бку расплылось, как прежде, в добродушную и сияющую. -
Разрешение на вылазку дано! Если бы у меня кто-нибудь спросил совета, то я
приурочил бы  наше нападение на  испанцев ко  времени их обеда.  Мне очень
хочется пообедать у  их стола,  даже не будучи приглашенным,  ибо я обожаю
испанскую кухню. У нас дома держали кухарку-испанку. Как она готовила! Как
готовила! Усы проглотишь!
     - Замолчи ты,  сирена мифическая,  только не в  море плавающая,  а  в
курином бульоне, - вмешался Сирано.
     - Не говори при мне о курином бульоне! - вздохнул Кола.


     Капитану де Карбону предложение Лебре показалось заманчивым.
     - Клянусь своей шпагой, наши гасконцы уподобятся голодным львам, их в
бой толкнет не только отвага и песня,  но и желание пообедать. Готовьтесь,
я сам завтра поведу вас всех!
     Сигналом для прорыва блокады,  как ни странно это покажется,  стал не
звук трубы или барабанный бой,  а запах испанской кухни,  доносимый ветром
до изголодавшихся гасконцев.
     С  криком "Наша  родина -  Гасконь!"  они  бросились на  расположение
испанцев,   которые   действительно   были   заняты   поглощением   вкусно
приготовленного обеда.
     Генерал Гарсиа,  бывший губернатор Мексики,  разделял свою  трапезу с
неизменным своим помощником капитаном Диего Лопесом.
     На  столе,  накрытом  вышитой  индейскими  рукодельницами  скатертью,
заманчиво дымились зовущие к себе яства.  Бывший губернатор ценил удобства
и всюду располагался согласно укоренившимся привычкам.  Так, на стене дома
изгнанного крестьянина висел отнятый у  индейцев майя и преподнесенный ему
Лопесом  ковер  из  птичьих  перьев,  вывезенный из  сельвы,  а  на  ковре
красовался острый индейский нож мачете,  без которого невозможно пробиться
в  дремучей  чаще  лиан,   годившийся,   кстати  сказать,   и  в  качестве
метательного оружия. Так, капитан Диего Лопес столь искусно метал его, что
разрезал птицу на лету.
     Не  успели  генерал  с  капитаном  прикоснуться к  блюдам,  внесенным
преданным капралом Карраско,  как снаружи донеслась бравурная и незнакомая
песня,  шум, гам, а вслед за тем дверь в квартиру генерала распахнулась, и
в нее ворвался Сирано де Бержерак.
     - Шпага, конь, Гасконь, отвага! - крикнул он, грозя оружием.
     Бывший тореадор Карраско во  второй раз  в  жизни оказался безоружным
перед "разъяренным быком",  который на  этот раз не поднял его на рога,  а
пронзил сталью.
     Мгновенья было достаточно Диего Лопесу, чтобы выскочить из-за стола и
обнажить шпагу.
     В  суеверном страхе  он  узнал  в  нападающем носатого защитника дома
французского  посланника  в   Риме.   И  этот  французишка,   несмотря  на
собственные похороны,  снова жив и здоров! И он бросился на привидение как
на  исчадие ада,  воплотившегося во  врага,  но  шпага его,  как от  удара
тяжелым рыцарским мечом у  самой рукоятки,  вырвалась из  его  руки и,  со
звоном разбив стекло, вылетела в окно.
     Лопес  проворно  отскочил  в  сторону,   подставив  под  удар  своего
генерала, который успел подняться и выхватить клинок.
     Его шпагу Сирано не стал выбивать,  он сразил тучного генерала прямым
ударом в грудь.
     Лопес же схватил с ковра из перьев мачете, которым так ловко владел в
Америке, и метнул его в Сирано.
     Реакция  Сирано  была  молниеносной,  он  отклонился от  смертельного
удара,  но острый,  изогнутый дугой мачете,  с жужжанием вращаясь,  все же
скользнул по  его  лицу,  начисто срезав на  лбу,  выше бровей выступающую
часть носа. Кровь залила Сирано глаза. Он видел противника сквозь кровавую
пелену.
     Однако она  не  помешала ему  нанести разящий удар,  положивший конец
преступной жизни  Диего  Лопеса,  по  которому плакал  топор  андалузского
палача и  кандалы каторжника в Генуе,  не говоря уже о проклятиях коренных
жителей Америки за его гнусные деяния,  которые губернатором Мексики Педро
Гарсиа преступлениями не считались.
     В дверях показался Лебре.
     Сирано  сорвал  с  груди  убитого генерала салфетку и  приложил ее  к
своему изуродованному лбу.
     - Надо остановить кровь!  -  закричал Кола.  -  У  меня есть отличная
мазь, этот бальзам приготовляла кухарка, которая, возможно, была испанской
ведьмой.  Помнишь,  еще  в  детстве  мазь  останавливала кровь,  когда  мы
разбивали носы?
     Лебре  выхватил из  кармана  склянку  с  бальзамом и  проворно сделал
повязку Сирано, которая почти закрыла ему глаза.
     Все же он не захотел остаться в доме, когда снаружи доносился шум еще
не кончившегося боя.
     Он  выскочил наружу и  вместе с  гасконцами стал теснить расстроенные
ряды испанцев.
     Потеряв командиров,  не  получая приказов,  те  все  больше терялись,
стали отходить и наконец обратились в бегство.
     Тем временем и  другие французские части пришли на  помощь гасконцам,
расширяя прорыв.
     Французы захватили много  пленных,  обходясь с  ними  по-рыцарски,  в
особенности  с   поварами,   которым  отдавали  должное  за  их  поварское
искусство, оставив их трудиться у захваченных кухонь.
     Лебре повел Сирано,  держа его за руку, поскольку повязка сползла ему
на глаза, в "генеральскую хижину".
     - Обед ждет нас, Сави, он может остынуть, - убеждал он. - Ты завоевал
его в  честном бою и  обрел на него неоспоримое право!  "Наше право,  наша
слава!" - пропел он.
     И оба приятеля, несмотря на рану Сирано, сели за стол. Голод оказался
сильнее боли, а запах пряных блюд действовал, как ныне сказали бы, подобно
обезболивающим средствам.
     Снаружи доносилась песня гасконцев:

                       Стал отцом нам край-Гасконь!
                       И сестрою ловкой - шпага,
                       Ратным братом - верный конь,
                       Гордой матерью - отвага!

     - Шпага, конь, Гасконь, отвага! - крикнул Лебре, поднимая налитый еще
генералом Гарсиа бокал доброго испанского вина.
     Через разбитое вылетевшей наружу шпагой Лопеса окно  было видно,  как
проезжали маркитантки в  повозках с  полукруглым верхом из  цветных полос,
везя во французский лагерь долгожданное продовольствие.


     Глава шестая

     ШЛЯПА КОРОЛЯ

                                    Хитрость порой  может заменить ум,  но
                                    хитрость даже вместе с умом никогда не
                                    станет мудростью.

                                                        Пїої Сїоїкїрїаїтїу


     За день до появления Мазарини в Мовьере,  едва Жозеф Ноде добрался до
дворца  кардинала Ришелье и  был  незамедлительно принят  им,  между  ними
произошел многозначительный разговор.
     Ришелье выслушал сообщение Ноде  о  том,  как  он  выполнил поручение
господина Ноаля и доставил во Францию синьора Кампанеллу и сопровождающего
его тяжело раненного испанской пулей господина Сирано де Бержерака.
     Когда же  речь зашла о  том,  что Кампанелла и  раненый юноша путь по
Папской области до устья Тибра проделали в гробах,  крышки с которых сняли
лишь  в  открытом море,  кардинал Ришелье нахмурился,  встал из-за  стола,
сбросив  привычно  примостившегося  у   него  на  коленях  кота,   и  стал
расхаживать  по  кабинету  так,   что  полы  его  пурпурной  мантии  стали
развеваться.
     - Весьма скверные новости привезли вы мне из Италии, господин Ноде, -
сказал он,  выслушав доклад.  -  В  ваших  книгах,  которые мне  привелось
читать, все устраивалось много лучше, чем получилось у вас на деле.
     - Но,  ваше высокопреосвященство,  - забормотал смущенный Ноде, - оба
беглеца благополучно прибыли во  Францию,  и  синьор  Кампанелла привез  с
собой письмо святейшего папы Урбана VIII,  адресованное вам лично, которое
обязан вам вручить он сам, как повелел папа.
     - Прискорбно, что я не имею на руках этого письма, - опять недовольно
заметил  Ришелье.  -  Однако  цепь  логических  построений  позволяет  мне
прочесть его на расстоянии.
     - Ваше  высокопреосвященство!   Такое  деяние  доступно  лишь  вашему
высокому уму.
     - Какой же  вы писатель,  господин Ноде,  если не сможете представить
себе,   что   МОГ   написать  святейший  папа,   направляя  мне  письмо  с
освобожденным узником после его тридцатилетнего заключения?
     - Увы,  ваше высокопреосвященство,  я  должен признаться,  что  моего
воображения недостаточно.
     - Здесь требуется отнюдь не  воображение,  почтенный Ноде.  Во всяком
случае,  я  благодарю  вас  за  выполнение поручения  нашего  посланника в
Папской  области  господина  Ноаля,  который  получит  повышение и,  -  он
обернулся к стоявшему за его креслом Мазарини с опущенными вниз глазами, -
ПЕРЕВОДИТСЯ ОТНЫНЕ  в  далекую Россию  французским послом  при  московском
царе,  притом со  всем  штатом нашего представительства в  Риме.  Чтобы ни
одного человека из бывших при Ноале там не осталось.
     - Слушаю, ваше высокопреосвященство, - поклонился Мазарини.
     - А вас, господин Ноде, я тоже хочу наградить направлением в качестве
советника к губернатору Новой Франции,  где вам, надеюсь, удастся написать
книгу по нашему заказу о  тамошних краснокожих аборигенах,  с кем мы имеем
военный союз в борьбе против английских колоний.
     Ноде  поник головой.  Мало  того,  что  ему  придется пересечь океан,
отправляясь на край света, именуемый Новой Францией, претерпеть в пути все
ужасы  морской болезни,  но,  увы,  не  скоро вернуться к  домашнему уюту.
Словом, будучи в достаточной мере проницательным, он не без юмора поставил
себя рядом с  египетским владельцем фелюги,  который получил дополнительно
500  пистолей за  молчание,  а  он,  Ноде,  -  горькую милость всесильного
кардинала.
     И  бедный Жозеф Ноде рассыпался в  благодарностях за полученное новое
поручение, которое проклинал в душе.
     Но,  отнюдь не лишенный писательского воображения,  вопреки замечанию
Ришелье, он догадался, что кардинала, видимо, устроило бы не благополучное
возвращение во Францию Сирано де Бержерака в  сопровождении Кампанеллы,  а
их гибель в пути...
     Но  умный  Ноде  о  такой  своей  проницательности не  подал и  виду,
расплываясь в почтительной улыбке на своем полном и добродушном лице.
     Ничего  не  поделаешь,  придется  плыть  через  океан  к  индейцам  и
захудалому губернатору колоний.
     Ришелье,  отпустив незадачливого писателя,  призвал Мазарини и срочно
направил его  в  Мовьер для уже известного нам поручения,  а  сам приказал
подать себе карету для  поездки в  Лувр к  королю,  чтобы застать его  там
раньше, чем он отправится на охоту с ловчими птицами.
     Король не слишком обрадовался непредвиденному появлению кардинала, он
вышел к  нему в  охотничьем костюме,  с  недовольной физиономией,  вытянув
вперед шею.
     - Рад вас видеть,  кардинал,  -  сказал он.  - Надеюсь, у вас хорошие
новости,  а  не  надоевшие мне жалобы на моих мушкетеров,  умеющих держать
шпаги в руках. Или вы в чем-то сомневаетесь?
     - Я никогда не сомневаюсь, имея дело с вами, ваше величество, - низко
поклонился Ришелье.
     Такие слова и тон кардинала польстили Людовику XIII,  но одновременно
и насторожили его.
     - Так что у  вас там приключилось,  если нужно задерживать меня перед
выездом на охоту, которая развеет мою несносную скуку?
     - Ваше величество!  Я никогда не решился бы напрасно обеспокоить вас.
Тем более когда речь идет о вымирающем искусстве охоты с ловчими птицами.
     - Что верно, то верно, Ришелье. Не думаю, что меня в этом деле мог бы
заменить кто-нибудь из здравствующих ныне государей.
     - Ваше величество! Не только государи, никто на свете из ныне живущих
не сравняется в столь славном деле с вашим величеством.
     - Ну,  кардинал,  не  иначе как кого-то из ваших гвардейцев проткнули
шпагой. Говорите - кого и кто. Прикажу повесить.
     - Нет, ваше величество, на этот раз дело идет лишь о пышной церемонии
в вашем дворце.
     - Это уже интересно. Пышной, говорите? И это может развлечь?
     - Несомненно,  ваше  величество,  если  вы  согласитесь дать  большую
аудиенцию в  присутствии всего  двора и  всех  иностранных послов посланцу
самого святейшего папы Урбана VIII.
     - Вот как? С чем же папа прислал его к нам?
     - Он  привез важнейшее письмо.  Будучи сам  пожизненным узником,  еще
тридцать лет назад готовившим восстание против испанской короны...
     - Опять  Испания?  Она  уже  надоела мне.  Война  с  ней  ваше  дело,
кардинал, на то вы и генералиссимус.
     - Но речь идет не просто об Испании, ваше величество, а о признании в
вашем лице первого из всех католических королей.
     - Вот как? Кто нас признал таковым?
     - Сам    святейший    папа   Урбан   VIII,   освободив   вдохновителя
антииспанского заговора  и  прислав  его  со  своим  личным  посланием  во
Францию.
     - Сколько же просидел в темнице этот гонец?
     - Около  тридцати лет,  ваше  величество.  И  перенес из-за  испанцев
необыкновенные мучения. Это святой монах Кампанелла.
     - Никогда не  слыхал.  Но папе виднее.  Если он его освободил в  пику
испанскому королю,  хоть тот и родственник нашей супруги Анны Австрийской,
все равно это нам приятно.
     - Ради лишь этого чувства,  ваше величество,  я  рекомендую вам  дать
этому гонцу святейшего папы большую аудиенцию.
     - А это не задержит моей охоты?
     - Что вы,  обо всем позабочусь я сам,  во дворец будут приглашены все
вассалы,  и  преданные,  и  строптивые,  даже  пользующиеся дарованными им
шляпными привилегиями на приемах.
     - Вам непременно нужно,  чтобы кто-то остался при мне с  необнаженной
головой?
     - Ваше  величество,  я  просто хочу  поставить их  в  самое  для  них
затруднительное положение.
     - Как это вы сделаете?
     - Об  этом  я  могу  лишь  шепнуть вам  на  ухо,  -  сказал  Ришелье.
Оглянувшись,  он подошел к королю и произнес шепотом несколько слов, потом
добавил уже громко: - А что им останется после этого делать?
     Людовик XIII расхохотался:
     - Вы неоценимый человек,  кардинал!  Я не знаю,  чем вас наградить за
такую  выдумку.  Эвоэ!  Виват!  Хорошо,  готовьте торжественную аудиенцию.
Посмотрим на этого бедного монаха.  Вот удивится-то!  Да и не он один! - И
король опять захохотал.
     Ришелье был доволен. Все оборачивалось так, как он хотел.
     Он даже без своей обычной осуждающей улыбки наблюдал в  окно,  как со
двора  выехала кавалькада королевской охоты с  сокольничими,  держащими на
кожаных перчатках с крагами хищных птиц с колпачками на головах.
     Король тоже надел такую перчатку,  и  ему  передали самого крупного и
ловкого из соколов.


     В  назначенный Ришелье  день,  когда  Мазарини  должен  был  привезти
Кампанеллу в Лувр,  во дворце собирались даже издалека приехавшие вассалы,
не говоря уже о придворной знати, обретавшейся в Париже.
     Приемный  зал  наполнился роскошно одетыми  вельможами и  прекрасными
дамами в самых модных туалетах со сверкающими драгоценностями,  а перья на
мужских шляпах соперничали с ними в пышности и яркости.
     По  условию приема все  были в  шляпах.  Очевидно,  это связывалось с
какой-то  особенной торжественностью великосветского сборища,  устроенного
кардиналом с согласия короля.
     Королева  в  сопровождении  приближенных  к  ней  дам,  опять  же  по
предусмотренному кардиналом ритуалу, вышла раньше супруга и сразу осветила
своей необыкновенной красотой,  оттененной простотой и  изяществом наряда,
весь зал.
     Вельможи зашушукались, приветствуя королеву сниманием шляп.
     Наконец наступила торжественная минута,  ждали выхода короля.  Но  он
задерживался,  ибо  не  было  сигнала о  приближении кареты  с  Мазарини и
римским гостем.


     Мазарини  сидел  в   карете  рядом  с   Кампанеллой  и   вел  с   ним
многозначительную беседу:
     - Отец  Фома!  Великий  кардинал Ришелье  предоставил вам  убежище во
Франции в надежде, что вы ему ответите признательностью и послушанием.
     - Признательность моя исходит от сердца,  монсиньор, но что вы имеете
в виду под послушанием?
     - Мне   кажется,   что   не   все  ваши  произведения  восхищают  его
высокопреосвященство  господина   кардинала   Ришелье.   Быть   может,   в
последующих своих сочинениях,  которые вы  напишете здесь на  свободе,  не
зная забот и трудностей существования,  вы разъясните некоторые положения,
высказанные вами в трактате о "Городе Солнца"?
     - Что там требует разъяснения на ваш взгляд, синьор Мазарини?
     - Его светлость, как высший блюститель нравов, обеспокоен толкованием
предложенной вами "общности" жен в вашем Городе.
     - Ах,   боже  мой!   Конечно,  в  том  моя  вина!  Неверно  толковать
употребленное  мной   слово   "общность"  как   использование  одной  жены
несколькими мужчинами.  Это вульгаризация,  монсиньор! Я лишь предоставляю
свободу  выбора  в  равной  степени и  мужчинам и  женщинам,  а  вовсе  не
узакониваю распущенность. Напротив, нравы должны быть строгими, но в то же
время не исходить из вечного "права собственности" супругов друг на друга,
освященного церковью.
     - Вы  восстаете против брака,  начало которому господь положил еще  с
Адама и Евы.
     - Если вы обращаетесь к священному писанию,  то можете вспомнить, что
господь допустил после гибели Содома и Гоморры, чтобы род человеческий был
продлен с  помощью дочерей,  а  не  жены  спасенного Лота,  превращенной в
соляной столб. Как известно, они, подпоив отца, поочередно соблазняли его,
чтобы понести от него и не дать человеческому роду прекратиться.
     - Ну  знаете,  отец  Фома,  на  вашем месте я  не  приводил бы  таких
примеров, - возмутился Мазарини.
     - Но  разве  не  более  цинично восприятие "общности",  то  есть  "не
принадлежности" жен,  как призыва к распутству?  Очевидно,  нужно какое-то
другое  слово,   которое  исключило  бы  всякое  иное  толкование,   кроме
истинного.
     - Вам предоставится возможность найти любые слова,  чтобы разъяснить,
что в  Городе Солнца вы имеете в  виду отнюдь не общность всего имущества,
что противоречит всем законам - и человеческим и божеским.
     - Общность имущества (здесь  не  надо  искать другого слова!)  должна
быть полной, монсиньор. Беда, если дом или конь, поле, колесница или лодка
могут принадлежать одному, а не другому, зарождая в нем зависть. Не должно
существовать понятий:  "это твое",  "это мое"! Человеку может принадлежать
только  то,   что  на  нем  в   условиях  природы.   Иначе  зародыши  "зла
собственности" расцветут бесправием и  тягой к  преступности,  к  нищете и
богатству,  к праздности и страданиям и сведут на нет преимущества жизни в
подлинно свободном от всех зол обществе.
     - Мне трудно переубедить вас,  отец Фома.  Но я хотел бы предупредить
вас, что не эти обреченные мечты, а заслуги противоборца испанской тирании
вывели вас из темницы и вводят сейчас в королевский дворец Франции.
     - Вы  огорчаете меня,  синьор Мазарини.  Я  надеялся,  что  монсиньор
Ришелье разделяет мои убеждения, если просил папу о моем освобождении.
     - Вы глубоко заблуждаетесь,  отец Фома. Кардинал Ришелье не обращался
к святейшему папе с такой просьбой. Папа Урбан VIII освободил вас по своей
великой  милости,  из  сострадания.  Что  же  касается  молодого человека,
защищавшего вас,  то  он  был  прислан в  Рим,  поскольку кардинал Ришелье
предвидел ваше  освобождение.  И  если вам  будут оказаны какие-либо знаки
внимания,  то отнесите их не к своим необузданным мечтам, а только лично к
себе.
     - Мудрейший  синьор  Мазарини,  я  должен  признаться  вам,  что  эти
мечтания и  составляют мою сущность.  По  крайней мере,  так понимает меня
господин  Сирано  де  Бержерак,  которого монсиньор Ришелье  нашел  нужным
прислать за мной.
     - Ничего  не  значащее совпадение.  Этот  молодой  человек известен в
Париже как  крайне необразованный и  тупой буян.  Он  мог  вам  наговорить
немало глупостей, забывая, что он только солдат со шпагой, не больше.
     - Как странно,  -  заметил Кампанелла.  -  Он  произвел н