маневрировала фелюга, корабль пиратов неотступно надвигался
на нее.
     Мрачный  офицер  стоял  с  обнаженной  шпагой,  метр  Доминик  Ферма,
обессиленный от  дрожи  в  ногах,  сел  на  бочонок,  где  стояла  недавно
шахматная доска,  уронив голову на руки. Огюст забился под запасной парус.
И  он  не видел,  как фелюга буквально прошмыгнула под носом у  пиратского
корабля.  Оттуда  прозвучало  несколько  пистолетных  выстрелов,  но  лишь
единственная пуля  достигла цели,  попав  в  закутанного в  парус Огюста и
оцарапав ему ухо, чем он будет гордиться многие годы.
     При  полной парусности огромный и  неуклюжий по  сравнению с  верткой
фелюгой корабль промчался мимо  нее.  Требовалось время,  чтобы  совершить
маневр,  поставив паруса так,  чтобы идти зигзагом вслед за фелюгой против
ветра.
     Может быть,  у пиратов не было столь опытного моряка, или вообще идти
такому большому кораблю против ветра было куда сложнее из-за  громоздкости
при смене курса, но чем яростнее были крики на пиратской палубе, тем менее
слышными они становились на фелюге.
     - Поистине,  мой  юный  друг,  то,  чего нельзя сделать при  попутном
ветре,   можно  сделать  при  встречном.  Ваши  действия  убедили  меня  в
правильности  того,  что  человек  -  это  связь  безжизненного  телесного
механизма  с  душой,  обладающей  мышлением  и  волей.  Мне  не  привелось
применить шпагу, но я рад, что вы применили то, что сильнее ее.


     Глава третья

     МУДРОСТЬ ИСКУССТВА

                                      ...Волей богов он шестую часть жизни
                                                   ребенком рос добрым.
                                      Шестой половину бородку и знанья
                                                   растил человек.
                                      Части седьмой был обязан и встречей
                                                   с подругой и счастьем.

                                                   Из надмогильной надписи


     В  последний  понедельник  апреля  1629  года,  вкусив  все  прелести
морского путешествия,  начиная  с  бесподобных закатов и  восходов солнца,
неизбежной качки  и  кончая  столь  близкой  и  возможной встречей  с  так
жаждущими этой  встречи пиратами,  четыре  наших  француза увидели наконец
Александрию (Аль-Искандарию).
     Жадно всматривался молодой поэт и  бакалавр в  ослепительную панораму
беломраморных,  сверкающих на солнце строений и колоннад,  лестниц террас,
спускающихся с  высокого берега  к  морю,  воздвигнутых еще  по  повелению
Александра Македонского его  сатрапом  и  правителем Египта  Птолемеем,  а
потом его наследниками в пору расцвета здесь эллинской культуры.
     Здания эти  выступали из  зелени садов как  память былого из  глубины
веков,  и Пьер Ферма пожалел, что не застал самого величественного из них,
уходящего в  облака великана древности,  названного одним  из  семи  чудес
света, Александрийского маяка, разрушенного землетрясением.
     Хозяин фелюги,  вознося хвалу аллаху и суеверно благодарный французам
за  спасение своего  суденышка,  не  без  расчета получить вторую половину
мешка с золотом после обратного рейса в Тулон, и, видимо, не слишком спеша
к   трем   своим   сварливым   женам,    взялся   проводить   приезжих   к
аль-искандарийскому  звездочету  арабу   Мохаммеду   эль   Кашти,   весьма
почитаемому здесь даже турками за его удачные предсказания,  основанные на
знании звезд и тайн чисел.
     Французские  гости  предусмотрительно запаслись  письмами  к  ученому
звездочету,  написанными  парижским  аббатом  Мерсенном,  соучеником  Рене
Декарта по коллежу.  В мрачную эпоху хитроумных интриг кардинала Ришелье и
его  помощника  в  плетении  коварных  сетей  "серого  кардинала" Мазарини
скромный   монах,   тоже   современник   прославленного  Александром  Дюма
д'Артаньяна, в пору Тридцатилетней войны, когда ни в одной из стран Европы
не  издавалось ни  одного научного журнала и  почитались лишь дела военные
или   придворные,   скромный  монах  этот   взял   на   себя   многолетний
подвижнический труд  посредника,  вступив  в  переписку с  учеными людьми,
среди которых окажутся:  во Франции -  Этьен и  Блез Паскали,  Декарт и де
Бесси,  в Италии -  Торричелли,  в Нидерландах -  сам Гюйгенс и в Египте -
арабские знатоки  чисел,  достигшие даже  и  под  тяжелой пятой  Османской
империи успеха в науке о числах.
     Но,  прежде  чем  попасть  к  ученому звездочету,  французам пришлось
побывать у турецкого паши,  представляющего здесь султана,  чтобы получить
соизволение на пребывание в Османской империи.
     Разговор с  пашой  в  окружении роскошных ковров  и  богато  расшитых
подушек был  кратким,  ибо  начался с  подношения ему  того самого мешка с
золотом,  спасенного от  алжирских пиратов.  Паша  в  неизменной феске,  с
оплывшим   лицом,   превосходя  толщиной   даже   метра   Доминика  Ферма,
благосклонно принял дар и важно сказал:
     - Враги  врагов  моих  друзей  -  мои  друзья.  Неверные испанцы,  да
уничтожит их аллах,  теснят правоверных,  французы же готовятся к  войне с
испанцами и  тем  самым  становятся нашими друзьями.  И  пусть  офицерский
мундир одного из  прибывших к  нам  будет свидетельством того,  что другие
французы в  таких мундирах отомстят неверным испанцам за кровь правоверных
мавров.
     Переводчиком служил  шкипер фелюги,  снабжая слова  паши  ссылками на
волю и  милость аллаха и  смотря на мешок с  золотом так горестно,  словно
именно его ограбили тут у всех на глазах,  а провожая дальше гостей к дому
звездочета, непрестанно вздыхал, взывая к аллаху.
     Почтенный  Мохаммед   эль   Кашти   оказался  маленьким,   сморщенным
человечком с  лицом,  подобным высохшему и  потемневшему апельсину,  но  с
горящими умными глазами.  Услышав при  вручении писем,  что  они  написаны
господином Мерсенном,  который особенно высоко,  как и  прибывшие,  ставил
арабские знания тайн магических чисел,  он  выразил свою радость по поводу
прибытия таких почитаемых и  ученых гостей.  И  эта радость его удвоилась,
когда он  услышал по-латыни,  что  переход христианских стран на  арабские
цифры взамен римских,  оставленных лишь  для  воспроизведения дат,  служит
признанием высот арабской математики.  Узнав же, что среди гостей прибыл и
господин Картезиус,  имя которого известно ему по  высоконаучным латинским
манускриптам,  звездочет уже  не  знал,  куда  посадить гостей  и  чем  им
угодить.
     В завязавшейся беседе, когда почтительные черные слуги со сверкающими
белками  глаз  принесли  дымящиеся чашки  с  кофе,  а  также  всевозможные
восточные лакомства,  Мохаммед  эль  Кашти  выразил  высшую  похвалу  цели
путешествия почтенных  французов  -  ознакомление с  достижениями арабской
науки о числах и поклонение могиле великого математика древности Диофанта,
ибо сочинения его,  с которыми он познакомился,  увы, не со всеми, но лишь
найденными в Аль-Искандарии, заставили его трепетать от благоговения.
     Метр  Доминик Ферма  мысленно взывал к  святому Доминику,  пораженный
тем,  что  их  спутник по  морскому путешествию офицер де  Карт (так Ферма
произносил его дворянскую фамилию), который так отважно готов был защищать
шпагой соотечественников, оказывается, известен даже здесь, на краю света,
да еще под странным именем Картезиуса*.  Пьера же Ферма это обстоятельство
нисколько не смутило,  поскольку благодаря болтливости Огюста он прекрасно
знал,  с  кем  путешествует,  к  тому  же  латинские  сочинения Картезиуса
встречались Пьеру Ферма и  даже подсказали ему  теперь неожиданные выводы,
сделанные им с привлечением математической логики.
     _______________
          * Теперь произносят Картезий. (Примеч. авт.)

     Полезно  проследить за  ходом  его  рассуждений,  учитывая  при  этом
господство в  его  время предрассудков,  насаждаемых церковью,  военными и
знатью с  ее безраздельной властью.  И все же.  Известно:  господин Декарт
публикует свои  труды под  латинизированным именем Картезиуса,  в  которое
входит корень "карт",  частичка же "де",  которая у офицера, следовательно
дворянина, должна предшествовать фамилии, отсутствует.
     Для ясности  вспомним,  что  частичка  "де"  во   французском   языке
знаменует,   что   такое  имя  носит  не  просто  "господин  такой-то",  а
"гїоїсїпїоїдїиїнї вїлїаїдїеїнїиїйї тїаїкїиїх-їтїо",  точно так же,  как  в
немецком языке приставка "фон",  грамматическая, стала дворянской, означая
"гїоїсїпїоїдїиїнї чїеїгїо-їтїо",  каких-то имений. А в Англии возведение в
звание  лорда связывалось с заменой прежней фамилии нового лорда названием
дарованных ему поместий.
     Для Пьера Ферма все это само собой разумелось, но тем смелее казалась
его  догадка о  том,  что первоначальное имя Декарта звучало как де  Карт,
последующее же  включение  дворянской приставки "де"  в  тусклую  фамилию,
присущую  простолюдинам,   Декарт,   говорило  о   внутренней  сущности  и
благородной  скромности  философа  в  офицерском  мундире,   не  желающего
выделяться  среди   обычных  людей  сословным  именем  своих  владетельных
предков.  Метр  Доминик Ферма мог  бы  рассказать сыну  о  случаях,  когда
простолюдин,  желая показаться дворянином, выделял из своей начинающейся с
"де" фамилии частичку "де" в  виде приставки,  говорящей о  якобы присущей
ему знатности.
     Может  быть,  молодому поэту,  узнавшему в  пути  глубину философских
мыслей своего спутника,  хотелось увидеть в  нем  отказ  от  спеси  своего
дворянского  сословия,   для   доказательства  чего  Пьер  и   использовал
математическую логику.


     Звездочет  сдержал  свое  слово  и  проводил  французских  гостей  на
запущенное древнее  кладбище  былого  центра  эллинской культуры.  Старые,
местами  почерневшие,  с  проросшей  в  трещинах  травой,  мраморные плиты
казались  воплощением забвения,  которому предали  это  место  захоронения
неверных правоверные властители Египта,  сменяя друг друга,  но истово чтя
Магомета.
     - Сделал все,  что мог,  больше сделают могущие, - сказал на скверном
латинском  языке маленький араб-звездочет.  - Перед вами могила Диофанта с
надписью на камне,  которую я не могу вам  прочитать,  поскольку  не  знаю
языческого наречия.
     - Пусть не  огорчает это  нашего гостеприимного хозяина,  -  тоже  на
ужасном латинском языке,  с  которым он  знаком  был  лишь  по  церковному
богослужению,  заявил метр Доминик Ферма. - Мой сын Пьер с помощью святого
Доминика в  числе  других наук  познал и  древнегреческий язык,  достигнув
некоторого совершенства и в переводах стихосложением.  - Тирада эта стоила
метру   Доминику  Ферма   немалых  усилий,   принимая  еще   во   внимание
непереносимую жару, и он вытер кружевным платком лицо, а потом подбородки,
отдуваясь и от жары и от латыни.
     Маленький   звездочет   был   в   белом   бурнусе,   видимо,   хорошо
предохранявшем его от жары.
     Огюст  стоял поодаль с  кувшином воды,  готовый утолять жажду господ,
как те того пожелают.
     - Можете ли  вы,  мой юный друг,  действительно перевести эту древнюю
надпись, слухи о которой дошли даже до Парижа? - спросил Декарт.
     - Охотно,  -  отозвался молодой поэт.  - Очевидно, полезнее перевести
надпись сразу на  латинский язык,  дабы  смысл ее  стал  понятен и  нашему
уважаемому ученому звездочету Мохаммеду эль Кашти.
     - Ваше  желание  делает  вам  честь,  ибо  связано,  надо  думать,  с
дополнительными трудностями.
     - Вы совершенно правы,  господин Декарт. Сделать стихотворный перевод
с  языка  Гомера на  язык  Вергилия,  сохранив ритмику гекзаметра и  введя
дополнительно   присущие   латинским   стихам   рифмы,