бовный и вызывающие возгласы:
     - Ха-ха!
     Почтенный лавочник, придя в полное замешательство, предпочел, пятясь,
удалиться.  Сын владетельного сеньора обладал несносным характером,  о чем
стоило рассказать всей деревне.
     Того же  мнения о  характере Савиньона был  и  сам  господин Абель де
Сирано-де-Мовьер-де-Бержерак.
     Расправляясь сейчас с  нелюбимым сыном,  он  как бы  припоминал ему и
вызывающее перенесение им  в  последнее время отцовских щелчков по слишком
торчащему носу,  от чего господин Абель де Сирано не желал воздерживаться,
слыша в ответ вызывающий возглас:
     - Ха-ха!
     Несомненно,  избалованный матерью мальчуган осмеливался таким образом
выражать непочтительность к  отцу,  словно  бы  гордясь  своим  уродством,
вместо того чтобы стыдиться его.
     Господин  Абель  де  Сирано-де-Мовьер-де-Бержерак,  решив  выбить  из
Савиньона дурь,  заодно внушив ему уважение к отцу,  поволок его в дальнюю
охотничью  комнату  замка,  где  рассчитывал  вдоволь  наслушаться рыданий
маленького стервеца.
     Втащив сына,  придерживающего спадающие панталоны, в комнату и бросив
его  на  пол,  Абель  снова  взялся  за  ремень,  но  опять  услышал  лишь
возмутительное:
     - Ха-ха!
     Тогда,  окончательно озверев, он бросился в соседний с комнатой чулан
для  охотничьих принадлежностей за  палкой,  какой  добивают подстреленную
дичь, чтобы сейчас обломать ее или несносный характер урода.
     Однако сам  господь бог  помешал отцу изувечить сына,  ибо в  комнату
вбежала всегда кроткая и  покорная Мадлен,  преобразясь сейчас в  тигрицу,
защищающую своего детеныша.
     Когда господин Абель де Сирано занес для удара палку,  между им и его
жертвой возникла бесстрашная женщина, полубезумная в своей отваге мать, не
только заслонив собою сына, но и дерзостно крикнув мужу:
     - Вы скорее убьете меня, чем нанесете вред этому несчастному ребенку!
И  клянусь господом богом,  вина за  это  ляжет на  душу католика,  о  чем
благодаря  заботе  баронессы де  Невильет  узнает  двор  его  королевского
величества!
     Конечно,  король уже  был  иной.  Генрих IV  был  убит ударом кинжала
фанатика, и воцарившийся после него Людовик XIII, передав власть кардиналу
Ришелье,  уже не  жаловал былых соратников Генриха Наваррского из Гаскони,
но  все  же  Абель  де  Сирано-де-Мовьер-де-Бержерак  не  оставлял надежды
приблизиться ко  двору католического монарха или  его высокопреосвященства
господина кардинала.  Угроза жены подействовала на него еще и потому,  что
он все-таки обладал несомненным человеческим качеством - безгранично любил
свою жену,  и  если тяжело воспринял появление на свет Савиньона,  то лишь
из-за вызванной этой любовью ревности.
     И, проклиная все на свете, господин Абель де Сирано выбежал в чулан и
стал  громить палкой когда-то  подаренную ему  кюре  доску с  изображением
носолобого предка, возродившегося в непокорном сыне.
     Для  шестилетнего Савиньона эта  сцена запала на  всю  жизнь и  ожила
десятилетия спустя  в  его  саркастическом философском трактате  об  "Ином
мире" (на Луне,  где "все наоборот" и порой много лучше,  чем на Земле,  и
где якобы не выжившие из ума старики отцы руководят семьями,  а  достигшие
зрелости сыновья с  умом ясным и живым и энергией действенной).  Наказание
же   нерадивых  и   глупых  отцов   в   семье   из   гуманных  соображений
предназначалось их  "изображениям" -  их  и  хлестали плетью  разгневанные
сыновья.  Но  эта  "зеркальная картина" с  переменой мест отцов и  сыновей
возникает у  Савиньона Сирано  де  Бержерака через  много,  много  лет,  а
пока...
     Пока шестилетний уродец вопросительно смотрел на  мать,  с  которой у
него были особые отношения.
     Мадлен  непроизвольно выделила  его  из  числа  других  своих  детей,
материнским  сердцем  жалея  обделенного  природой  и   обижаемого  людьми
малютку.
     И  все,  что  она  могла  передать своим  чувством бедному  мальчику,
вылилось прежде всего в его любовь ко всему живому,  в неприятие насилия и
несправедливости.
     Однажды  она  показала  Савиньону  в  саду  гнездо  какой-то  птички,
неосторожно свившей его на земле,  у столешницы упавшего из-за подгнившего
стояка стола.  День за днем ходили они, любуясь, как набирали силы птенцы,
открывая клювики при виде пернатых родителей,  которые прилетали накормить
их.
     И  вот в  один печальный день в этом гнездышке не оказалось ни одного
птенчика, очевидно, всех их до единого сожрал гадкий кот, любимец Абеля де
Сирано.  Сын и  мать плакали оба.  И это горе не только сблизило их,  но и
вложило в  сердце Сирано какое-то  свое понимание жизни:  он  возненавидел
прожорливого кота,  воплотившего в себе насилие,  и не мог видеть, как тот
ластится к отцу.
     Мать  учила Савиньона оберегать крохотную сестренку и  быть всегда на
стороне  слабых  в  мире,  где  торжествует несправедливость.  У  мальчика
представление о  злых людях и хищниках слилось в единый образ,  хотя много
позже он сумел найти между ними различие, ибо любой хищник не выберет себе
больше  жертв,  чем  ему  требуется для  пропитания,  человек же,  подобно
ненавистному коту (не знал Савиньон тогда, конечно, что по составу крови к
человеку  кошка  ближе,  чем  обезьяна!),  сытому  по  горло,  но  все  же
растерзавшему несчастных птенцов,  человек же,  злой  человек ради  славы,
власти  и  собственной выгоды  готов  уничтожить (или  послать на  смерть)
тысячи, даже миллионы людей!
     Конечно,  религиозная  Мадлен  не  могла  все  это  объяснить  своему
сыночку,  но  сумела пробудить в  нем такие чувства,  которые впоследствии
вылились в философские взгляды.
     Обломав палку о портрет своего носолобого предка,  задыхаясь от злобы
и  хватаясь за  сердце,  господин Абель де Сирано снова вошел в  охотничью
комнату,  чтобы  не  только  проучить  непокорного сына,  но  и  наставить
восставшую против него жену.
     - Сударыня, - мрачно начал он, - пользуясь моим любовным отношением к
вам,  которое я  не  скрывал и  не  скрываю,  вы позволили себе только что
поставить под  сомнение мою преданность святой католической церкви,  грозя
довести это до сведения двора его величества!  Да будет вам известно,  что
подобных необоснованных угроз я не потерплю, каково бы ни было мое чувство
к  вам!  В  роду моем,  в который вы имели честь войти,  не бывало женщин,
которые повелевали бы  своими мужьями,  подобно вашей  кузине баронессе де
Невильет, с которой я не советовал бы брать вам пример.
     - Достойный  рыцарь!  Позвольте  мне назвать вас так,  поскольку ваши
предки-рыцари служили  французским  рыцарям-королям!  -  начала  Мадлен  в
совершенно  несвойственном  ей  тоне.  - Насколько мне известно,  одним из
главных принципов и  достоинств  рыцарства  было  уважение  и  преданность
женщинам,  что  я  и  осмеливаюсь  напомнить  вам сейчас.  Шесть лет назад
почтенный кюре смирил ваш неправый гнев, и я думаю...
     Мадлен не  успела договорить,  поскольку в  дверях появилась толстуха
кухарка и  сообщила,  что  господин преподобный кюре  просит соизволения у
владетельного сеньора побеседовать с ним.
     Господин Абель де Сирано поморщился:
     - Опять этот кюре! - И подумал, что церкви снова нужны пожертвования,
однако он взял себя в  руки и приказал Сюзанне:  -  Попроси господина кюре
пройти в  зал замка,  а  вас,  сударыня,  -  обратился он к жене уже более
умиротворенно,  -  попрошу увести сына и  должным образом наказать его  за
непочтение к родителю.
     Мадлен улыбнулась мужу и присела в глубоком реверансе. Потом, взяв за
плечи Савиньона, увела его к себе.
     Господин  Абель  де  Сирано-де-Мовьер-де-Бержерак  набрал  в   легкие
воздух,  выпятив при  этом не  столько грудь,  сколько живот,  и  тяжелыми
шагами направился по  скрипучим половицам в  тесный зал,  где  его  ожидал
деревенский священник в деревянных башмаках.
     - Чем могу служить святой церкви,  отец мой? - важно спросил господин
Абель де Сирано, откидывая назад свою кубическую по форме голову.
     - Речь  пойдет  не   о   церкви,   которой  вы  неустанно  помогаете,
владетельный сеньор. Я хотел бы просить вас о несколько иной милости.
     Господин Абель де Сирано поморщился, а священник продолжал:
     - Дело в том,  что меня посетила внушенная мне, очевидно, свыше мысль
обучать отроков учению божьему и начальным знаниям.
     - Благая  мысль,  отец  мой,  -  с  еще  большей важностью подтвердил
господин Абель де Сирано-де-Мовьер-де-Бержерак.
     - И  вы  чрезвычайно почтили  бы  меня  и  поддержали мое  начинание,
владетельный сеньор,  если бы согласились, чтобы в числе моих учеников был
бы ваш сын Савиньон, которого я имел честь крестить шесть лет назад.
     Абель де Сирано нахмурился: "Просит сына, значит, попросит и денег".
     - Я  не собираюсь взимать с учеников сколько-нибудь заметную плату за
обучение и содержание,  -  словно угадав его мысли, продолжал кюре. - Дети
будут работать,  тем  содержа себя и  оплачивая трудом учение,  ибо лучший
учитель - это труд.
     - Что-то не пойму. Вам что, и денег не надо, святой отец?
     - Плата за обучение не назначается.  Жить мальчикам придется у  меня,
невдалеке от церкви,  и петь во время богослужений,  служа богу в истинной
вере.
     - Да  будет так,  -  согласился Абель де Сирано,  чувствуя благостное
расслабление и в душе и в теле. "Пусть мальчишка поумнеет вблизи служителя
церкви, и мир снова воцарится в доме".
     Кюре ушел с легкой душой, думая по дороге, что веление свыше снизошло
на него,  как он сказал об этом Абелю де Сирано,  пожалуй,  в  виде отрока
Лебре, прибежавшего к кюре с выпученными глазами, умоляя священника тотчас
пойти в замок и спасти от истязаний маленького Савиньона.
     И лишь близко к замку кюре осенила мысль взять к себе учеников,  того
же Кола Лебре и Савиньона Сирано де Бержерака,  а там,  может быть,  и еще
кого-нибудь. Козу придется выдворить из дома, благо начинается скоро лето,
а к зиме для нее что-нибудь построить с помощью тех же ребят.


     Глава третья

     ПЛАМЯ ГНЕВА

                                     ...поскольку есть у каждого  чуткости
                                     к страданию за общественное бедствие,
                                     настолько он человек.

                                                     И. Н. Кїрїаїмїсїкїоїй


     Запах гари пробудил господина Сирано глубокой ночью. Он подумал было,
что  коптит свеча,  но  в  комнате было темно.  Ему не  хотелось вставать,
рядом,  мирно дыша,  спала его Мадлен,  дети находились в  другой комнате,
Савиньон вот уже шесть лет как жил у кюре,  набираясь ума, кухарка Сюзанна
не справлялась со своей пагубной страстью и с вечера,  злоупотребив вином,
заваливалась спать на кухне.
     Окончательно проснулся Абель де  Сирано,  когда сквозь прикрытые веки
ощутил свет, хотя он недавно проверил, что свеча потушена.
     Он сел на кровати,  увидев в  окне,  что деревья будто озарены чем-то
мерцающим.  Абель Сирано вскочил, чтобы открыть окно и убедиться в причине
столь странного освещения.  Гарь  или  копоть,  которые недавно почудились
ему, превратились теперь в удушливый запах дыма. Абель де Сирано распахнул
окно,  и  вместо струи свежего ночного воздуха к  нему в комнату ворвалось
пламя. Замок горел.
     Прежде всего Абель подумал о  Мадлен,  которая,  как бы  то  ни было,
занимала в его жизни первое место.
     Мадлен проснулась,  почуяв недоброе.  Когда же она поняла, что в доме
пожар, то крикнула:
     - Дети! - вскочила с постели и рванулась было к двери, но, открыв ее,
невольно отпрянула. Пламя бушевало и за окном и за дверью.
     Тогда Абель де Сирано схватил свою жену на руки и  бросился в  огонь,
как прыгают в воду, его длинные седеющие волосы вспыхнули, но он, прижимая
к груди Мадлен, проскочил сквозь пылающую преграду и выбежал на крыльцо.
     Сильно запахло паленым волосом. Абель де Сирано замотал своей грузной
головой и сбил пламя.
     - Дети!   -  отчаянно  кричала  Мадлен,  заламывая  руки  и  стараясь
броситься обратно в горящий дом.
     Тут господин Абель де Сирано увидел подбегающего кюре в сопровождении
его воспитанников Савиньона и Кола.
     - Преподобный! - бросил Абель. - Вверяю вам госпожу Сирано!
     С  этими  словами он  снова кинулся в  огонь,  чтобы спасти детей.  В
наполненном дымом зале  он  увидел старшего сына Жозефа,  который стоял на
коленях, не решаясь пробежать сквозь пылающие двери, кашлял и молился.
     Отец  схватил юношу за  руку,  поставил на  ноги  и  вытолкнул сквозь
горящий вход наружу,  сам же бросился в  детскую комнату,  где должны были
быть семилетняя дочка и самый маленький сынок.
     И  тут он,  к  своему удивлению,  увидел,  что Савиньон ведет за руку
кашляющую сестренку, которая, оказывается, с перепугу забилась в охотничий
чулан. "Когда только мальчуган успел проникнуть в горящий дом и найти ее?"
     Из  детской  комнаты доносился плач  годовалого малыша.  Отец  вбежал
туда,  выхватил ребенка из кроватки и,  прижимая к себе и сам задыхаясь от
кашля,  ринулся из дома.  И  снова встретился с Савиньоном,  который успел
вывести девочку и снова вернулся к отцу, находчиво воспользовавшись еще не
захваченным огнем окном.
     Обрушился  потолок,   горящая  балка   пролетела  перед  самым  лицом
Савиньона и,  казалось,  не  могла не  задеть хотя бы его выступающий нос.
Сердце остановилось у отца, но, видно, господь миловал Савиньона, каким-то
чудом он остался невредим.
     Отец передал ему  ребенка,  чтобы тот выбрался в  окно,  из  которого
вслед за  тем  повалил дым  с  языками пламени,  сам же  Абель де  Сирано,
задыхаясь,  ринулся в  кабинет,  чтобы захватить хранившийся там мешочек с
золотом,   без  чего  нельзя  было  представить  дальнейшее  существование
семейства Сирано.
     Савиньон в дымящейся одежде вынес через окно младшего брата и передал
ребенка рыдающей матери, которую безуспешно пытался утешить кюре.
     Наконец,  спалив половину своих волос на голове и бороде, из горящего
замка прежним путем выскочил полубезумный его владелец.
     Он  упал на  землю и  корчился в  судорожном кашле.  Кюре поливал его
водой.
     Встав на колени,  Абель де Сирано осмотрелся. Кюре снова утешал жену.
Дети,  включая Савиньона,  были с нею, заветный мешочек Абель вынес, замок
пылал,  войти в него теперь было уже невозможно,  чердак обрушился,  когда
потолочной балкой едва не задело Савиньона.
     А где же Сюзанна, толстуха кухарка? Ее нигде не видно!
     Все  знали,   что  к  вечеру,  когда  семья  накормлена,  она  обычно
напивалась до  такой степени,  что для нее уже ничего не  существовало,  и
заваливалась спать,  храпя и  стеная до утра.  Должно быть,  даже пожар не
смог  поднять несчастную,  и  привычно непробудный сон  ее  стал  поистине
непробудным...
     Мадлен первая вспомнила о  ней и умоляла спасти бедняжку.  Кюре хотел
броситься на кухню,  тоже объятую пламенем, чтобы вывести свою прихожанку,
но  господин Абель де  Сирано силой удержал его.  Все равно поздно,  стены
рухнули вслед за  потолком,  слишком стар был деревянный,  построенный еще
когда вокруг росли леса дом,  да может быть,  Сюзанна и выбежала из него и
трясется от страха где-нибудь в кустах.
     Но  ни  под одним кустом ее  не  оказалось,  впоследствии на пожарище
нашли ее обугленные кости.
     Мадлен рыдала, дети плакали. Даже Савиньон вытирал свой огромный нос,
старший сын  Сирано Жозеф,  стоя  на  коленях,  молился,  чего нельзя было
сказать о кюре, который метался, не зная, чем помочь несчастью.
     Всю  эту сцену наблюдал вытаращенными глазами не  только перепуганный
Кола Лебре, но и стоящие поодаль сбежавшиеся на пожар крестьяне жалостливо
смотрели на  происходящее и,  кстати сказать,  даже не  пытаясь бороться с
огнем, а лишь качая головами.


     Это происходило в последний понедельник августа, после уборки урожая,
а  в предыдущую пятницу,  которую крестьяне называли "черной пятницей",  в
деревушку Мовьер вступил отряд солдат во главе с  лейтенантом на хромающем
коне,  следом  за  пыльной  каретой,  влекомой  парой  невзрачных лошадей,
запряженных цугом.
     Такое событие,  отмеченное лаем немногих деревенских псов,  так как в
большинстве  бедствующих домов  из  бережливых  собак  не  держали,  стало
праздником для босоногих мальчишек.  Увязавшись за  солдатами,  они шагали
как они, держа палки, как копья и шпаги.
     Савиньон с Кола выбежали из дома кюре, присоединившись к ребятам.
     Офицер,  приказав  разбить  палатки  для  ночлега,  сам  направился к
деревенскому  лавочнику,  заботясь  о  раскованном  коне.  Господин  Лебре
выскочил ему  навстречу,  стараясь натянуть улыбку на  круглое,  подпертое
тройным подбородком лицо,  но  на  вопрос  офицера о  кузнице лишь  развел
руками.
     Мрачный офицер помрачнел еще более и, сойдя с коня и бросив лавочнику
поводья,  по-хозяйски  топая  ботфортами,  вошел  в  дом  (который не  был
свободным от постоя),  распорядясь,  чтобы ему отвели одну комнату. Был он
суров и имел шрам на бородатом лице - знак мужества и отваги.
     Карета же подъехала к замку Мовьер-Бержерак.
     Из  нее  вышел  встреченный владельцем  замка  господином  Абелем  де
Сирано-де-Мовьером-де-Бержераком маленький  человечек  в  огромной  шляпе,
одетый во все черное,  с гусиным пером за ухом и с чернильницей на золотой
цепочке вместо украшения камзола.  Вид у него, несмотря на малый рост, был
строгий  и  важный,  хотя  движения порывисты,  почтение же,  которое  ему
оказывал местный землевладелец, говорило о высоком положении приехавшего.
     Однако обладатель лисьей мордочки и  писчих принадлежностей не был ни
знатным гостем, ни графом, ни бароном, а просто сборщиком податей в пользу
королевской казны.
     Оставив карету и  церемонно раскланявшись с  "владетельным сеньором",
освобожденным от  всех  поборов,  сборщик  податей  немедленно  направился
дергающимся шагом в  деревню,  где  его  уже ждал мрачный офицер во  главе
своих угрожающе вооруженных солдат.
     Мальчишки тоже построились в  ряд,  как это сделали солдаты,  офицера
перед ними изображал, гордо вскинув свой нос, Савиньон.
     Глядя на него,  солдаты косились на лейтенанта со шрамом,  не решаясь
вслух поиздеваться над "стенобитным" снарядом для взятия крепостей на лице
мальчугана.  Что  же  касается той  "крепости",  для  "взятия" которой они
прибыли  сюда,  то  им  никаких осадных орудий  не  потребовалось.  Вскоре
деревня огласилась воплями, мольбами и плачем.
     Сборщик податей порывисто заходил по  очереди в  крестьянские хижины,
писал  что-то  неведомое  крестьянам  и  приказывал  солдатам  грузить  на
подоспевшую телегу мешки обмолоченного зерна снятого урожая, круги козьего
сыра,  живых кур,  уток,  гусей,  визжащих поросят.  Свиней и блеющих овец
сбили в кучу и погнали по улице вдоль очищаемых хижин.
     Подати в пользу короля!
     А  перед  тем  были  церковные,   один  перечень  их  чего  стоит:  в
особенности лепта  св.  Петра (главный церковный побор),  индульгенция (за
отпущение грехов),  аннат (единовременный годовой сбор  в  пользу папского
двора),  симония (плата за предоставленную церковную должность, которую за
нищенствующего кюре вынуждены были вносить прихожане).
     Словом,  крестьянская  жатва  делилась  между  королем,  придворными,
церковью,  судебными чиновниками и деревенским дворянством.  Крестьянам же
оставалось только  то,  что  позволяло им  при  полуголодном существовании
сеять и собирать вновь, дабы отдать жатву снова.
     Домик кюре, на правах духовного лица, освобожденного от сборов, стоял
последним на улице, а в ближней к нему хижине разыгралась особенно мрачная
драма.  Больной крестьянин не смог собрать урожай, жене и старшим детям не
удалось полностью заменить его, а сборщик податей ничего слышать не хотел.
Имеющегося в  доме  зерна оказалось мало,  и  сборщик податей распорядился
забрать у кре