таны,  его  можно было  бы  принять за  завсегдатая Латинского квартала,
населенного студентами, поэтами и художниками.
     Молодой служитель бога вошел в исповедальню,  предложив Мадлен встать
на  колени подле нее так,  чтобы их  разделяла лишь невысокая перегородка,
имитирующая полное одиночество исповедуемой.
     - Итак,  дочь  моя,  что  привело вас  в  столь  поздний час  в  храм
господний?  -  ласково начал невидимый исповедник, и Мадлен в ее отчаянном
положении показалось, что это сам бог на небесах спрашивает ее.
     - Отец мой,  -  трепетно начала она, - я пришла за спасением. Клянусь
господом единым, я не имею за собой вины. - Священник вздохнул облегченно,
но  она не  услышала это,  продолжая:  -  А  у  меня родился ребенок,  нос
которого начинается выше бровей,  и мой муж,  владетельный сеньор Абель де
Сирано-де-Мовьер-де-Бержерак,  грозит убить и его и меня, якобы нарушившую
супружескую верность.  Но здесь,  на исповеди,  перед лицом самого господа
бога,  я клянусь жизнью своего несчастного ребенка,  что господин Абель де
Сирано-де-Мовьер-де-Бержерак его отец.
     - Верю вам,  бедная женщина.  Слова ваши звучат так искренне,  словно
подсказаны вам свыше. Чем же можно помочь вам?
     - Я не знаю,  отец мой,  я взываю об этом к всевышнему. Я не страшусь
за свою жизнь, но жизнь малютки, который ни в чем не повинен, впрочем, как
и я... - И она залилась слезами.
     - Успокойтесь,  дочь моя, - произнес участливо кюре. - Господь сейчас
вразумил меня,  и  я знаю,  что делать.  Идите в замок и ощутите в себе то
очищение, которое дает исповедь.
     Они  вышли из  церкви,  кюре  повозился с  ключами и  пошел проводить
Мадлен до шато,  пообещав,  что завтра поутру он повидается с владетельным
сеньором.
     Кюре же,  возвратясь в свой полудом-полухлев,  засветил свечу, чем на
время обеспокоил сидящих на насесте кур,  достал приготовленную для церкви
гладкую доску и стал набрасывать углем чей-то портрет.
     Надо сказать,  что Арни Патри не сразу посвятил себя служению богу, а
не  так  уж  давно действительно жил  в  Латинском квартале,  носил берет,
блузу,  бороду и занимался живописью, полный радужных надежд, как и другие
завсегдатаи  таверн,  где  он  встречался  с  ними.  Но  произошла  драма,
потрясшая молодого художника до глубины души.  Его подруга, "ослепительная
Лаура",  начисто обобрав его,  исчезла,  даже не  простившись и  ничего не
объяснив ему.  Страдания Анри  Патри были так  невыносимы,  что  он  решил
оставить  греховную  светскую  жизнь,   навеки  отказаться  от  общения  с
прекрасным полом и посвятить себя служению единому господу.
     Настоятель монастыря,  к которому он обратился, взялся устроить его в
духовную семинарию при условии, что он бесплатно распишет стены только что
выстроенной  монастырской часовни.  Годы,  проведенные в  семинарии,  были
тяжелым испытанием,  в  котором молитвы,  нравоучения и  наказания сменяли
друг друга.
     По  окончании  семинарии  Арни  Патри  дал  обет  безбрачия  и   стал
священником.  Его сразу же направили помощником кюре в одну из ближайших к
Парижу деревень, где он и получил теперь приход.
     Всю  ночь при свете свечи писал красками деревенский священник отнюдь
не икону,  а утром, сняв с насеста старую пеструшку и молоденького петуха,
засунул их  в  корзину и  отправился к  владетельному сеньору в  его замок
Мовьер-Бержерак.
     Владетельный  сеньор  принял  его  хмуро,  с  недоумением  косясь  на
корзину, из которой торчала какая-то доска. Но господин Сирано помнил, что
для  того,  чтобы приблизиться к  королевскому двору,  нужно слыть истовым
католиком,  и он провел бедного сельского священника, предвидя его просьбы
в  пользу церкви,  в  отдельную комнату,  украшенную охотничьими трофеями,
унаследованными им еще от предков,  занимавшихся в отличие от него охотой,
имея на то привилегии.
     - Владетельный  сеньор,   я  обеспокоил  вас,  поскольку  имел  честь
крестить  вашего  сына  Савиньона  и   заметил  на   его   лице  некоторые
особенности, о которых и хотел побеседовать с вами.
     Господин   Абель   де   Сирано-де-Мовьер-де-Бержерак   покраснел   от
сдерживаемой ярости, ибо даже служителю церкви не следовало бы лезть в его
семейные дела.
     К  счастью,  кюре упомянул лишь о крестинах,  а не о ночном посещении
церкви  женой  Абеля  Сирано  и  пробудил  в  нем  лишь  недовольство  при
упоминании об уродстве сына, а не ярость против "неверной жены".
     Меж   тем   странный  кюре   вынул   из   корзины   сначала  облезлую
курицу-пеструшку,  а  вслед за ней бойкого петушка,  который сразу замахал
крыльями и  вспорхнул на спинку дедовского кресла,  красовавшегося в  этой
убогой комнате, будучи единственным ее украшением.
     - Что это вы,  отец мой,  решили превратить мой замок в  курятник?  -
осведомился пораженный хозяин.
     - Я хочу обратить ваше внимание, сиятельный сеньор...
     Это обращение польстило Абелю,  хотя и  не разгладило на его лбу двух
резких и глубоких морщин над бровями.
     - Вглядитесь  в  этих  птиц,  находящихся  между  собой  в  некотором
родстве, но разделенных тридцатью пятью поколениями.
     Господин  Абель  де  Сирано-де-Мовьер-де-Бержерак  тупо  уставился на
священника, по-бычьи нагнув голову.
     - Я позволю себе уверить вас,  сиятельный сеньор, что этой пеструшке,
сохраненной  покойным  священником нашего  прихода,  помнящим  еще  давних
владельцев этих  земель  господ де  Бержерак,  этой  пеструшке,  с  вашего
позволения, исполнилось нынче тридцать шесть лет.
     - Что?  -  обалдело переспросил господин Абель Сирано.  -  Никогда не
слышал о такой долгой куриной жизни.
     - Конечно,  это так, сиятельный сеньор, поскольку кур никто не держит
так долго, они много раньше такого возраста попадают в суп, но, если бы их
щадили,  они жили бы не меньше этой пеструшки,  с которой начал наш старый
кюре свой опыт.
     - Какой же опыт и какое мне до него дело, отец мой?
     - Старый священник обратил внимание на пеструшку,  когда она была еще
цыпленком. Посмотрите, у нее на правой ноге не три, а четыре пальца.
     - И вправду так, - подтвердил Абель де Сирано. - С чего бы это?
     - Старый наш кюре тоже задумался над этим и  решил выяснить,  в каком
поколении повторится этот уродливый признак у  кур,  которые произойдут от
странной пеструшки,  а  ее  он  сохранил как  живое  доказательство в  его
научном исследовании,  какие так  поощряются у  нас в  монастырях,  давших
приют замечательным ученым вроде аббата Мерсенна.
     - Слышал, слышал. Так наш кюре же умер.
     - Скончался,  сиятельный  сеньор,  так  и  не  дождавшись  результата
начатого им  опыта.  И  уже  после его  смерти из  яйца вылупился вот этот
петушок.  Помня заветы старого кюре,  я,  дав ему слово продлить его опыт,
храню теперь и пеструшку и петушка,  для которого она тридцать четыре раза
бабушка.
     - Что-то  не  пойму,  то тридцать шесть лет,  то тридцать четыре раза
бабушка.
     - Так ведь цыплята выводятся и  вырастают в  течение года,  годовалые
куры кладут яйца и дают новый выводок. В первый год пеструшка была матерью
первых  своих  цыплят,   а  в  следующие  годы  -  бабушкой,  прабабушкой,
прапрабабушкой и так тридцать четыре раза бабушкой.
     - Мудрено,  -  покачал своей квадратной головой владетельный сеньор и
погладил вислые усы.
     - Вот  и  я  хотел  задать  вопрос  вашей  светлости:  можете  ли  вы
представить себе  облик своего предка в  тридцать пятом поколении,  что-то
вроде тысячи лет назад, как бы в шестисотом году после рождения Христова?
     - Не могу, - признался названный "вашей светлостью" Абель Сирано.
     - А я,  вдохновенный господом богом,  принес вам портрет этого вашего
предка, - сказал священник, доставая из корзины доску, над которой работал
всю ночь.
     Господин  Абель  де  Сирано-де-Мовьер-де-Бержерак в  немом  удивлении
уставился на портрет неизвестного человека, очень похожего на него самого,
но  у  которого  вместо  глубоких вертикальных морщин,  продолжающих линии
носа, красовался сам нос, разделяющий лоб почти доверху пополам.
     - Теперь извольте посмотреть на петушка,  владетельный сеньор. У него
на  правой лапке тоже четыре,  а  не  три пальца,  совсем как и  у  старой
пеструшки.  Я  намерен продемонстрировать это  чудо природы в  монастыре в
Париже, а может быть, и в Сорбонне.
     - Уж  не хотите ли вы продемонстрировать и  моего сына Савиньона этим
мудрецам?
     Кюре скрыл улыбку.  Владетельный сеньор назвал Савиньона своим сыном,
одним этим выдав то впечатление, которое вызвало в нем появление странного
кюре со своими курами и разрисованной доской.
     - Я  хочу,  ваша светлость,  чтобы ваш  сын Савиньон отныне почитался
вами как подлинное свидетельство древности и знатности вашего благородного
рода,  берущего,  быть может, начало от изображенного мною по наитию свыше
вот этого лица,  портрет которого я  с глубокой преданностью подношу вашей
светлости.
     И молодой кюре с поклоном передал доску хозяину замка.
     "Возьмет или не возьмет?" - звучало у него в мозгу, ибо этим решалась
судьба бедной женщины и ее сыночка.
     Господин  Абель  де   Сирано-де-Мовьер-де-Бержерак  после  некоторого
колебания принял подношение,  но  не  потому,  что его убедил опыт старого
священника,  завершенный уже  при  молодом кюре,  ибо он  ничего в  нем не
понял,  а потому,  что этот молодой кюре сказал о наитии свыше, повелевшем
ему изобразить предка Абеля.  Может быть,  и  в  самом деле это был первый
Сирано? Ведь наитие-то от бога!
     Кюре,  забрав  своих  кур,  но  оставив портрет,  щелкая  деревянными
башмаками по половицам замка,  ушел в надежде, что исповедовавшейся у него
женщине будет легче.
     И  когда ему привелось в  последующие годы крестить сначала ее дочь и
потом еще одного сына, он понял, что совершил в свое время доброе, угодное
господу богу дело.
     А    тогда,    глядя   ему   вслед   из   окна   замка,    Абель   де
Сирано-де-Мовьер-де-Бержерак размышлял,  насколько это  было доступно ему,
принадлежавшему  к  той  части  дворянства,   о  которой  говорилось,  что
"грубость ее равняется невежеству.  Нетерпимая и  несносная,  она тормозит
общественную жизнь  своими  узкими  претензиями,  ссорами  за  первенство,
ненавистным для всех злоупотреблением своим правом охоты и вымогательством
у крестьян,  к чему дворян понуждает все увеличивающаяся нищета, не дающая
им покоя"*.
     _______________
          * Из вступительной статьи акад. В. И. Невского к трактату Сирано
     де Бержерака "Иной свет", М., "Академия", 1931.

     Не знал от нее покоя и Абель де Сирано-де-Мовьер-де-Бержерак,  хотя и
держал в руках портрет своего возможного предка,  который отнюдь не сделал
его богаче. И он не стал вешать его на стену, как подумал было при кюре, а
запрятал в чулан.
     Он  решил не подавать виду,  что изменил отношение к  Савиньону,  нос
которого по-прежнему злил  его,  хотя,  быть  может,  и  отражал внешность
далекого предка.  Однако неизвестно,  был  ли  тот  галл близок к  Цезарю,
который властвовал над Галлией.


     Глава вторая

     ОБИЖЕННЫЙ ПРИРОДОЙ

                                       Поразителен факт, что у большинства
                                       гениальных людей были замечательные
                                       матери,  что  они  гораздо   больше
                                       приобретали у матерей, чем у отцов.

                                                                Бїоїкїлїь,
                                               английский историк XIX века


     В  первую пятницу апреля 1625  года  одинокий всадник,  прославленный
впоследствии как  баловень "отваги  и  шпаги",  ехал  вдоль  берега  Сены,
направляясь  в  Париж,   увы,   без  монет  в  кармане,   но  с  отцовским
благословением и  твердым  намерением покорить  город  своих  честолюбивых
надежд.
     Перед последним перегоном до столицы он решил дать передохнуть своему
ленивому коню до  смешного редкой желтой масти,  да и  самому разлечься на
траве у воды,  течение которой доведет его теперь до самого Лувра,  где он
найдет старинного друга отца, ныне капитана мушкетеров короля.
     Лежа в приятно пахнувшей траве,  навевающей сладкие грезы, и наблюдая
за  полетом  легких  стрекоз,  которым не  нужны  ни  важные  встречи,  ни
поединки,  ни рекомендательные письма, наш честолюбивый юноша, ибо не было
ему и двадцати лет, заметил на противоположном берегу в тени плакучей ивы,
опустившей ветки к воде,  толстенького мальчонку лет шести с удочкой.  Тот
неотрывно смотрел на обтекаемый струйками поплавок.
     С  присущей  отдыхающему  всаднику  наблюдательностью  он  заметил  и
подошедшего к юному рыбаку другого мальчика тех же лет, внешность которого
не  могла не привлечь внимания,  ибо обладал он носом непомерной величины,
который походил одновременно и на складку лобной кости черепа, и на птичий
клюв.
     - А,  дятел!  -  донесся с того берега приветливый голос рыболова, не
содержащий, впрочем, и тени насмешки. - Садись, рыбачить будем.
     И  тут  будущий маршал  Франции,  прославленный не  только сверкающим
талантом Александра Дюма,  но  мемуарами,  изданными Куртилем де  Сандра у
Пьера Руже в Амстердаме в 1701 году, когда минула эпоха Ришелье, Мазарини,
Людовика XIII  с  борьбой  всех  против  всех,  крестьян против  феодалов,
феодалов против  короля,  короля против кардинала Ришелье,  Ришелье против
Испании и  всех непокорных,  и шпага наряду с интригой,  казалось,  решала
все,  юноша, которого мы повстречали на берегу Сены, приподнялся на локте,
увидев,  как  рыболов судорожно дернул  удочку  и  над  водой  серебристой
звездочкой в лучах солнца сверкнула взлетевшая в воздух рыбка.
     - Кола! Кола! Что ты делаешь! Ведь ей больно! - закричал подошедший.
     Но рыболов,  очевидно, был менее чувствителен и, ухватив добычу, стал
освобождать ее от крючка.
     - Кола!  Кола!  -  со  слезами на  глазах и  в  голосе умолял носатый
мальчик. - Давай отпустим ее в воду. У нее, может, тоже есть детки!
     При этих словах отдыхающий всадник даже сел на траву, изумленно глядя
на тот берег.
     - У нее,  у нее! - передразнил рыболов. - А может, это не она, а он -
отец. А какие отцы бывают, сам знаешь.
     При упоминании об отце,  которого наш всадник глубоко чтил, он встал,
направляясь к пасущемуся коню.
     - Ну, Кола, все равно отпусти ее, я подарю тебе нож.
     - Нож? - живо отозвался толстенький. - С костяной ручкой?
     - Конечно, подарю.
     - Нет, не так! Я продам тебе рыбку за твой нож. А лучше сварить бы из
нее суп. Давай поймаем еще и разведем костер.
     Всадник, занеся ногу в стремя, ждал конца разговора ребят.
     - Нет, ты обещал выпустить ее за нож. Смотри, как она дышит! Будто ей
сдавили горло. Сам знаешь, каково это!
     - Да уж знаю,  -  проворчал Кола, невольно потерев пальцами шею. - Ну
ладно, бери, твоя взяла.
     Отъезжая, всадник уже не видел, как мальчик с длинным носом, встав на
колени,  дотянулся до водной поверхности и опустил в прохладу руку. И там,
почувствовав, как сильнее забилось скользкое тельце, он разжал пальцы.
     С радостной улыбкой наблюдал мальчуган,  как вильнула рыбка хвостиком
и исчезла в уже непрозрачной глубине.
     А до отъехавшего всадника донеслась последняя фраза:
     - Ну с тобой,  Сави,  рыбьего супа не сваришь,  пойдем сходим за моим
ножиком.
     "Однако,  -  презрительно подумал всадник, погоняя отнюдь не ретивого
коня,  -  из  такого мальчугана толку не выйдет ни для короля,  ни для его
высокопреосвященства. Не шпагу надобно дать в эти руки, а веретено!"
     С  таким  глубокомысленным заключением он  уехал  навстречу небывалым
приключениям,  и  пути  двух  героев столь  разных книг,  но  одной эпохи,
разошлись.
     Мальчуганы же  шагали  по  улице  деревни,  если  так  можно  назвать
извилистую пыльную тропу вдоль неровного ряда бедных крестьянских хижин.
     - Это все мать тебя учит так "добру",  - досадливо ворчал толстенький
Кола. - И кем только ты, Сави, вырастешь? - по-взрослому вздохнул он.
     - Мою мать не тронь,  -  угрожающе предупредил Савиньон.  -  Она меня
любит.
     - Любит, любит, - заверил Кола и добавил: - Я-то знаю за что!
     - И ты о том же, Кола! А еще друг!..
     - Я всегда за тебя, - заверил Кола.
     В  следующий миг ему представилась возможность доказать это на  деле,
ибо ребят догнала ватага босоногих сорванцов,  которые, приплясывая, стали
петь  дразнилку,  сочиненную старшим братом  Кола  по  матери,  в  прошлом
госпожи Бриссайль, ныне жены лавочника Лебре.

                       Носолобый,
                                       Носолобый!
                       Почему твой нос как кость?
                       Носом чтобы,
                                       носом чтобы
                       Заменять в прогулке трость!

     В  то  время  как  расчетливый рыбак  замер на  месте,  оберегая свою
рыболовную снасть,  взбешенный нанесенной ему  обидой "носолобый" мальчик,
подобно вепрю,  бесстрашно бросился на обидчиков.  Вид его был так ужасен,
что все они кинулись врассыпную, но Сави нагнал старшего из них, брата его
друга Кола,  с  размаху налетел на  него,  сбил  с  ног  и  начал тузить с
необычайной сноровкой.
     Избиваемый не  столько  вертелся,  защищаясь,  сколько  вопил  благим
матом, взывая о помощи.
     Но  никто из  перепуганных сорванцов на  помощь к  нему не пришел,  и
"носолобый" продолжал свою жестокую расправу до  тех пор,  пока не ощутил,
как кто-то клещами впился в его руку у плеча.
     - А ну-ка,  бесенок, прекрати молотьбу! Это тебе не ток и не зерно! -
послышался тонкий мужской голос, принадлежащий толстому лавочнику Лебре, у
которого  под  круглым  румяным  лицом  с  заплывшими глазками имелось  по
меньшей мере три подбородка. - Опять драка? Снова ты нарушаешь деревенский
покой?   Я   сейчас  сведу  тебя  к   твоему  отцу,   господину  Абелю  де
Сирано-де-Мовьер-де-Бержераку. Он тебя не погладит по головке, какой бы на
ней ни красовался клюв.
     Сави извернулся и укусил лавочника за руку.
     - Ах так!  Ты еще и кусаться,  бешеный щенок! - взвыл Лебре и ухватил
теперь уже обеими вытянутыми руками Сави за плечо, не давая ему дотянуться
зубами.
     Савиньон упирался,  извивался, дергался, стараясь вырваться из цепких
рук, но лавочник потащил его по направлению к замку.
     Маленький Лебре, держа в одной руке удочку, в другой банку с червями,
испуганно смотрел,  как волочит отец его друга к шато. Потом он повернулся
и помчался домой, чтобы гнев отца не перекинулся на него.
     Господин Абель  де  Сирано-де-Мовьер-де-Бержерак услышал  срывающийся
фальцет лавочника и  важно вышел на  шаткое крыльцо замка,  чтобы,  как  и
подобало в прежние времена "владетельному сеньору", вершить суд.
     Толстяк   голосил,    взывая   к   господу   богу,   королю   и   его
высокопреосвященству  господину  кардиналу,   а   также  к  "владетельному
сеньору",  который должен оградить жителей деревни,  арендующих его земли,
от  бесчинств  своего  отпрыска.  Отмеченный чуть  ли  не  самим  дьяволом
необычным знаком на лице, этот отпрыск неукротимым своим буйством держит в
страхе не только детей, но и взрослых, кусаясь, как собака.
     При  этом  пострадавший Лебре представил для  обозрения свою  руку  с
явными следами маленьких зубов.
     Вслед  за  доказанной  таким  способом  виной  последовал  суровый  и
справедливый приговор,  а  вслед за тем незамедлительное наказание,  когда
судья превратился в палача.
     Господин Абель де Сирано-де-Мовьер-де-Бержерак тут же на крыльце снял
с сына пояс,  удерживающий панталоны,  отчего те, естественно, спустились,
оголив истязуемое место, и начал порку, ожесточаясь с каждым ударом.
     Лебре,  с удовлетворением наблюдая за экзекуцией, ожидал криков, слез
и мольбы о пощаде, но услышал лишь скрежет зу