огрозил он мне пальцем.  -  Вы совсем не зря обратились к
истории.  Вы  хотите,  чтобы  ваша  фантазия работала и  на  будущее и  на
прошлое.  И, знаете, это очень правильно, мой друг! Что такое история? Это
фантазия,  обращенная назад!  Каждый видит ее по-своему, поскольку "машины
времени"  для  путешестия  в  прошлое  нет,  иначе  я  был  бы  Сирано  де
Бержераком, посетившим вас.
     - Вы правы, Жюль. Ведь прошлое дает нам пищу для фантазии не меньшую,
чем  будущее.  Роль  же  "машины времени" играет воображение.  Кстати,  вы
знакомы с каратэ?
     - О-о! Еще бы, иначе я не был бы чемпионом Франции по фехтованию.
     - На саблях?
     - Нет, что вы! Конечно, на шпагах!
     - А  не  потому ли Сирано де Бержерак так искусно владел шпагой,  что
знал, как и вы, приемы, которые сходны с каратэ?
     - Браво!  Может быть,  может быть!  На все надо смотреть с высоты.  И
потому вам придется провести меня сейчас через вашу Сену по мосту.
     - Через Москву-реку.
     - О да, конечно! У вас Москва-река! А Сена - это "Париж-река"! - И он
засмеялся.  - О-о! Я узнаю этот отель! "Украина"! Я в нем остановился. Моя
жена так велела.  Она тоже здесь останавливалась.  Может быть,  вы  с  ней
здесь виделись?
     - Уверяю вас,  мсье Жюль.  Имена моей героини и  вашей супруги чистое
совпадение.
     - Ну может быть, может быть. Она отдает свой голос коммунистам, а я -
социалистам. Мы часто из-за этого ссоримся.
     - Ссоритесь?
     - О  да,  конечно!  Настоящее семейное счастье  -  это  80  процентов
терпения,  10 процентов ссор и 10 процентов безоблачного счастья! А совсем
без облаков не может быть дождя,  а только засуха.  Тоже плохо.  Не правда
ли? Я вас весьма замучаю прогулкой на ту самую горку, откуда Москва видна,
как открыт Париж с Эйфелевой башни.
     - Вы  имеете  в  виду  площадку  на  Ленинских горах  напротив нового
университета?
     - О  да,  конечно!  И  вы  совсем  не  пожалеете,  показав мне  такую
прекрасную панораму.  В  оплату вашей любезности я  расскажу вам кое-что о
себе,  вернее о Сирано де Бержераке,  поскольку у меня тоже есть фантазия,
позволяющая путешествовать в прошлое... и обратно, - загадочно добавил он.
     - И он так близок вам, Сирано де Бержерак?
     - Конечно!  Я даже влюблен в свою русскую княжну именно так,  как мог
влюбиться только Сирано де Бержерак. "Когда ты входишь, солнце меркнет!.."
- продекламировал он.
     - Вы имеете в виду ростановского Сиранео, стихи Ростана?
     - О нет! Совсем нет! Я имею в виду самого Сирано де Бержерака, "стихи
влюбленного поэта".  Если вы будете рассказывать о нем, то должны передать
его страстное желание любить.
     - И он любил?
     - О да,  конечно!  Иначе не могло быть!  Я, как никакой другой, очень
хорошо его понимаю. Больше, чем знаю.
     - Это любопытно. Больше понимать, чем знать?
     - Конечно,  я ведь могу признаться, куда он исчезал один или два раза
из парижского общества.
     - Один или два раза? Из-за болезни или ран?
     - Может быть, может быть. Но он каждый раз возвращался другим, совсем
другим.  Вот это надо понять!  О нем пишут столько нагромождений,  столько
противоречностей... Я, кажется, не так сказал?
     - Противоречий?
     - О  да,   конечно!   Противоречий!   Так  правильно.   Один  биограф
утверждает,  что он был кутила и дамник,  то есть бабник,  простите, я так
говорю?  Другой,  а  это  его друг детства Никола Лебре,  вспоминает,  что
Сирано вино сравнивал с мышьяком,  которым люди отравляют себя, и чуждался
женщин из-за своей внешности.
     - Но  все-таки,  может быть,  Ростан был  прав,  угадав в  нем натуру
страстную и бескорыстную.
     - О  да,  может быть,  может быть,  если учесть и  другие стороны его
характера,  желание служить добру  и  людям,  а  не  только утоление своих
желаний.  Вам надо искать понимание его жизни в нем самом,  в том,  что он
оставил после себя людям.  О,  эти загадочные трактаты или сонет "Философу
Солнца" с последней строчкой "Мне -  ничего,  а все, что есть, - другим!".
Мы с  вами,  русский и  француз,  в равном положении.  Его сочинения нужно
одинаково переводить со старофранцузского языка.  А  это у  нас,  увы,  не
сделано полностью. В особенности в отношении стихов, а вам нельзя обойтись
без них! Они его суть. Как вы поступите, мсье Алекс?
     - Очевидно, так же, как ваш Ростан. Мне придется мысленно воплотиться
в своего героя и говорить за него.
     - О, это будет трудно - спорить с самим Ростаном!
     - Нет,  почему же спорить? Идти его путем. Конечно, не подражая, но с
той  же  свободой творчества.  К  тому  же,  я  располагаю собственноручно
написанными стихами Сирано под его портретом.
     - О-о!  Это  прекрасно!  Я  сам  буду потом переводить угаданные вами
стихи Сирано на современный французский язык.
     - Конечно, Сирано - это его стихи, но есть еще его загадочные знания,
о которых говорится в статье Эме Мишеля в журнале "Сьянс э ви"*.
     _______________
          * "Наука и жизнь".

     - Я знаю эту статью, читал с улыбкой.
     - Почему с улыбкой?
     - Потому что могу объяснить, откуда Сирано все это узнал.
     Жюль  с  загадочным видом  смотрел  на  огни,  рассыпанные на  другой
стороне излучины реки.
     Они казались волшебным отражением звездного небосвода в  исполинском,
лежащем у нас под ногами зеркале.
     - И  вы можете объяснить мне?  -  почему-то шепотом спросил я  и стал
перечислять:  - Как Сирано мог знать 350 лет назад многоступенчатые ракеты
для межпланетных путешествий,  явление невесомости,  парашютирующий спуск,
электрические лампы,  радиоприемники,  телевидение,  звукозапись,  но не с
помощью наших кассет с  магнитными лентами,  а в виде сережек,  начинающих
нашептывать нужную главу по мысленному приказу.
     - О-о!  Теперь это говорят "от биотоков мозга".  Но  если вспомнить о
биотоках и  биологии,  то Сирано говорил еще и о клеточном строении нашего
организма, даже о микробах.
     - Которые, представьте, были открыты лишь двести лет спустя!
     - О,  конечно,  конечно! Но не только о микробах, мсье Алекс, но и об
антителах в нашей крови,  как мы ныне знаем, которые борются с враждебными
бактериями,  как он утверждал,  правда,  образами,  доступными пониманию в
XVII веке.
     - Да, да, все это сообщено в "Сьянс э ви", но не имеет объяснений.
     - Я объясню, я открою вам эту тайну. Огни вечерней Москвы располагают
меня к этому.  Я хочу,  чтобы они горели так каждый вечер и не тушились из
предосторожности или по какой-нибудь еще причине.  Так пожелал бы и Сирано
де Бержерак, уверяю вас.
     И  наш  французский гость стал рассказывать мне  в  этот вечерний час
столь необычные вещи,  что я  слушал его затаив дыхание,  не веря ушам,  с
замиранием сердца.
     Передо мной как  бы  стоял живой Сирано де  Бержерак,  повествующий о
том, чего никто не мог знать, кроме него.
     И  я  как  бы  услышал  из  первых  уст  разгадку тайн  удивительного
человека,  живого,  яркого,  страстного, мудрого, ищущего блага для людей,
пережившего страстные взлеты и  горькие разочарования,  оставив после себя
память в веках.
     Некоторое время мы оба молчали, задумчиво глядя на россыпь московских
огней, потом Жюль заговорил снова:
     - А  его  огромный нос!  Легенда о  нем бесспорна,  но  в  портретах,
нарисованных художниками с натуры, легенда эта не подтверждается. И уверяю
вас:  никакой такой  переносицы,  которая,  по  их  мнению,  у  Сирано  де
Бержерака якобы была выше бровей, нет, как нет и шрама на ее месте.
     - Вероятно, портреты писались уже после его ранения?
     - О да, конечно! Чтобы в те времена художники взялись писать портрет,
нужно было иметь много денег и некоторые известия...
     - Некоторую известность?
     - О  да,  конечно!  Хотя бы  стать если не  графом,  то писателем или
математиком, как Пьер Ферма, или философом, как Декарт.
     - Значит, ранение Сирано от сабельного удара не оставило следа на его
лице? Или, напротив, стерло одну особенность?
     - О да, мсье Алекс! Мне это как-то не приходило на ум.
     - Но то,  что пришло вам на ум, мсье Жюль, для объяснения невероятных
знаний Сирано,  требует по меньшей мере путешествия на триста с лишним лет
вперед и возвращения обратно? Неужели Сирано был способен на это?
     - Вы желаете спросить,  где моя шляпа с пером и шпага?  Или хотите со
мной обратно в XVII век? Не советую. Правда, ядерной угрозы тогда не было,
но Несправедливость и Зло торжествовали.  Давайте лучше искать такой путь,
который не вел бы назад.
     - А что вы скажете, если идти только вперед?
     - Земля круглая. А время? - лукаво спросил мой спутник.
     Берет на нем держался лишь на одном ухе.
     Я  невольно поймал себя на  том,  что как бы  пытаюсь представить его
себе в шляпе с пером и со шпагой на боку.
     Обмениваясь шутками,  мы весело дошли до метро, потом доехали поездом
до Киевского вокзала, откуда я проводил его до гостиницы "Украина".
     А  оттуда до  Арбатской площади,  до  Дома дружбы,  было рукой подать
(если сравнить это с только что проделанной прогулкой!).
     Дом  дружбы  многих поражает своим  необычным фасадом в  мавританском
стиле  (былой владелец особняка Савва Морозов отличался экстравагантностью
вкусов и поступков, даже помогал революционерам. Особняк этот он выстроил,
"протестуя против всего обычного").
     В  вестибюле меня  ожидал  представитель Общества  "Франция -  СССР",
чтобы принести извинения за французского журналиста, не смогшего прилететь
в Москву и просившего отложить нашу беседу до его предстоящего приезда.
     Но воображаемая встреча с ним в моем подсознании сїоїсїтїоїяїлїаїсїь.
И никакая сила не могла меня в том переубедить.
     Я  теперь знал тайны Сирано,  как и представлял его страстную натуру,
стремление любить и вместе с тем беззаветно служить всеобщему благу.
     Француз  прочитал первую  строчку его  любовного сонета  и  последнюю
философского,  так пусть же  сонет Сирано,  посвященный "Философу Солнца",
откроет завершающий роман о дуэлянте, поэте, писателе и философе Сирано де
Бержераке, каким фантаст представил его себе.

                             ФИЛОСОФУ СОЛНЦА

                                Сїоїнїеїт

                                                Кампанелле

                История страны - поток убийств
                Во имя короля иль бога.
                Велик лишь тот, кто совестью не чист
                И золота награбил много.

                Добра искатель ходит в чудаках,
                Мыслителям грозят кострами.
                Ползи, лижи - не будешь в дураках,
                Найдешь благословенье в храме.

                Но Солнца свет не в пустоте ночей!
                Откроем ум и сердце людям
                И мириадами живых свечей
                Единым пламенем мы будем.

                Мир станет общим. Каждый побратим:
                "Мне - ничего, а все, что есть, - другим!"


          ______________________________________________________
                               Часть первая

                           МИССИЯ УМА И СЕРДЦА

                                        Познал я горесть всю земную
                                        И к небу обращаю взор,
                                        К Луне и Солнцу, в даль пустую,
                                        Богов где вижу и простор.

                                        Собственноручная подпись Сирано де
                                        Бержерака под его портретом.

                                        (Перевод здесь и дальше автора.)


     Глава первая

     ИЩУЩИЙ

                                         Искать и найти - большое счастье.
                                         Найти и потерять - великое горе.

                                                               Сїоїкїрїаїт


     Шло третье десятилетие Тридцатилетней войны.
     Париж был  в  счастливом отдалении от  мест кровавых схваток "во  имя
короля   иль   бога".   В   Европе   неистовствовала  реакция,   утверждая
неограниченную власть королей -  абсолютизм. После Реформации, пробудившей
надежды  угнетенных народов  на  избавление от  гнета  церковного монарха,
сидящего  на  "святом  престоле",  католицизм  перешел  в  наступление под
знаменем нерушимых догм.  И  при этом властители Европы под видом служения
папе  римскому  или  освобождения от  клерикального гнета  пытались прежде
всего  утвердить  собственную  власть.   И   противостояли  друг  другу  в
неутолимой  вражде   с   одной   стороны  -   Священная  Римская  империя,
представляемая Габсбургами,  и с другой - протестантская коалиция во главе
с  удачливым  шведским  королем  Густавом-Адольфом,  непокорные курфюрсты,
Нидерланды,  Дания,  Швеция. К этой воинствующей группе, к которой, помимо
религиозной отступницы Англии с  ее  англиканской церковью,  кромвелевской
революцией и  казнью  собственного короля,  в  удобный момент  примкнула и
католическая Франция.  Ее правитель кардинал Ришелье,  близкий к  папскому
нунцию*,  вступая в  нескончаемую войну,  помышлял не столько об интересах
папы римского, сколько о собственной гегемонии в Европе.
     _______________
          * Послу Ватикана. (Примеч. авт.)

     И вписывались в летопись сражений имена полководцев, затемнявших один
другого,  среди  которых  после  Толли  особенно  прославился Валленштейн.
Воспитанный иезуитами,  а потом возненавидевший их,  он расчетливо женился
на родственнице императора и сразу удивил всех сначала небывалой щедростью
и роскошными пирами,  а вслед за тем редкими способностями в военном деле.
Как военачальник,  он умудрялся малыми силами побеждать целые армии, а при
пустоте императорской казны знал,  как обходиться без нее.  Он считал, что
"армия в двадцать тысяч человек останется голодной,  а в сорок тысяч будет
сыта и довольна".  И там,  где проходили его войска,  оставалась выжженная
земля,  покрываемая затем новыми лесами с волками и медведями или болотами
с  коварными топями.  За армией тащились,  по численности людей превосходя
ее,  обозы.  Ехали на скрипучих телегах и солдатские семьи, и всевозможные
проходимцы,  тунеядцы,  чужеземцы,  преступники.  На  отнятых  у  крестьян
подводах везли также скарб, награбленный у жителей этих мест, "не так, как
надо,  молившихся",  словом,  все то,  что,  по замыслу полководца,  могло
прокормить армию,  а  также поднять ее  боевой дух,  который не держится в
голодном теле.
     И  так  двадцать с  лишним лет!  С  переменным успехом для враждующих
сторон.  Вожди  их  погибали или  в  бою,  или  на  плахе (в  том  числе и
непобедимый Валленштейн).  Их  сменяли  другие,  продолжая  отвратительное
преступление против человечества, опустошая цветущие края, растаптывая все
христианские заповеди морали, за которые якобы боролись.
     Историки спустя двести с  лишним лет  после  завершения этого  позора
цивилизации (по  словам Виктора Гюго) так  живописали воспроизведенную ими
по документам отталкивающую картину:
     "...то,  чего не  могла сожрать или поднять с  собой эта саранча,  то
истреблялось.   И   оставался  за   армией  хвост   из   "свиноловов"  или
"братьев-разбойников", которые не давали спуску ни врагам, ни союзникам, а
потом на попойках при дележе добычи резались между собой".
     Земские чины Саксонии жаловались:
     "Императорские  войска  явили   невиданный  даже   у   турок   пример
безжалостного истребления всей земли огнем и  мечом.  Они рубили все,  что
попало,  отрезали языки,  носы и уши,  выкалывали глаза,  вбивали гвозди в
голову и  ноги,  вливали в  уши,  нос и  рот расплавленную смолу,  олово и
свинец; больно мучили разными инструментами; связывали попарно и ставили в
виде  мишеней  для  стрельбы  или  прикручивали к  хвостам  коней.  Женщин
позорили всех,  без различия возраста и звания,  и отрезали им груди.  Как
звери набрасывались на детей,  рубили,  накалывали их на вертелы, жарили в
печах;  церкви и школы превращали в клоаки. Умалчиваем о других варварских
злодеяниях, пером не описать всех".
     По   свидетельству  историка  XIX   века,   "особенно  свирепствовала
"испанская уния",  но  немногим лучше были и  французы.  Немецкая молодежь
была  перебита,  уцелевшие по  лесам  и  болотам падали  жертвами заразы и
особенно голода,  не только питались трупами,  но резали друг друга,  даже
матери жарили и  ели собственных детей...  Из семнадцати миллионов в живых
осталось лишь четыре миллиона"*.
     _______________
          * Профессор     Александр     Трачевский.     Новая     история,
     Санкт-Петербург, 1889.

     Конечно, летописец,  писавший эти содрогающие любого читателя  строки
сто  лет назад,  не подозревал,  что в той же Европе или Южной Америке век
спустя (то есть в наше столетие!) другие историки должны написать подобные
же строки,  но о своем собственном времени.  И еще болееї сїтїрїаїшїнїыїе,
но     уже     не     о     Тридцатилетней,     а     всего     лишь     о
тїрїиїдїцїаїтїиїмїиїнїуїтїнїоїйї  вїоїйїнїе,  висящей  жуткой  угрозой над
всем  человечеством,  последствия  которой  могут  быть  губительнее  всех
минувших войн вместе взятых.


     Конечно,  этого не  могли даже  вообразить себе  двое  молодых людей,
вкусивших первые плоды  войны и  шествовавших теперь по  парижским улицам:
один в надвинутой на глаза шляпе,  с черной повязкой на лбу,  прикрывающей
брови,  бледный,  очевидно от  перенесенной потери крови,  но мускулистый,
худощавый;  другой  -  розовощекий здоровяк,  покинувший  гасконскую  роту
гвардейских наемников не  из-за ран,  как его спутник,  а  из отвращения к
виду крови.  Солдатом тогда был  лишь тот,  кто получал за  это жалованье.
Ведь "sold" и  означает жалованье,  от которого всегда,  вместе с  военной
службой, можно отказаться.
     Но  потрепанных гвардейских мундиров молодые люди  снять  не  успели,
шагая среди куда-то спешащих, суетливых, пестро одетых парижан.
     Кареты с  гербами на дверцах,  запряженные попарно цугом подобранными
по масти лошадьми,  проносились по ухабистым мостовым. Всадники в шляпах с
перьями без  стеснения пускали коней вскачь,  заставляя прохожих испуганно
жаться к стенам, снимая на всякий случай шляпы.
     Приятели  были  слишком  горды,   чтобы  унижаться  перед  надменными
кавалерами, но уступать им дорогу приходилось.
     Наконец они  достигли своей цели и  были ошеломлены представшей перед
ними  картиной:   особняк  герцога  д'Ашперона,   который  был  им  нужен,
обнесенный каменной стеной,  как крепость в центре Парижа, словно был взят
штурмом.  Во всяком случае,  несколько каменщиков в перепачканных фартуках
пробивали  в  стене  проем,  а  плотники  сооружали мостик  через  канаву,
знаменующую крепостной ров под стеной.
     - Похоже,  что  его  светлость господин герцог попал в  немилость,  -
сказал розовощекий.
     - Напротив,  - усмехнулся его спутник с черной повязкой на лбу, - как
бы это не знаменовало особое внимание высокой особы к нашему герцогу.
     Молодые люди,  решив не торопить события,  смешались с  толпой,  тоже
заинтересованной происходящим.
     Через  каких-нибудь полчаса проем  в  стене  был  пробит,  деревянный
мостик возведен, и рабочие скрылись за стеной.
     Розовощекий, толкнув приятеля в бок, кивнул вдоль улицы.
     Там  появился отряд гвардейцев личной охраны его высокопреосвященства
господина кардинала Ришелье.
     Горожане толпились у  стен домов и  низко кланялись.  Дюжие гвардейцы
несли на  плечах жерди носилок с  покоящимся на них креслом.  На нем гордо
восседал в пурпурной мантии,  бессильно свесив парализованные руки и ноги,
кардинал Ришелье.
     Он  поворачивал  голову  на  тонкой  шее  из  стороны  в   сторону  и
ястребиным,  колким взором оглядывал все вокруг,  являя собой несокрушимую
силу, презревшую собственную немощь.
     Многие  падали  перед  ним  на  колени,  протягивали