больше:  гордости, ставящей его выше всех, кто не сумеет пройти его путем,
лености,  не  позволяющей ему  затрудниться обоснованием своих  гениальных
догадок,  или  "научного озорства",  если  эти  два  слова можно поставить
рядом.   Но   в   этой  манере  общения  ученого  его  времени  сказывался
своеобразный характер Пьера Ферма.
     Так письмо о математическом определении вероятности событий,  которое
спустя   столетия   выльется   в  современную  теорию  вероятностей,  было
закончено,   многократно   переписано,   чтобы   достичь    стилистической
завершенности и такой увлекающей научной загадочности, которая побудила бы
мыслящих читателей искать в открытом Ферма направлении.  И только в  самом
конце,  в  постскриптуме,  Пьер  Ферма  просил  своего научного посредника
Мерсенна узнать у капитана королевских мушкетеров  господина  де  Тревиля,
каково  имя мушкетера-гасконца,  проезжавшего через Тулузу по пути в Париж
две с лишним недели тому назад.
     Письмо отнес  на  почтовую станцию трактирщик,  поскольку Пьер  Ферма
после  своего  непривычного  путешествия  верхом  отлеживался  в  каморке,
снимаемой в трактире "Веселый висельник",  где недавно проигрался прокурор
Массандр.
     Пьер  Ферма с  горя  занимался математикой,  написал стихи о  гневной
вдове, но страдал не только от боли, но и тоскуя по Луизе.
     Что же касается болевых своих ощущений, то он вполне мог считать себя
раненным в самые неподобающие места доблестным гасконцем, которому даже не
понадобилось для этого вызывать его на поединок.
     Несмотря на боль,  Пьер вскакивал всякий раз, когда ему казалось, что
кто-то подходит к его двери, быть может, неся долгожданное письмо.
     Но письма все не было.
     И  тут  Ферма  понял,  что  опять  совершил  непростительную  ошибку,
соединив в  одном письме и  свое  новое математическое открытие,  и  столь
важную и так незаметно высказанную просьбу к аббату Мерсенну.
     Конечно,  аббат  Мерсенн прежде всего как  ученый обратит внимание на
математическую часть  письма,  начнет  копировать ее  для  рассылки другим
ученым,  в  чем  неоценима его заслуга добровольного посредника в  научной
переписке,  а что касается просьбы (для Ферма главной в этом письме!),  то
он вполне мог придать ей такое же второстепенное значение,  как и небрежно
отведенное ей место в коротенькой приписке.
     Пьер был в отчаянии, кляня себя за непредусмотрительность.
     И когда в очередной раз он кинулся к двери,  то, открыв ее, увидел за
порогом пышно одетого вельможу,  появление которого в таком второразрядном
трактире, как "Веселый висельник", казалось просто непостижимым.
     Вельможа раскланялся в старомодном поклоне. У него было сухое, чем-то
знакомое Пьеру лицо с благородными чертами, вышедший из моды парик, в руке
он  держал,  как  посох,  дорогую трость с  головкой из  слоновой кости  с
золотой инкрустацией, такой же, как на шитом золотом камзоле.
     Церемонно закончив приветствие, он произнес, гордо вскинув голову:
     - Убитый  горем  граф  Эдмон  де  Лейе  перед  вами,  почтенный метр!
Позвольте называть вас так,  поскольку ваше положение советника Тулузского
парламента дает вам на это право.
     - Прошу вас,  ваше сиятельство,  но  мне  даже неловко принять такого
высокого гостя в столь убогом месте.
     - Пусть оно будет последним таким убежищем в вашей предстоящей жизни,
молодой метр, жизни, полной удач и благоденствия. Я могу пока судить о вас
лишь по  вашей внешности,  а  она  внушает мне  надежду на  спасение моего
несчастного сына, дело с обвинением которого поручено вам парламентом.
     - У нас общая надежда, ваше сиятельство, ибо, изучив дело, я пришел к
заключению о безусловной невиновности вашего сына.
     - Да благословит вас господь за эти ободряющие меня слова, но сумеете
ли вы убедить в этом досточтимых судей?
     - Я  стремлюсь использовать для  этого  все  доступные мне  средства,
включая даже такую непреложную науку, как математика.
     - Непреложную, неподкупную, - вздохнул старый граф. - Если бы жив был
прежний король,  который знал и ценил меня, то, уверяю вас, не пришлось бы
говорить или думать о неподкупности.  Для меня, поверьте, жизнь моего сына
ценнее всех сокровищ мира, и я готов сделать вас своим наследником наравне
с  ним,  если вы  спасете его от позорной для всего нашего старинного рода
гибели.
     - Я  не  посмею считаться вашим наследником,  ваше сиятельство,  хотя
счел  бы  это  для  себя  высшей честью.  Прошу  правильно понять меня:  я
посвящаю себя борьбе за  справедливость и  не  усматриваю в  своем простом
происхождении препятствий к этому.
     - Вы благородный молодой человек, пусть и не по рождению! Я хотел бы,
чтобы у моего сына были подобные друзья.
     - Я виделся с вашим сыном, ваше сиятельство, и сам предложил ему свою
дружбу.
     - Значит, вы верите, что он может ею воспользоваться?
     - Я хочу в это верить.  А высшей формой веры я считаю убеждение.  А я
убежден в оправдании графа Рауля де Лейе!
     - Я благодарен вам,  молодой метр,  внушающий мне надежду и почтение!
Извините старика, но я постараюсь, чтобы вы, спасши моего сына, ощутили бы
мою благодарность не только на словах.
     И  с  этим старый вельможа покинул комнатушку Пьера Ферма в  трактире
"Веселый висельник",  около которого на улице, сверкая лаком, ждала карета
с  графским  гербом,  запряженная четверкой  белоснежных лошадей  с  дугой
согнутыми шеями.
     Ферма  из  своего  покосившегося окошка  с  туго  открывающейся рамой
наблюдал,  как,  окруженная толпой зевак,  карета отъехала от трактира, и,
глядя вслед ей, горестно вздохнул.
     Письма от  аббата Мерсенна все  не  было,  день суда приближался,  и,
внушив  малообоснованную надежду  старому графу,  Пьер  Ферма  должен  был
отправиться в парламент, по существу, почти безоружным.
     Но не таков был Пьер Ферма, чтобы пасть духом, он готов был сражаться
и одними лишь математическими аргументами,  но если письмо подоспеет,  его
силы умножатся.
     Об  этом  он  и  написал  в  записке  Луизе,  не  в  состоянии дольше
откладывать свидания с  ней.  Он  достал из заветного ящика позади кровати
почтового голубя,  врученного ему Луизой, и, привязав записку к его лапке,
выпустил его в  открытое окно.  Посланец,  как всегда,  даст Луизе знать о
назначенном на сегодня ночном свидании.
     Морщась от боли на каждом шагу,  добрался Пьер до заветного дуба, а с
наступлением темноты и до заветной калитки.
     Сознание,  что письма Мерсенна все нет,  терзало его, но, когда Луиза
дуновением теплого ветра выпорхнула из калитки и бросилась ему на шею,  он
словно обрел новые силы.
     Но Луиза из записки,  принесенной голубем,  знала,  что его волнует и
угнетает.
     - Не сокрушайся, мой милый, - прошептала она, припадая к его груди.
     - Когда ты рядом, милая Луиза, я чувствую себя рыцарем на ристалище.
     - Пусть всегда в  трудную минуту твоей жизни я стану являться,  чтобы
стать с тобою рядом, взяв тебя за руку.
     - Да, но суд завтра, уже завтра... - ответил Пьер.
     - Ну и что же? Почтовая карета из Парижа тоже прибудет завтра.
     - Но кто доставит мне письмо, если оно придет, а я буду в суде?
     - Ты  думаешь,  мой милый метр,  что существует одна только голубиная
почта, служившая нам? - не без лукавства спросила Луиза.
     Пьер привлек ее к себе.  Все казалось теперь не таким уж мрачным, как
час назад,  он обрел новые силы, уверенность, а главное - жажду счастья. И
не только себе,  но и  молодому,  и старому графу де Лейе,  гневной вдове,
всем людям!


     Глава третья

     КАЗУС ИРРАДИЦИБУЛЮС*

                                            Можно сломать шпагу, но нельзя
                                            истребить идею.

                                                                В. Гїюїгїо


     В  зале суда в этот летний день было жарко,  душно,  но торжественно,
хотя в отличие от помпезных процессов будущих столетий судейская процедура
обходилась и без присяжных заседателей,  и без зрителей, и даже без скамей
для них.
     _______________
          * Трудный юридический случай. (Примеч. авт.)

     Зато судьи в  длинных черных мантиях и  судейских шапочках,  в  седых
завитых париках, с тяжелыми золотыми цепями на груди, восседая со строгими
лицами в  жестких креслах с  высокими спинками,  являли собой всю  полноту
королевской   власти   Людовика   XIII,   повелевающего   именовать   себя
Справедливым.
     Все это не  могло не внушить обвиняемому молодому графу Раулю де Лейе
трепетного  чувства,   которое  еще   более  усиливалось  видом  свирепого
прокурора Массандра,  чья огромная туша, тоже облаченная в мрачную мантию,
схожую с  покрытием стога сена  в  дождливую пору  на  крестьянском дворе,
угрожающе возвышалась над кафедрой, потрясая завитым париком, прикрывающим
спутанные неистовые прокурорские волосы.
     Советник  парламента  Пьер  Ферма  в  новенькой,  впервые  надетой  и
стесняющей его движения мантии сидел не  напротив (что впоследствии станет
принятым), а рядом с прокурором, как недавно за трактирным столом во время
игры в кости, когда Массандр оглашал заведение победным рычанием.
     С  подобным  же  ревом  или  рыком  обрушился сейчас  прокурор  и  на
обвиняемого графа Рауля де  Лейе,  уличая его в  том,  что он принял вызов
маркиза де  Вуазье  на  запрещенный королевским указом  поединок,  что  он
неизвестно  где   провел  ночь   убийства  отважного  маркиза,   преступно
пронзенного шпагой,  очевидно,  во  время состоявшейся между ним и  графом
Раулем де  Лейе  незаконной дуэли,  и  что  смерть аристократа -  гордости
Тулузы -  выгодна одному лишь графу Раулю де  Лейе,  добивающемуся,  как и
покойный маркиз, руки очаровательной и богатой невесты.
     И поскольку преступление всем этим безусловно доказывается, дуэлянта,
как злонамеренного убийцу, следует повесить.
     Граф Рауль де Лейе бледный,  как после опасной потери крови, выслушал
прочтенное прокурором с яростными выкриками обвинительное заключение, стоя
с  поникшей головой.  Его шелковистые длинные волосы ниспадали на  точеное
лицо с  почти девичьими чертами,  так  высоко оцененными одной из  местных
знатных дам.
     Судебная процедура тех времен не  отличалась традициями правопорядка.
Дискуссия  между  прокурором  и  советником парламента могла  переходить в
шумный спор на  богословскую или иную тему,  отличаясь не только различием
мнений, но и резкостью выражений.
     Спокойный  голос  нового  советника  парламента  не  обещал  подобной
ситуации,  но  заданный им  метру Массандру вопрос озадачил и  прокурора и
судей.   Но   поскольку   он   касался   интересных   подробностей   столь
занимательного предмета, как азартная игра в кости, а также неясных слухов
о  невиданном проигрыше метра Массандра,  судьи с любопытством отнеслись к
вопросу Пьера Ферма:
     - Не  помнит  ли  почтенный метр  Массандр,  сколько  очков  выбросил
капитан де Мельвиль,  выступающий свидетелем обвинения по рассматриваемому
делу,  во время последней ставки, играя с вами в кости в трактире "Веселый
висельник"?
     Массандр возмущенно напыжился,  ибо  одного  воспоминания о  досадном
проигрыше было достаточно,  чтобы вызвать у него приступ печени, а тут еще
этот  начинающий судебный  щенок  пытается представить его,  прокурора,  в
невыгодном свете перед досточтимыми судьями!  Он  пыхтел,  надувался,  как
бычий пузырь, и молчал.
     Между  тем  на  неумолимо строгих лицах  досточтимых судей  проявился
проблеск интереса, вызванного у всех троих разными причинами.
     Дряхлый председатель суда (главный уголовный судья) в  седом  парике,
скрывающем  лысину,  с  птичьим  носом,  бесконечно  усталый  от  судебных
передряг и прожитых лет,  оживился,  приподнимая набухшие веки,  что делал
лишь  при  мысли  о  денежных  кушах.  Если  он не принял крупного подарка
старого графа де Лейе,  то лишь из опасения, что оправдание молодого графа
будет неугодно его высокопреосвященству господину кардиналу, но упоминание
о неприятной потере,  постигшей метра Массандра,  доставило судье истинное
удовольствие.
     Второй судья,  с костяным лицом, обтянутым кожей, и с впалыми щеками,
был  страстным любителем игры в  кости,  и  от  предвкушения увлекательных
подробностей азартного сражения  у  него  под  клочками бровей  загорелись
маленькие глазки.
     Третий же из досточтимых судей, розовощекий и упитанный, славился как
большой охотник до всяческих слухов и сплетен,  и возможность позлословить
после суда об  этом зазнавшемся толстяке,  непочтительно шумном да  еще  и
коротающем время  в  трактире "Веселый висельник",  заставило розовощекого
судью обрадованно насторожиться.
     Словом,  досточтимые судьи с  немалым интересом готовы были выслушать
подробности события,  казалось  бы,  не  имеющего  отношения к  скучному и
предопределенному судебному  разбирательству такой  обычной  истории,  как
запрещенная дуэль.
     - Суд интересует подробность,  связанная со  свидетелем обвинения,  -
прошамкал нашедший благовидный повод председатель суда и клюнул носом.
     Массандру пришлось отвечать:
     - Капитан де  Мельвиль,  играя со  мной в  шесть костяшек,  последним
своим броском выбросил семь очков.
     - И вы проиграли,  метр? - ужаснулся судья - любитель игры в кости. -
С семью очками у партнера? Этого не может быть!
     - Проиграл,  ваша  честь,  -  мрачно  признался  Массандр.  -  Видно,
недремлющий  враг  человеческий  подтолкнул  меня  под  локоть,   когда  я
опрокидывал кубок с костями, выбросив шесть очков.
     - Поистине не без того,  -  покачал головой азартный судья, облизывая
пересохшие губы и представляя себя на месте играющих.
     - Как  вы  полагаете,  почтенный метр,  через сколько времени мог  бы
повториться  этот  приключившийся с  вами  прискорбный случай?  -  невинно
спросил Ферма.
     - Это не  товары и  не  выручку купцам считать,  но  представить себе
такой счет можно:  если играть без сна,  обеда, завтрака и ужина и во всех
городах Франции,  во всех ее трактирах, то лет так через сто, а то и через
двести, может быть, и повторился бы такой невероятный случай.
     - Совершенно с  вами согласен,  уважаемый метр,  готов распространить
игру хоть на  все страны мира и  даже удвоить названный вами срок.  Но  не
кажется ли почтенному метру, что его сиятельство граф Рауль де Лейе, плохо
владеющий шпагой,  ни разу не вызванный на дуэль,  не мог убить в поединке
опытного дуэлянта маркиза де Вуазье?  - по-прежнему ровным голосом спросил
Пьер Ферма и  добавил:  -  И что подобный случай мог быть столь же редким,
как и причинившее вам неприятность сочетание костяшек.
     Массандр почувствовал подвох и повысил голос:
     - Какие у вас к тому доказательства, сударь?
     - Прежде всего ваши  собственные математические выводы,  в  известной
мере интуитивные,  но верные, уважаемый метр! Вы с глубоким проникновением
в   суть   вещей  блистательно  определили  период  возможного  повторения
необычайного сочетания выпадающих на костяшках очков.
     Массандр побагровел и обратился к судьям:
     - Тогда, досточтимые судьи, пусть советник парламента разъяснит суду,
что  общего  между  случайно  удачным  ударом  шпаги  и  неудачным броском
костяшек?
     - Там и  тут действует математическая вероятность,  что,  несомненно,
поняли и без меня досточтимые судьи, - почтительно ответил Пьер Ферма.
     - А почему бы вам не вспомнить,  скажем, случайное падение с лошади с
увечьем упавшего?
     - Но за это не судят посторонних людей, не требуют им смертной казни,
как делаете это вы, уважаемый метр, в рассматриваемом деле.
     - Не  хотите ли  вы  сказать,  что ваша арифметика может опровергнуть
юридические факты?
     - Я  лишь  хочу  сказать,  что  математика способна оказать следствию
неоценимую услугу.
     - Досточтимые  судьи!   -   взмахивая  мантией,  как  черным  крылом,
воскликнул Массандр.  -  Взываю  к  вашей  мудрости и  верноподданническим
чувствам к королю и его высокопреосвященству господину кардиналу! Здесь, в
этом  священном зале  Справедливости,  нас  хотят  убедить  в  том,  будто
ловкость счета,  полезная лишь в торговом деле,  может рассматриваться как
юридическое  доказательство!   Справедливость,   которую  воплощает  собой
король,  а  здесь его слуги,  досточтимые судьи,  -  это высшее проявление
разума человеческого, она подобна вере, истинной и нерушимой.
     - Веровать  можно  в   господа  бога,   а   верить  должно  фактам  и
доказательствам, почтенный метр, - парировал ответ прокурора Пьер Ферма.
     Поскольку спор перешел на теологическую тему, то по традиции судьи не
решались его приостановить.
     Массандр яростно ухватился за последние слова Пьера Ферма.
     - Да  позволено будет  мне  вспомнить в  таком случае об  утверждении
некоего Картезиуса,  который убеждал в своих сочинениях,  будто все вокруг
познается лишь  опытом  и  исследованием,  и,  пренебрегая истинной слепой
верой, то есть верованием в господа бога, пытался доказывать арифметически
его существование.  В  тщетных попытках начинающего советника парламента я
усматриваю такое  же  пренебрежение устоями святой церкви,  как  в  учении
Картезиуса,  и  призываю досточтимых судей напомнить советнику парламента,
что в  зале суда нет приверженцев равно отвергнутого и святой католической
церковью, и даже заблудшими гугенотами нечестивого Картезиуса.
     Пьер  Ферма внутренне поежился.  Картезиус,  опять Рене  Декарт!  Как
неожиданно появилась теперь его  тень  перед ним!  Массандр использует все
приемы  красноречия,   чтобы  отвратить  судей  от  аргументов  в   пользу
обвиняемого.
     Но  Пьер Ферма недаром владел математикой и  тем,  что мы  называем в
наше время математической логикой,  он предвидел такой возможный поворот в
судебной дискуссии. Судьям трудно провести аналогию между случаем при игре
в  кости  и  происшествием на  дуэли,  хотя  и  одинаково невероятных,  но
возможных.  И поэтому он заготовил неожиданный для прокурора и досточтимых
судей удар:
     - Я ценю завидную начитанность уважаемого метра Массандра в латинских
сочинениях Картезиуса, мне знакомых...
     - Которые  запрещены специальной буллой  святого  папы  римского  как
богопротивные, - прервал Пьера Ферма Массандр.
     - Я отнюдь не склоняю досточтимых судей к заблуждениям Картезиуса, но
я уверен, что они, истые ревнители святой католической веры, не уподобятся
языческой богине правосудия с завязанными глазами,  и, хотя почтенный метр
Массандр готов уравнять слепую веру со  слепым правосудием,  я,  католик и
француз, истово верую в бога, но так же истово верю и в Справедливость как
в  категорию,  опирающуюся на  знание,  на науку,  которой может и  должна
служить  математика.  Из  сообщения  досточтимым судьям  уважаемого  метра
Массандра  следует,  что  прискорбный его  проигрыш  в  трактире  "Веселый
висельник" -  явление чрезвычайно редкое,  в чем,  как мне представляется,
сходимся  даже  мы  с  почтенным метром.  И  я  позволю  задать  господину
прокурору очень важный вопрос.
     Председатель суда кивнул головой,  вернее,  клюнул носом и  приоткрыл
глаза.
     - Можете ли  вы  допустить,  метр Массандр,  что  несчастный случай с
костяшками во  время вашей игры с  капитаном Мельвилем произошел до  этого
всего за десять дней,  а не за двести лет,  как вы предположили,  притом в
том  же  городе  Тулузе  и  даже  в  соседнем трактире,  носящем  название
"Счастливый гуляка"?
     - Нет! Решительно нет! Игра в кости такого не допускает, что касается
чудес, то господь бог творит их вовсе не во время греховных игр.
     - Значит, метр Массандр причисляет себя к грешникам?
     - В  этом я  исповедуюсь настоятелю церкви святого Доминика,  а  не в
зале суда,  где  произношу обвинительное заключение по  бесспорному делу о
преднамеренном убийстве,  которое  должно  караться виселицей,  -  яростно