ота
телег,  душного благодаря острым запахам ворвани,  рыбы, жареных каштанов,
фруктов и все же чем-то волнующего из-за дыхания моря,  моря, не виданного
прежде молодым бакалавром.
     В  толпе мелькали разноцветные платки на лохматых матросских головах,
всевозможные береты,  кепи,  шляпы с перьями и без перьев, порой виднелись
издали заметные чалмы правоверных мавров,  побывавших в  Мекке,  а изредка
над  всей  этой  пестротой проплывал замысловатый женский  головной  убор,
напоминая парусник, рассекающий морские волны.
     Отец и  сын из  Бомон-де-Ломань не  направились по  примеру остальных
пассажиров почтовой кареты к гостинице "Пьяный шкипер" с ржавым якорем над
входом вместо вывески,  а пошли прямо в порт,  где у набережной сгрудилось
несметное число лодок,  шлюпок,  фелюг и  рыбачьих суденышек и  в солидном
отдалении от них на рейде стояли со спущенными парусами несколько каравелл
и других парусников.
     Почтенный второй  консул Бомон-де-Ломань стал  подыскивать суденышко,
которое могло бы за недорогую плату пересечь Средиземное море и доплыть до
Египта, не перевернувшись в пути.
     Такое   желание  толстого  француза  так   заинтересовало  нескольких
владельцев фелюг и  возбудило в  них  столь беспокойные чувства,  что  они
окружили второго консула из Бомон-де-Ломань,  галдя,  толкаясь и наперебой
предлагая свои услуги. Все эти люди в фесках, принесенных завоевателями из
Османской империи, с дубленной всеми ветрами коричневой кожей и продувными
физиономиями.
     Почтенному второму консулу показалось,  что  это пираты устремились к
нему,  беря его на абордаж,  и он отчаянно защищался,  довольно беспомощно
размахивая короткими руками.
     Однако шумные предложения услуг продолжались до  тех  пор,  пока метр
Доминик Ферма, так звали второго консула, не остановил свой выбор на одном
из египтян,  который лучше других объяснялся по-французски и  менее других
походил на  морского разбойника,  хотя,  несомненно,  был  им,  заломив за
доставку двух  французов в  Александрию тысячу пистолей -  цену совершенно
разбойничью.
     - Да вся твоя грязная фелюга с  тобой вместе в придачу не стоит этого
мешка золота!  И пусть сам святой Доминик подтвердит мою правоту, - воздев
руки к небу, возгласил тучный француз.
     Надо  отдать  должное  возмущенному  метру  Доминику  Ферма,  он  был
расчетлив и скуп, не взяв с собой даже слуги.
     Пока отец торговался с моряками,  его сын вышел на берег, наслаждаясь
дуновением  ветра  и   любуясь  морским  простором,   небесной  синевой  и
белокрылыми чайками, срывающими пену с морской волны.
     Молодой человек был поэтом,  владел несколькими языками и писал стихи
с  одинаковым изяществом и  по-латыни и  на  древнегреческом,  а  также на
французском и испанском языках, и, как с похвалой отзывались о нем знатоки
светской поэзии, писал так, словно подолгу жил при дворе самого императора
Августа или при дворах католических королей в Париже или Мадриде.
     Теперь под  шум  прибоя и  крики чаек он  сочинял стихи о  море.  Ему
вспомнилась строчка из восьмой песни "Илиады":
     "Дїоїлїгїої кїаїкї     дїлїиїлїоїсїяї     уїтїрїої     иї     дїеїнїь
вїоїзїрїаїсїтїаїлї сївїеїтїоїнїоїсїнїыїй..."
     И  сами  собой стали слагаться гекзаметром размеренные строки гимна -
ослепляющей  красоте  стихии  и  рождающей  возвышенные  чувства,   стихи,
сочиненные не на французском,  а на древнегреческом языке,  потому что наш
поэт весь был полон мечты о  путешествии в  Александрию к  могиле великого
Диофанта,  загадочную надпись на  могильном камне  которого он  мечтал сам
прочитать  и  перевести,   ибо,   по  слухам,  ее  надо  было  решать  как
математическую задачу.
     Длинные мягкие  волосы  волной ложились на  плечи  молодого человека,
обрамляя  задумчивое  лицо,  удлиненное тяжеловатым носом,  но  освеженное
девичьими нежными губами с  пробивающимися над  ними  усиками,  а  большие
умные  глаза  смотрели как  бы  сквозь  рассматриваемый предмет.  Так,  по
крайней  мере,   показалось  юркому  французу  с   плутовским  взглядом  и
притворной улыбкой,  который подошел к  юному бакалавру и  не  мог  понять
восторга поэта  перед  морем и  чайками.  Кивнув в  сторону метра Доминика
Ферма, окруженного владельцами фелюг, он произнес:
     - Я  слышу,   почтенный  господин  подыскивает  фелюгу  для  морского
путешествия, быть может совместно с вами, сударь?
     Молодой бакалавр лишь проницательно посмотрел на говорившего,  отчего
юркий  француз  поежился  и  стал  оправдываться приказом  своего  хозяина
отыскать в порту возможных попутчиков.
     Между  тем  спор  на  набережной не  утихал,  и  хриплый голос моряка
продолжал настаивать на  тысяче пистолей,  якобы названной им  по  велению
самого  аллаха,  а  срывающийся фальцет  второго  консула  Бомон-де-Ломань
выкрикивал,  что морской разбойник пытается выманить у  него в четыре раза
больше, чем допустит сам господь бог!
     Неожиданно к  торгующимся подошел высокий стройный офицер  в  мундире
королевской гвардии,  с нарядной шпагой на боку и с изысканной вежливостью
произнес:
     - Почтенный   метр,   и   ты,   любезный,   ваши   достаточно  громко
произнесенные слова сделали участниками вашего спора многих, в том числе и
меня, могущего предложить вам решить ваш спор так, чтобы каждый получил бы
или отдал то, что желает.
     Моряк и метр Доминик Ферма замолчали от изумления, а блестящий офицер
продолжал:
     - Нет ничего проще,  почтенный метр,  вам заплатить за доставку вас с
сыном в Александрию двести пятьдесят пистолей,  а тебе, любезный, получить
свою тысячу пистолей.
     Моряк и буржуа, только что так громко спорившие, стараясь перекричать
друг  друга,  теперь надолго смолкли,  как  бы  состязаясь в  разгадывании
удивительной задачи,  пока наконец моряк первым не  обрел дар  слова и  не
начал выражаться высоким стилем знатных господ,  бог  знает где научившись
этому, притом жалостным, но по-прежнему хриплым голосом:
     - Его светлости господину высокородному офицеру угодно посмеяться над
бедным моряком,  который слабее в искусстве счета,  чем ученые господа, но
он хорошо считает до трех, а потому знает, сколько у него сварливых жен, а
уж  кучу детей пересчитать не  может,  хотя знает,  что  их  надо кормить,
поить,  одевать,  наряжать и украшать серьгами и кольцами, что стоит никак
не менее тысячи пистолей.
     - Я же сказал, любезный, что ты получишь их, а вы, почтенный метр, не
истратите больше того, что хотели.
     - Но как?
     - Как? - воззрились на офицера оба спорщика.
     Внезапно в разговор вступил подошедший Пьер Ферма, бакалавр:
     - Это  не  так трудно определить.  Вероятно,  господин офицер имеет в
виду,  что на  фелюге отправимся не только мы с  отцом,  но и  он со своим
слугой,  а  шкипер не только переправит нас в  Александрию,  но и доставит
обратно в Тулон.  Половину же расходов,  очевидно, господин офицер намерен
принять на себя.
     - Ах вот как!  Слава святому Доминику! - обрадовался второй консул. -
Как же, Пьер, ты додумался до решения, столь же неожиданно простого, как и
удачного?
     - Прежде всего,  потому,  что  оно принадлежит не  мне,  а  господину
офицеру,  чей  слуга  признался  мне,  что  отыскивает  попутчиков  своему
господину. Остальное - дело арифметики.
     - Я  счастлив буду  иметь  такого попутчика,  как  его  светлость!  -
обрадованно воскликнул метр Доминик Ферма.
     - О нет,  нет!  -  поморщился офицер.  -  Я не граф и уж тем более не
герцог,  чтобы обращаться ко мне как к светлости. - И, обернувшись к Пьеру
Ферма,  поклонился и неразборчиво назвал свое имя, потом снова обратился к
Ферма-отцу:  -  Я  служу его величеству королю и  его высокопреосвященству
кардиналу.
     - Ниспошли  господь  успеха  им  во  всех  их  мудрых  делах,  и  его
величеству и его преосвященству,  а также и вам, сударь, за то, что вы так
блистательно решили, казалось бы,  неразрешимую задачу.  Пусть  кто-нибудь
скажет, что я не прав.
     - Однако ее с  завидной легкостью решил и ваш сын,  метр.  Это делает
ему честь.
     Офицер был  лет  на  десять старше Пьера Ферма и  говорил о  нем чуть
свысока.  Молодому бакалавру это не  доставило удовольствия,  но,  обладая
характером скорее добрым и  веселым,  чем заносчивым,  он  не придал этому
особого значения, полагая, что ничто так не сближает людей, как совместное
путешествие.
     Все  это  время египтянин тщетно силился одолеть вопрос,  как  же  он
получит свое золото, если этот толстый скряга останется довольным? И он на
всякий случай снова завел разговор о  своих трех  сварливых женах,  детях,
нарядах и украшениях для них.
     Тогда метр  Доминик Ферма,  обретя отличное расположение духа,  решил
пошутить и, обращаясь к моряку, сказал:
     - Вот  что,  милейший разбойник.  Ты  так много болтаешь о  сварливых
женах,  что послушай теперь притчу о них.  Святой Доминик учил,  что в рай
попадают не только праведники,  но и глубоко несчастные люди.  И следит за
этим святой Петр,  у  которого ключи от  рая.  Однажды не совсем праведная
душа умершего поведала,  какие горести познала в  жизни от сварливой жены.
Долго  взвешивал святой Петр  грехи и  несчастья бедного мужа  и  все-таки
открыл ворота рая.  Второго же горемыку,  натерпевшегося от двух сварливых
жен,  он пропустил в рай без размышлений. Но тут, расталкивая локтями души
умерших,  к  воротам рая  стал  пробиваться некто,  отстранив даже  самого
святого Петра.  "Куда ты?"  -  спросил тот его.  "У меня было вдвое больше
сварливых жен,  чем у того,  кого ты только что пропустил без раздумий,  -
четверо!" - "Э, нет! - ответствовал Петр. - Дураков в рай не пускают!" Так
что, милейший, пока не поздно и у тебя только три сварливых жены, переходи
скорей в  истинную веру святой католической церкви!  -  И почтенный буржуа
заколыхал в смехе всем своим грузным телом и затряс жирными подбородками.
     - О  несчастный неверный!  Да  замкнутся твои  уста,  пока всесильный
аллах  не  услышал твои  кощунственные речи!  Как  только можно выговорить
такое!  -  Религиозный страх так обуял моряка, что он заколебался было, но
желанный мешок золота предстал перед его мысленным взором и  взял верх,  а
потому египтянин закончил смиренно:  -  Видно, аллах посылает испытание, и
мне придется, высокородные господа, плыть с вами в Аль-Искандарию, лишь бы
не настиг нас всех гнев великого аллаха.
     - Ну вот и хорошо,  - решил блестящий офицер и добавил, кладя руку на
шпагу:  -  Но  пусть моя  шпага,  любезный шкипер,  будет гарантией твоего
достойного поведения на  фелюге.  Имей в  виду,  что это оружие так же  не
терпит шуток, как и арифметика, в которой ты, по твоим словам, слабоват.
     - Да спасет меня аллах и всех жен и всех детей моих!  -  только и мог
вымолвить египтянин, снимая и надевая феску.
     Следом за ним четыре француза двинулись к его фелюге,  которая,  имея
на борту лишь одну каюту, ничем не отличалась от других фелюг, чьи хозяева
оказались менее удачливыми,  чем их собрат,  мысленно уже держащий в руках
обещанный французами мешок золота.
     - И  вы  никогда  прежде,  юный  друг  мой,  не  плавали  в  море?  -
снисходительно поинтересовался у Пьера офицер.
     - Только в  мыслях,  мечтах и стихах,  которым я отдаю свой досуг,  -
простодушно признался Пьер Ферма.
     - Я бы посоветовал вам,  молодой мой друг,  отдавать свой досуг более
значительным  занятиям,   чем   стихосложение,   например   философии  или
математике,  к которой вы, возможно, расположены, если вам, конечно, чужды
такие благородные занятия, как фехтование и верховая езда.
     Пьер  Ферма  ничего  не  ответил своему новому спутнику,  только чуть
заметно улыбнулся. В отличие от него он знал, с кем имеет дело.


     Глава вторая

     ШПАГА И ВЕТЕР

                                         Где мысль сильна - там дело полно
                                         силы.

                                                          В. Шїеїкїсїпїиїр


     Долгие дни плавания по Средиземному морю могли быть скучными для кого
угодно,  но лишь не для нашего молодого бакалавра с душой поэта, ибо в это
первое морское путешествие все восхищало его,  и прежде всего удивительная
переменчивость  моря,   которое  он  ни  разу  не  видел  одинаковым,   то
величественным в  застывшем эмалевом спокойствии,  словно  заимствованном,
как и цвет бесподобной синевы, у ясного неба, то искрящимся от горизонта к
горизонту серебристой рыбьей чешуей с  горящей золотом солнечной дорожкой,
то  мятущимся,  с  морщинами бегущих под хмурыми тучами валов,  похожих на
сорванные неведомой силой холмы родных апеннинских предгорий с  вершинами,
вздыбленными в  неистовом  беге  пенными  гривами,  то  мертвым,  усталым,
баюкающим  певучей  сказкой  слепца  о  далекой,   сотрясающей  мир  битве
гороподобных великанов, которым по пояс облака.
     - Не угодно ли будет моему молодому спутнику развлечься в сражении за
шахматной доской?  - услышал увлеченный мечтой поэт голос своего попутчика
в офицерском мундире.
     Как  всегда,  а  это  было уже  не  раз,  бакалавр согласился и  стал
наблюдать,  как  юркий  слуга  офицера Огюст,  выполняя приказ  господина,
принес из  каюты  клетчатую доску  и  поставил ее  на  бочонок между двумя
вынесенными для партнеров подушками.
     Почтенный Доминик Ферма,  с  трудом переносивший морское путешествие,
увидев, что Огюст подготовляет шахматное сражение, тоже выбрался на палубу
и с оханьем и причитаниями,  вызванными тошнотой, занял место в стороне от
доски, на которой офицер расставлял уже резные фигуры.
     - Шахматная игра освящена самим его  высокопреосвященством господином
кардиналом,    поскольку,    как   известно,    его   величество   и   его
высокопреосвященство проводят немало  времени за  этой  благородной игрой,
что отнюдь не  вредит государственным делам,  -  назидательно заметил метр
Ферма.
     - Разыгрывая испанскую партию и  всячески уклоняясь от столкновения с
испанским королем, - весело отозвался молодой бакалавр.
     - Солдату не дано судить о политике,  если его высокопреосвященство и
его величество в  великой заботе своей о  благе страны направят ее  или по
стезе мира,  или по  тропе войны,  -  заметил офицер,  делая ход пешкой от
своего короля.
     - Могут ли войны приносить благо народам? - спросил Пьер Ферма, делая
ответные  ходы,   кстати  сказать,  разыгрывая  ту  же  испанскую  партию,
излюбленную шахматистами того времени.
     - Если вы склонны к философии,  сударь,  -  заметил офицер,  - то это
лишь  может  порадовать меня,  поскольку  философия,  подобно  математике,
организующей  числа,  организует  человеческое мышление,  каковое  следует
считать неотъемлемым свойством человеческой души.
     - А что мы знаем о ней, кроме обещанного церковью ее бессмертия? - не
без некоторого юмора спросил Пьер Ферма.
     - Я уже испытан вашей склонностью, юный друг мой, задавать окружающим
загадки, но на этот раз должен заметить, что нет вопроса более трудного из
всех могущих быть заданными, однако я все же попытаюсь дать ответ на него.
     - Неужели?  - с улыбкой спросил Пьер Ферма, жертвуя легкую фигуру для
начала атаки.
     Его партнер задумался,  стараясь хоть на  этот раз уйти от разгрома и
не  дать торжествовать над ним юнцу,  столь же беспечно веселому,  сколь и
недостаточно  почтительному  к   более   старшему  по   возрасту  спутнику
дворянского  звания.  Но  эта  мысль  не  изменила  снисходительного тона,
избранного офицером в  отношении Пьера Ферма,  хоть тот и выигрывал у него
одну  за  другой шахматные партии,  которые все  же  скрашивали длительное
морское путешествие.
     - Если говорить философски, мой юный друг, то душу надо рассматривать
как часть двуединого начала, соединяющего душу и тело.
     - Извините за незрелые вопросы, сударь, - сказал Пьер Ферма, развивая
атаку на  шахматной доске,  -  но  как представляете вы себе эти двуединые
части целого, душу и тело?
     - Премудро,  да  согласится со  мной  святой  Доминик!  -  воскликнул
Ферма-старший.  -  Подобные рассуждения впору услышать от их преосвященств
во   время   теологического   спора,    не   говоря   уже   о   самом   их
высокопреосвященстве господине кардинале!
     - Мне    приходилось   выражать   эти    свои    мысли   именно   его
высокопреосвященству,  который,  уверяю вас, отнесся с большим вниманием к
тому,  что  именно  душа  обладает  мышлением,  служа  оживлением мертвого
механизма человеческого тела и  обладая к  тому же и  волей.  И особенного
внимания   его   высокопреосвященства  заслужила  формула   "Я   мыслю   -
следовательно, существую!".
     - Как же так?  Как же так? Осел не мыслит, а существует! - воскликнул
Доминик Ферма.
     Офицер усмехнулся:
     - Возможно,  вы,  метр,  согласитесь со мной в том, что человек может
быть ослом, но осел не может быть человеком, ибо не обладает душой.
     - Вы говорили о войне для блага страны. Но может ли быть война благом
для людей?  Не  служит ли  свидетельством обратному море,  по  которому мы
плывем?
     - Что именно мыслит ваша душа,  юный мой друг? Что подразумеваете под
морем, чуть ли не знаменующим войну?
     - Если иметь в виду историю ее берегов, то это так.
     - Историю? - удивился офицер. - Вы знаете историю его берегов?
     - Конечно,  недостаточно,  но, изучая языки, а у меня к этому большое
влечение,   я   неизменно  сталкивался  с  тем,   что  ушедшие  в  прошлое
классические языки -  следы и завещания погибших в войнах культур. Хотя бы
Египет,  куда мы держим курс!  Надо ли говорить о  его древнем величии?  А
уничтоженный Римом Карфаген,  на месте которого ныне, где Алжир, гранича с
новой Османской империей, процветает "государство пиратов"!
     - Изучение языков, несомненно, пошло вам на пользу, мой юный друг, но
я,  признавая вашу начитанность в вопросах истории, не рекомендовал бы вам
сейчас поминать государство пиратов, вдоль берегов которого мы плывем.
     - О  каких  пиратах изволит говорить господин высокородный офицер?  -
раздался хриплый голос шкипера;  он подошел к играющим,  чтобы узнать,  на
какой заклад они бьются.
     Партия закончилась в пользу Пьера Ферма, и он, положив золотую монету
в   карман,   стал   помогать  офицеру  складывать  фигуры  в   коробку  с
инкрустациями.
     Египтянин же,  воздев глаза к небу,  начал изрыгать хулу на неверных,
проигрывающих презренное золото не в  благородные кости,  вверяясь счастью
по воле аллаха,  а в языческую игру ума,  не упомянутую в коране.  Все это
египтянин,   давая   выход   своим  чувствам,   для   надежности  произнес
по-испански, не подозревая, что бакалавр поймет его.
     Пьер же Ферма так возмутился, что решил проучить зарвавшегося хозяина
фелюги.
     - Что ж,  любезный шкипер,  -  начал он,  -  вы правы, называя золото
презренным,  хотя и везете его на своей фелюге,  в особенности если учесть
близость государства алжирских пиратов, где их кровавое ремесло почитается
за славное занятие, ничем не худшее, чем военные походы. И не пиратские ли
берега можем мы сейчас разглядеть?  А что,  если пираты осведомлены о том,
что  в  море  плывет  египетская фелюга с  мешками золота,  принадлежащего
французам?  Есть все  основания подозревать,  что кое-кто,  слушая торг на
набережной в  порту,  мог  сообщить пиратам о  такой  доступной и  лакомой
добыче, как наша фелюга. Не так ли, любезнейший?
     - Да  запечатает аллах  ваши  уста,  молодой  господин!  -  взмолился
шкипер.  -  Именно этого я боялся,  выслушав богохульственные слова вашего
почтенного отца,  который хотел отнять у меня правую веру, предлагая из-за
моих сварливых жен перейти в неверие. И аллах может наказать нас пиратским
кораблем, лишив своего верного раба сна и покоя.
     Подавленный словами Пьера  Ферма,  шкипер,  опустив голову  и  свесив
руки,  пошел к рулю,  где нес вахту один из двух чернокожих матросов,