подвинул   Сирано    письменные
принадлежности.  Сирано взял гусиное перо с  пышным оперением и попробовал
его остроту на язык.
     - Пишите,  -  стал диктовать Ришелье.  - "Если я, Сирано де Бержерак,
гасконский  дворянин,  не  смогу  защитить  от  толпы  сторонников  святой
католической церкви предназначенных для сожжения книг лжефилософа.."
     - Простите,  ваше высокопреосвященство, - почтительно перебил Сирано,
- но закладную записку пишу я, и в ней недопустим паралогизм.
     - Как? Как? - изумился кардинал.
     - Противоречия и  несоответствия,  ваша светлость.  Потому,  с вашего
позволения,  поскольку я  не  могу отстаивать книг лжефилософа,  я  напишу
"философа".
     - Пишите хоть  дьявола!  -  гневно воскликнул Ришелье.  -  У  кого вы
учились после коллежа де Бове?
     - У     замечательного     философа     Пьера     Гассенди,      ваше
высокопреосвященство.
     - У   того,   кто  опровергает  Аристотеля,   опору  теологов  святой
католической церкви?
     - Именно у него.
     - И все его ученики так же задиристы, как вы?
     - Каждый по-своему,  ваше высокопреосвященство, например, мой товарищ
Жан Поклен под именем Мольера ставит свои едкие комедии.
     - Скажи мне,  кто твои учителя и товарищи, и я скажу, кто ты, - мудро
заметил Ришелье, поморщась при упоминании Мольера.
     Мазарини тем временем неслышно покинул кабинет и,  войдя в  приемную,
поманил к себе одного из монахов в сутане с капюшоном на спине.
     Он что-то пошептал ему,  тот кивнул и, смиренно наклонив голову, стал
пробираться к выходу через блестящую толпу посетителей,  ждавших окончания
важного разговора кардинала.
     Мазарини вернулся в кабинет, плотно прикрыв за собой дверь.
     - Каюсь,  ваше высокопреосвященство,  -  говорил меж  тем  Сирано,  -
некоторых из  своих учителей мне  пришлось высмеять в  комедии "Проученный
педант".
     - Я  знаком с этой вашей комедией,  -  с неожиданной улыбкой произнес
Ришелье, - и мне хотелось бы, сын мой, направить ваш поэтический талант на
более благородную стезю, если бы вы согласились остаться поэтом при мне.
     - Никогда, ваша светлость! В ответ я прочту вам единственные строчки,
которые в состоянии посвятить вам:

                     Как дикий конь, брыкаясь в поле,
                     Не станет слушать острых шпор,
                     Так не пойдет поэт в неволю,
                     Чтобы писать придворный вздор!

     Кардинал вскипел и даже вскочил на ноги, сбросив с колен забравшегося
туда кота:
     - Довольно!  Ваши  несчетные  дарования равны  лишь  вашей  дерзости,
которую вам  придется защищать со  шпагой в  руке,  как  вы  это  делали в
отношении других своих особенностей.
     - Каждый из нас,  ваше высокопреосвященство, в закладе, на который мы
бьемся, будет защищать не столько свое лицо, сколько свою честь.
     - Решусь заметить вам,  молодой...  слишком молодой человек, что язык
ваш - враг ваш!
     - Не спорю,  враги появляются у меня из-за моего языка,  но я усмиряю
их. И так же намерен поступать и впредь.
     - Усмиряете?  - Кардинал сделал несколько шагов за столом. - Усмиряют
и диких коней в поле, сколько бы они ни брыкались.
     - Насколько я вас понял,  ваша светлость,  вам нужны неусмиренные,  а
бешеные кони,  которым вы, как наездник, всегда отдавали предпочтение. И я
надеюсь на свои "копыта".
     - Всякая  надежда  хороша,   кроме  самонадеянности.  Но  мы  слишком
отвлеклись, сын мой. Вы не подписали закладную записку.
     - Извольте,  я  заканчиваю,  рассчитывая получить такую же  закладную
записку от вас,  ваша светлость,  как от защитника высшей дворянской чести
прославленного герцога Армана Жана дю  Плесси,  не только первого министра
Франции, но и ее первого генералиссимуса, кардинала де Ришелье! Заклад так
заклад!
     - Я  никогда не  откажусь от своего слова,  сказанного хотя бы лишь в
присутствии одного Мазарини.
     Мазарини, успевший вернуться, поклонился.
     - Я  поставил свою  жизнь  и  отцовское завещание,  теперь очередь за
вами, ваша светлость! - сказал Сирано, передавая записку Ришелье.
     - Надеюсь,  этого перстня окажется достаточно?  - И кардинал повертел
на пальце тяжелый бриллиантовый перстень.
     - Я  не  ношу  перстней,  не  будучи  слишком богатым,  и  не  торгую
бриллиантами, будучи слишком гордым. Против моей жизни и моего посмертного
наследства я  просил бы вас,  ваше высокопреосвященство,  поставить другую
жизнь и пенсию.
     Ришелье искренне удивился.  Что  за  дьявол сидит в  этом большеносом
юнце,  позволяющем себе так говорить с ним? Но он скрыл свое возмущение за
каменным выражением лица.
     - Вот как?  -  с притворным изумлением произнес он.  - Чья же жизнь и
чья  пенсия вас  настолько интересует,  что вы  готовы прозакладывать свою
голову?
     - Если я  ее  сохраню,  не допустив глумления над творениями философа
Декарта,  то вы,  ваше высокопреосвященство, воспользуетесь своим влиянием
при папском дворе и  испросите у  святейшего папы Урбана VIII освобождения
из  темницы  предшественника Декарта  Томмазо  Кампанеллы,  проведшего там
почти тридцать лет.
     - Вы  с  ума  сошли,  Сирано  де  Бержерак!  Чтобы  кардинал Ришелье,
посвятивший себя борьбе с бунтарями,  стал вызволять из тюрьмы осужденного
на пожизненное заключение монаха, написавшего там трактат "Город Солнца"?
     - И   еще  десяток  трактатов  по  философии,   медицине,   политике,
астрономии, а также канцоны, мадригалы и сонеты!
     - Одумайтесь, Сирано! О чем вы просите?
     - Я  вовсе не  прошу,  ваша светлость.  Я  называю вашу ставку против
своей, если вам угодно будет на нее согласиться.
     Кардинал вышел из-за стола и стал расхаживать по кабинету.


     Монах,  получивший распоряжение Мазарини,  прошел от дворца кардинала
мимо Лувра,  перебрался по  мосту на другую сторону Сены,  где возвышалась
Нельская башня с  воротами,  и остановился около людей,  приготовлявших по
приказу кардинала по  случаю дня  святого Эльма вечерний костер перед нею,
огонь которого должен отразиться в реке и быть видным из окон королевского
дворца, позабавив тем короля и придворных.
     Другой монах, руководивший приготовлениями к этой ночной иллюминации,
выслушав переданное ему распоряжение,  кивнул и  куда-то  поспешил,  отдав
оставшимся распоряжения.


     Кардинал же не мог прийти в себя от упоминания о Кампанелле.
     - Город  Солнца!  -  гневно  воскликнул он.  - Вот чему учил вас этот
Гассенди!  Недаром преследуют его братья-иезуиты!  Город,  где будто бы не
будет ни знатности, ни собственности! Все общее! Даже... дети.
     - Они  принадлежат  государству  и  воспитываются  им.  Во  главе  же
государства стоят  ученые и  священнослужители,  как  и  у  нас  теперь во
Франции,  где в  лице вашего высокопреосвященства воплощено и то и другое.
Позволю себе напомнить,  что Кампанелла попал в  тюрьму тридцать лет назад
за  организацию заговора  против  испанского владычества в  Южной  Италии,
безусловно,  вам  враждебного.  И  вы  могли бы  напомнить святейшему папе
Урбану VIII,  что,  предоставив Кампанелле свободу, он обретет знатнейшего
астролога.
     Ришелье задумался.
     - Астролога?  -  переспросил он. - А его не винит за это католическая
церковь?
     - Католическая церковь не  может  преследовать астрологов,  если  они
пользовались вниманием не только вашего высокопреосвященства, но и святого
папы Павла V и самого Урбана VIII.
     - Однако вы осведомлены о многом, слишком о многом, - сердито заметил
Ришелье.  -  Пойдет ли это вам на пользу?  Впрочем,  пишите,  Мазарини,  -
приказал он.
     Тот устроился у стола, взяв у Сирано гусиное перо.
     - Боюсь,  моя  закладная записка не  доставит удовольствия испанскому
королю, - вслух размышлял Ришелье.
     - Клянусь вручить ее только вам,  ваше высокопреосвященство.  И  ради
одного этого надеюсь остаться в живых!
     - "Уполномочиваю  гвардейца   гасконской  роты   королевской  гвардии
господина Савиньона Сирано де  Бержерака оказать отцу Фоме Кампанелле,  по
прибытии его во Францию,  в чем содействовать ему, гостеприимство от имени
французского правительства,  заверив отца Фому,  что он  получит достойное
его убежище, уважение..."
     - И пенсию, - добавил Сирано.
     - И пенсию, - многозначительно повторил Ришелье.
     Мазарини передал ему бумагу,  и кардинал поставил под нею размашистую
подпись.
     Вручив записку Сирано, он движением ладони отпустил его.
     Сирано  почтительно раскланялся и  направился к  двери,  стараясь  не
задеть концом своей  длинной шпаги  за  столики с  книгами и  развернутыми
картами.
     Уже вслед ему кардинал заметил:
     - Помните,  господин де Бержерак,  что в  гасконскую роту королевской
гвардии принимают только живых.
     Сирано обернулся.
     - Обещаю,  ваше высокопреосвященство,  после усмирения толпы у костра
близ   Нельской   башни   вступить  в   роту   благородного  господина  де
Карбон-де-Кастель-Жалу, благодаря вас за оказанную мне честь.
     Ришелье,   сидя  в  кресле,   величественно  наклонил  голову,  пряча
злорадную усмешку.
     Когда Сирано вышел, Ришелье деловито сказал Мазарини:
     - Постарайтесь,  друг мой,  чтобы толпа у  костра близ Нельских ворот
была не меньше...
     - ...ста человек, - подхватил Мазарини. - Я уже распорядился.
     - Вы, как всегда, угадываете мои мысли!
     - Даже  сам  сатана  не  поможет ему  этой  ночью,  -  мрачно заверил
Мазарини.
     - Да,  да!  И  позаботьтесь,  чтобы  записку взяли там...  Завтра она
должна лежать на моем столе.
     Пожелание кардинала Ришелье исполнилось. На другой день утром сгоряча
написанная им записка действительно оказалась на его столе.


     Глава седьмая

     КОСТЕР У НЕЛЬСКОЙ БАШНИ

                                        Безумству храбрых поем мы славу!..

                                                          М. Гїоїрїьїкїиїй


     Не  надо  думать,  что  двадцатилетний  Сирано  де  Бержерак  покидал
кардинальский  дворец  победителем.   Напротив,  мгновенный  подъем  духа,
овладевший им перед лицом могущественного кардинала,  сменился упадком,  и
он горько размышлял о своем дерзком отказе от благ приближенного к Ришелье
поэта и  о  рискованном мальчишеском споре с  ним об  заклад,  объясняемых
непомерной  гордостью,  которая  скорее  прикрывала его  слабость,  нежели
отражала  силу.   Гордыня  заставила  его  отказаться  от   обеспеченности
придворного поэта, оставшись вместе со своей свободой творчества в прежней
бедности, не оставляющей ему надежд ни на удачу, ни на любовь.
     Франция XVII века виделась Савиньону совсем не такой,  какой выглядит
из  нашего  времени,  триста с  лишним лет  спустя.  Быть  может,  великий
романист,  блистательный Дюма-отец,  остривший,  что  для  него "история -
гвоздь,  на  который он  вешает свою картину",  живописуя на ней дворцовые
интриги,  любовные похождения и  скрещенные шпаги,  все-таки  ближе был  к
пониманию молодым Сирано де  Бержераком его  времени,  хотя тот  и  ощущал
чутьем  духовную  пустоту  вокруг  себя,   клокотавшую  несправедливостью,
ханжеством,  непрерывной борьбой французов против французов,  или сводящих
между  собой мелкие счеты,  или  защищающих чуждые им  интересы враждующих
вельмож, а то и направляемых друг на друга пастырями церкви, принуждающими
молиться лишь по-своему.
     В  ту  пору  Сирано де  Бержерак никак  не  предвидел,  что  проложит
когда-нибудь  путь  великим французским гуманистам,  таким,  как  Жан  Жак
Руссо,  Вольтер или даже живший до  него Рабле,  подготовившим умы людей к
вулкану французской революции.
     У  Савиньона же  даже его  детское воспоминание о  поджоге отцовского
шато  никак не  связывалось с  полыхавшими по  всей  Франции крестьянскими
бунтами,   жестоко  подавляемыми  тем  же  Ришелье.  Зная  лишь  философов
древности и преклоняясь перед современными ему мыслителями -  Кампанеллой,
Декартом,  Гассенди,  в  отличие от  них он  становился вольнодумцем,  идя
дальше проповедуемой Кампанеллой терпимости к  любой  религии или  попытки
Декарта   при   отрицании   слепой   веры   доказать   существование  бога
математически.   Сирано,   опираясь  на  материализм  Демокрита,  развитый
Гассенди,  готов был  вообще отказаться от  веры в  бога,  допускающего на
Земле торжество зла,  жестокости,  изуверства и преступлений,  допускаемых
сидящими на  святом престоле папами.  Некоторые из них причастны были и  к
отравлению неугодных,  к  ложным обвинениям в  ереси,  а  один раз  даже к
скандальному обману, когда после смерти очередного папы выяснилось, что он
был...  женщиной,  которой доступ даже в священники был закрыт.  Причастны
многие  папы  и  к  тягчайшим злодеяниям,  творимым  от  их  имени  святой
инквизицией.  И  бог их,  представителем которого,  как наместники святого
Петра,  они себя провозглашали, никогда не приходил на помощь страждущим и
несчастным,  обещая им  избавление от всех бед лишь в  загробной жизни.  И
велись без конца под сенью креста истребительные войны,  даже "столетние",
несущие смерть, опустошение, горе и бесправие людям.
     Сознание всего  этого  пока  лишь  зрело  в  уме  отважного дуэлянта,
воспринимавшего жизнь с одной лишь стороны,  считая, что шпага, которой он
виртуозно владел,  решает все. Однако он с горечью подумал, что его успехи
могут быть названы "удачами неудачника",  да,  по  существу своему,  они и
были таковыми.
     Трезво  размышляя,  он  уже  понимал,  что  вечером,  когда  враги  в
неистовой толпе накинутся на  него со всех сторон,  сталь едва ли окажется
лучше перышка.
     Шагая по Парижу мимо карет с  гербами на дверцах,  цокающих подковами
запряженных цугом  лошадей,  надменных  всадников в  шляпах  с  перьями  и
подобострастно кланяющихся простолюдинов с  унылыми,  сытыми или  веселыми
лицами, толстых, переваливающихся с ноги на ногу матрон и куда-то спешащих
хорошеньких парижанок,  Савиньон,  погруженный в  себя,  ничего  этого  не
замечал,  направляясь прямо в  былой свой коллеж,  где  нашел экзекутора и
впервые по собственной воле провел вместе с  ним три часа в  свободном,  к
счастью, карцере, после чего уснул мертвым сном.
     Кетсаль-Августин  еле  растормошил  его,   когда  начало  смеркаться,
заставив проделать упражнения на быстроту движений.


     Карета кардинала,  запряженная бешеными лошадьми, обогнала Савиньона.
Кардинал спешил в  Лувр сообщить королю важную весть.  Но она не касалась,
конечно,  ведущихся военных действий, отраженных на разложенных в кабинете
Ришелье  картах,   бесед   с   послами  союзных  по   Тридцатилетней  (как
впоследствии ее  назвали) войне с  обескровленными ею странами,  в  первую
очередь с  Испанией и Габсбургской династией.  Дело на этот раз для короля
было  куда  более  важное,  способное привести  его  величество в  хорошее
расположение духа,  которого он  со  вчерашнего проигрыша в  карты пятисот
пистолей был лишен, встретив приехавшего в неурочный час кардинала с самым
хмурым видом.
     Несмотря  на   стремление  короля  Людовика  XIII   выглядеть  всегда
величественно,  все же  ему не  удавалось скрыть природной пронырливости и
своих  порывистых движений,  чем-то  роднивших  его  с  известным нам  уже
крысоподобным  маркизом  де   Шампань.   Выставленная  вперед   голова   с
топорщащимися подкрученными усами,  тяжелая бурбонская нижняя часть  лица,
скрашенная остренькой бородкой,  создавали  впечатление,  что  королю  все
время надо что-то  выискивать для  себя особо приятное,  могущее доставить
удовольствие.
     - Ваше  величество,  хочу  напомнить вам,  что  сегодня день  святого
Эльма,  - обратился к нему со смиренным, но многозначительным выражением в
голосе кардинал Ришелье.
     - Да  заступится он  за  нас перед всевышним,  -  пробормотал король,
добавив:  -  В  нашей стране мы  чтим его  наравне со  справедливостью,  о
которой печемся.
     - Это  известно всей Франции,  и  потому я  и  решился сегодня,  ваше
величество, предоставить вам удовольствие.
     - Удовольствие?  -  насторожился король,  поведя  выступающим  вперед
носом.  -  Охота,  бал или что-нибудь менее людное? - со скрытым значением
произнес он, улыбаясь и пряча лукавый взор.
     - Зрелище,  ваше величество! Еще вчера я приказал привезти к Нельской
башне и сложить напротив вашего дворца изрядный запас топлива,  и сегодня,
когда стемнеет,  там будет разложен великолепный костер,  который волшебно
отразится  в  Сене  и  даст  возможность и  вам,  ваше  величество,  и  ее
величеству,  прекраснейшей из королев,  и всем вашим приближенным получить
наслаждение от редкой, невиданной дотоле иллюминации.
     - Как это вам пришло в голову, Ришелье? Вы радуете меня! Я уже думал,
что умру от скуки, вы ведь знаете, как она мучает меня!
     - Огни, ваше величество, вспыхивающие в грозовые дни божьего гнева на
устремленных в  небо остриях церкви святого Эльма,  навели меня на  мысль,
что день этого святого,  даже вдали от его церкви,  надо отмечать огнем. И
это будет красиво!
     Король оживился:
     - Вы истинно государственный человек, кардинал! Ваши предлагаемые мне
решения  всегда  проникнуты высшей  мудростью.  Мы  с  вами  будем  вместе
наблюдать за вашей выдумкой,  сидя у  окна за шахматным столиком.  Вчера я
так досадно проигрался в карты!
     - Вам, несомненно, удастся взять реванш за шахматной доской, ибо я не
знаю другого такого мастера этой игры, как ваше величество.
     - Можно подумать, что я никогда вам не проигрываю.
     - Только из снисхождения, ваше величество.
     - В таком случае мы разыграем испанскую партию,  хотя вы и терпеть не
можете испанского короля.
     - Моя  задача освободить вас  от  этих докучливых политических забот,
ваше величество.
     - Хорошо,  кардинал!  Я сам объявлю придворным о предстоящем зрелище,
уготовленном нам вашей заботой. Пришлите ко мне церемониймейстера двора.
     Кардинал величественно поклонился, но не двинулся с места. Лишь когда
какой-то вельможа стал раскланиваться с ним,  он послал его, как лакея, за
церемониймейстером.
     Король  усмехнулся.   Ему   было  приятно  хоть  чем-нибудь  досадить
кардиналу.
     К  вечеру по  случаю иллюминации,  посвященной святому Эльму,  о  чем
прошел  слух  по  всему  Парижу,  обитатели Лувра  во  главе  с  королем и
королевой Анной  увидели,  что  к  берегу  Сены  стали  съезжаться богатые
экипажи.
     В  их  числе карета с  графским гербом на дверцах,  в  окошке которой
виднелось прелестное,  уже  знакомое нам  личико  очаровательной графини с
кокетливой родинкой на щеке.
     Ее уже ждал сразу при ее появлении спешившийся всадник,  по-крысиному
ловко юркнувший к открытому окну остановившейся кареты.
     - Что нового у вас, маркиз? - жеманно спросила графиня де Ла Морлиер,
ответив на  церемонное приветствие своего приближенного.  -  Вы  перестали
баловать меня пикантными подробностями,  а  это  грозит вам  потерей моего
расположения.
     - Упаси бог,  графиня!  Лучше мне попасть в  клетку смертника.  Но  я
сумею увильнуть от этого, поскольку у меня припасено нечто особенное!
     - Что?  Что? - почти высунулась из окна прелестная графиня. - Неужели
она и он?.. Ах, это просто ужас!
     - О нет, мадам! Еще пикантнее!
     - Не мучьте меня, я сгораю от нетерпенья!
     - Сгорать будете не вы, а нечто совсем другое, графиня!
     - Это связано как-нибудь со святым Эльмом! Говорите же!
     - Огни святого Эльма возгораются в дни божьего гнева,  громыхающего в
небесах. Сегодня можно ждать грома.
     - Боже мой! Гром в ясном небе? Мне страшно.
     - На этот раз гроза будет особенной. Не в небе, а на земле.
     - Может быть, здесь небезопасно и нам лучше уехать?
     - Вас  отделит от  нее река!  На  том берегу,  мадам,  произойдет это
пикантное, я бы сказал, событие.
     - Как?  У  Нельских ворот,  у  всех на  виду?  Срам какой!  Вы просто
невозможны, маркиз.