мушкетов, взять которые мудро приказал генерал.
     - Все-таки пуля,  мой  генерал,  сильнее шпаги,  -  закончил он  свой
доклад,   в   котором  упомянул,   что   все  защитники  дома,   а   также
заговорщик-монах, бежавший из тюрьмы, уничтожены.
     Появление кардинала он  изобразил как  Злой  Рок,  помешавший ему  из
боязни  за  его  превосходительство генерала Педро  Гарсиа должным образом
отметить победу.
     На следующее утро в  восемь часов страдающему одышкой генералу Гарсиа
пришлось подняться по  лестнице ватиканского дворца  и,  сдерживая тяжелое
дыхание, выслушать стоя наставительные упреки святейшего папы Урбана VIII,
на аудиенцию которого он в других условиях и не смел рассчитывать.
     Вернувшись от  папы,  генерал Гарсиа слег,  он был почти уверен,  что
ватиканский гонец уже скачет в Испанию с посланием папы к королю.
     И был прав. Гонец в двухцветной форме скакал, меняя лошадей, чтобы не
морским, а сухопутным путем, через Апеннины, добраться до Испании.


     Пока  скакал гонец  в  одном  направлении и  другой гонец  с  ответом
испанского короля и  приказом по испанскому гарнизону в  Вечном городе еще
не  выехал на  каравелле,  в  Риме,  по  его  улицам,  двигалась печальная
процессия.
     Ее возглавлял сам кардинал Спадавелли,  правда, почему-то не в полном
облачении,  подобающем в таком случае, и не пешком, а в карете, за которой
двигались  профессиональные  плакальщицы,  оглашая  улицы  вечного  города
отработанными  рыданиями,   затем  граубинденцы  во  главе  с  лейтенантом
Вильгельмом Бернардом несли два гроба. Процессию замыкали ехавшие в карете
французский посланник Ноаль  в  самой парадной форме с  черной повязкой на
рукаве камзола,  отороченной черными кружевами,  и его друг писатель Ноде,
роль  которого в  двигающейся по  улицам  Рима  процессии была  отнюдь  не
последней.
     Похоронная процессия,  как могло со стороны показаться,  направлялась
не  на  кладбище,  а  вышла на  Аппиеву дорогу,  которая была знаменита не
только  своей  древностью,  впервые  вымощенная камнем  во  времена  Аппия
Клавдия,  но и тем,  что после подавления восстания рабов и гладиаторов на
всем ее протяжении расставлены были столбы с  распятыми на них соратниками
Спартака.  Она вела куда-то до Капуи и дальше до древней Брундизии. Однако
процессия,   миновав  старинные  мраморные  виллы,  перед  пересечением  с
второстепенной,  уже  современной дорогой  остановилась.  Плакальщицы были
отпущены,  карета кардинала,  выполнившая свой  долг,  заставляя встречных
испанских солдат сторониться,  вернулась назад к Ватикану,  а граубинденцы
вместе   со   своим   лейтенантом,   сопровождаемые  каретой  французского
посланника,  свернули на запад,  выйдя к Тибру.  Дальше странная процессия
двигалась вдоль его  берега до  самого устья,  где  еще  задолго до  порта
остановилась перед невзрачной египетской фелюгой.
     Здесь господин Ноде,  очевидно уже знавший владельца фелюги,  старого
египтянина,   командовавшего   двумя   темнокожими   матросами,   возможно
продолжавшими считать  себя  его  невольниками,  вступил  с  египтянином в
громкий, переходящий в крик разговор, который больше всего напоминал торг.
Речь шла  о  том,  чтобы доставить два  гроба с  усопшими в  сопровождении
господина Ноде в Тулон.
     К  первоначально  назначенной  сумме  в  тысячу  пистолей  египтянин,
вспоминая о  трех своих сварливых женах и  несметном числе принесенных ему
ими детей, просил надбавки "за запах", который будет исходить от гробов во
время пути.
     Ноде,   весело  поблескивая  озорными  глазами,  склонный  к  шуткам,
несмотря  на   взятую  на   себя  печальную  обязанность,   договорился  с
египтянином,  что надбавит к назначенной сумме еще столько же,  если аллах
подскажет тому то же, что и его обоняние.
     Гробы  были  водружены на  фелюгу,  господин  Ноде  перешел  на  борт
суденышка,  негры-матросы поставили паруса,  а посланник Франции в Папской
области господин Ноаль еще долго стоял на берегу Тибра, почти у самого его
устья,   наблюдая,   как   становятся  все   меньше  и   меньше  косой   и
четырехугольный, оба паруса фелюги.
     Лейтенант  Вильгельм  Бернард  с  непроницаемым  лицом  ждал,   когда
господин посланник перестанет махать кружевным платком и  сядет в  карету,
чтобы с  отрядом граубинденцев проводить его  обратно в  Рим во  избежание
новых столкновений с недружелюбными Франции испанцами.
     Карете Ноаля пришлось ехать шагом,  ибо только у  лейтенанта Бернарда
была лошадь, остальные же граубинденцы были пешими.


     Спустя несколько дней  в  порт в  устье Тибра,  ловко лавируя,  вошла
испанская каравелла. С фелюгой она разминулась, очевидно, далеко в море.
     На   ней  прибыл  вместе  со  своим  конем  гонец  его  католического
величества короля Испании с  приказом о  смещении генерала Гарсиа с  поста
начальника  испанского гарнизона  в  Папской  области  и  переводе  его  в
действующую армию в  районе Арраса,  где  ему придется вступить в  военные
действия с французами.
     Генерал Педро Гарсиа,  проклиная тот миг,  когда к нему  явился  этот
доносчик  из  римской тюрьмы,  потребовал к себе капитана Лопеса и объявил
тому,  что тот будет сопровождать его в этот проклятый Аррас, где придется
столкнуться с противником более опасным, чем ничтожные индейцы его любимой
Мексики,  готовые признать их за  сынов  божьих.  Эти  французишки  скорее
сочтут их, испанцев, исчадиями ада, куда рады будут их всех отправить.
     Капитан Лопес без всякого энтузиазма пошел собираться в дальний путь,
решив взять с  собой своего верного капрала Карраско.  Все-таки тот  умел,
когда надо, использовать свою шпагу не только против быков.
     Об отправке двух гробов во Францию Лопес уже знал и успел сообщить об
этом со  слов доносчиков генералу Гарсиа,  но того даже это сообщение мало
утешило,  хотя  подтверждало успех  проведенной по  его  приказу  операции
против заговорщиков.


     Глава четвертая

     БОГ ТОТ, ПОКРОВИТЕЛЬ НАУК

                                    Наука помогает    нам   в   борьбе   с
                                    фанатизмом в любом его проявлении, она
                                    помогает нам создать собственный идеал
                                    справедливости, ничего не заимствуя из
                                    ошибочных систем варварских традиций.

                                                              А. Фїрїаїнїс


     Жозеф Ноде,  французский писатель,  стоял на борту фелюги, качаясь на
волнах,    и   побаивался   приступов   морской   болезни.    Толстенький,
благообразный,   склонный,   как  истый  француз,   к  юмору,  он  как  бы
противостоял самому себе,  ибо расположен был к домашнему уюту,  покою,  а
никак не  к  приключениям собственных героев,  что  теперь ему  предстояло
претерпеть самому.
     Берег   Италии  скрывался  за   горизонтом,   когда   хозяин  фелюги,
правоверный египтянин, почтительно приблизился к сопровождавшему печальный
груз французу.
     Писатель Ноде, страдая морской болезнью, не любовался красотами моря,
как  некогда  стоявший на  этой  же  палубе  молодой бакалавр Пьер  Ферма,
прославивший  Францию  своими  математическими  открытиями.  Ему  виделись
нависшие тучи над бегущими с бычьей яростью седогривыми холмами, грозящими
разнести в щепы суденышко.
     А  хозяин этого суденышка,  вспоминая,  как он много лет назад вез на
фелюге тоже французов (Пьера Ферма с  отцом и  Рене Декарта),  с  ухмылкой
поглядел на полного француза,  направляясь к нему с затаенной надеждой,  и
на недурном французском языке с  поклоном обратился к нему,  единственному
своему живому пассажиру:
     - Да  продлит аллах  благословенную жизнь  почтенного господина и  да
увеличит он  его  щедрость,  чтобы сравнялась она с  милостью,  каковую по
Корану  надлежит  проявить  к  несчастному моряку,  изнемогающему от  трех
старых и  сварливых жен,  от  требований детей,  столь же наглых,  сколь и
неблагодарных, не считая милых просьб толпы внуков!
     - Не слишком ли красочно, почтенный последователь Корана, живописуешь
ты свои невзгоды?
     - Я   лишь   решаюсь   напомнить   почтенному   господину   о   нашей
договоренности:  сам аллах услышал не  только мои мольбы,  но  и  ощущения
моего  носа,  вынужденного мириться с  почитаемыми мною  гробами,  еще  не
преданными земле.
     - В таком случае проверим тебя на запах и поднимем крышку гроба, если
испанские корабли достаточно далеко.
     Несколько удивленный шкипер крикнул седого негра-матроса,  свободного
от вахты у руля, и вместе с ним приподнял крышку ближнего гроба.
     "Покойник" в монашеской одежде открыл агатовые, пронизывающие, жгучие
глаза и оперся на локоть.
     - Можно подняться? - спросил он.
     Египтянин пал на колени, негр отскочил в сторону.
     - Как ваша рана, отец Фома? - спросил Ноде.
     - Царапина, синьор, сущая царапина!
     - Однако  вы  искусно упали,  отец  Фома.  Не  только  этот  негодяй,
хвалившийся, что был тореадором, но даже я подумал, что он сразил вас.
     - На месте быка я поднял бы его на рога. Но как наш защитник?
     И  они перешли к другому гробу.  Негр в суеверном страхе спрятался за
парус. Крышку подняли без него, но из гроба никто не встал. Пришлось Ноде,
монаху  и  шкиперу втроем  поднять оттуда  молодого человека без  чувств и
перенести его в единственную каюту.
     Монах расстегнул на нем камзол.
     - Сквозное  ранение  в  грудь,  большая  потеря  крови,  несмотря  на
сделанную мной еще в  доме посланника перевязку.  Надо ее  менять.  Видно,
недаром я писал в темнице медицинский трактат.
     И  Кампанелла принялся  старательно ухаживать за  раненым  Сирано  де
Бержераком.
     Египтянин с хитрецой заметил Ноде, когда тот вышел из каюты:
     - Аллах все видит, почтенный господин! И если мне нельзя доплатить за
непослушный мой нос, которому ничего не удалось учуять, то сам аллах велит
заплатить за послушный мой язык, которому есть что рассказать.
     Ноде расхохотался, ибо был смешлив по натуре.
     - Хорошо,  я  добавлю  тебе  пятьсот пистолей,  чтобы  твой  язык  не
произнес излишнего, как твой нос не учуял необычного.
     Египтянин хитровато посмотрел на гробы и низко поклонился.
     ...Маленькая фелюга ловко  шныряла между  высокими бортами стоящих на
рейде каравелл,  шхун,  бригов,  барок и  гордо проплывала мимо  мелких по
сравнению с нею рыбачьих лодок,  заполнявших подступы к набережной Тулона.
Многие из  них были вытащены на  берег,  лишь задеваемые набегающей пенной
волной.  Египетская фелюга завершила наконец свое плавание, проскользнув в
открытом море  мимо  всех  испанских кораблей,  и  покойно застыла теперь,
закрепленная к медному кольцу мола просмоленным канатом.
     Господин  Ноде,   оставив  раненого  на   попечении  монаха-лекаря  и
египтянина,  отправился за  телегой  для  перевозки раненого на  постоялый
двор, прежде чем отправиться в более далекий путь.
     Господину  Ноде  пришлось  проталкиваться через  толпы  слоняющихся в
поисках  найма  матросов,   подвыпивших  после  плавания  моряков,  хрипло
предлагающих заманчивую  любовь  женщин,  назойливых  продавцов  овощей  и
фруктов.  Он  пробирался между  ящиками,  тюками,  плетеными корзинами или
сваленными  в  беспорядке  грузами,  вдыхая  всевозможные  запахи:  смолы,
ворвани,  чеснока,  человеческого пота,  живой  и  жареной рыбы,  душистых
апельсинов,  дурманящих цветов, разрезанных дынь и арбузов. Он был оглушен
разноязычным говором,  его истолкали, намяли ему бока, не раз наступили на
любимые мозоли, прежде чем он достиг знакомого трактира "Пьяный шкипер".
     Добраться в  нанятой им  телеге до мола,  где пришвартовалась фелюга,
можно было,  лишь имея невероятный запас изощренных ругательств,  которыми
виртуозно владел  нанявшийся усатый  возница  из  бывших  солдат,  хлестая
кнутом не только свою клячу, но и толпу, мешающую проехать.
     С  большими  предосторожностями Сирано  де  Бержерак был  перенесен в
телегу и  проделал,  лежа  в  таком экипаже,  путь по  Тулону из  порта до
трактира  "Пьяный  шкипер",   где  ему  пришлось  задержаться,   пока  его
лекарь-монах не  дал  наконец согласия отправиться всем  вместе в  далекий
путь. К этому времени предприимчивый Ноде уже сыскал нужную карету.


     Случилось так,  что Мазарини, выполняя указание Ришелье, приобрел для
пребывания во  Франции Кампанеллы построенный на  пепелище поместья Мовьер
домик, куда и прибыла карета путешественников из Тулона.
     Сирано узнал свои родные места,  и это обрадовало и взбодрило его, он
даже пытался сам войти в  сложенный из камней домик,  появившийся на месте
их старенького деревянного шато, сгоревшего в огне крестьянского гнева.
     Приехавших уже  ждали:  философ Декарт со  своим  другом-противником,
советником тулузского парламента Пьером  Ферма  и  профессор-философ  Пьер
Гассенди.   Кардинал  Ришелье  решил  продемонстрировать  свою  заботу  об
освобожденном узнике и  позаботился пригласить в  его  убежище во  Франции
людей,  ближе всего стоящих по своим взглядам к Кампанелле, который должен
был оказаться здесь в  кругу друзей.  Ришелье никогда ничего не  делал без
умысла.
     Рене Декарт,  приглашенный Ришелье вернуться во Францию для встречи с
Кампанеллой, был в плаще, прикрывающем мундир нидерландской армии, где он,
воюя против Испании, служил, укрывшись от гонений католической церкви. Был
он   горделив,   представителен,   с   лицом  не  столь  красивым,   сколь
мужественным,  полным энергии и благородства,  но идущего не от знатности,
которую он отвергал,  а от глубокого,  самобытного ума, оставившего след и
спустя три столетия в сознании его последователей, картезианцев.
     Его противоположностью,  при той же остроте ума, выглядел юрист, поэт
и  математик Пьер  Ферма,  спокойный,  дружелюбный,  с  полноватым,  чисто
выбритым лицом,  с блуждающей улыбкой в уголках чуть насмешливых губ и еще
темными волосами до плеч.
     И наконец,  Пьер Гассенди, которого мы помним по приватным занятиям с
молодыми людьми,  в числе которых наряду с Жаном Покленом - Мольером был и
Сирано де Бержерак.
     Сирано,  узнав,  что,  кроме  обрадовавшего  его  своим  присутствием
Гассенди,  здесь и сам Рене Декарт,  книги которого он защищал от костра у
Нельских  ворот,   и  загадочный  Пьер  Ферма,   делающий,   как  говорят,
удивительные математические открытия, не указывая путей к ним, а предлагая
современникам самим их  найти,  сразу почувствовал себя лучше,  предвкушая
беседы с такими людьми.
     Жозеф Ноде,  как бы захлопнув исписанную им страницу очередной книги,
любезно улыбаясь,  распрощался со всеми и  укатил в Париж в той же карете,
чтобы  известить  его  высокопреосвященство господина кардинала Ришелье  о
прибытии сопровождаемых Ноде по  поручению посланника Франции при  папском
дворе  Ноаля лиц,  имеющих на  руках письмо самого святейшего папы  Урбана
VIII для передачи его кардиналу Ришелье.
     Сирано был помещен в отдельную комнату и не принял участия, как о том
мечтал,   в  беседе  философов  с  Кампанеллой.  Однако  огорчение  Сирано
смягчилось появлением местного кюре,  его первого учителя, в сопровождении
друга детства Кола Лебре.
     Они вошли к Сирано, когда тот полулежал в кресле, пытаясь при виде их
встать.
     Кюре  движением руки  остановил его.  Лебре  расплылся в  добродушной
сияющей улыбке и, подойдя к давнему другу, обнял его за плечи.
     - Сави, дружище! Как же я рад тебя видеть!
     - Сын  мой,  я  горжусь,  что  сам  его высокопреосвященство кардинал
Ришелье в своей мудрой милости поручил тебе сопровождать сюда вызволенного
им  из заключения мученика философа Фому Кампанеллу,  он найдет здесь,  во
Франции,  много расположенных к  нему сердец,  пробуждая в  них надежду на
светлое будущее людей на Земле.
     - Ах,  кюре!  Друг мой,  Кола!  Вы  для  меня будете здесь лучше всех
лекарств. Отец Фома - изумительный лекарь. Я бы совсем встал на ноги, если
бы  решился принять его  предложенную им  мне кровь взамен моей потерянной
при бесчестном, предательском пулевом ранении из-за угла.
     - А что значит, Сави, принять его кровь? - наивно спросил Лебре.
     - Наши лекари лечат многие болезни, "отворяя кровь", выпуская дурную,
но  ничего  не оставляя взамен.  Тело должно само восполнить потерю.  Отец
Фома Кампанелла,  перенеся тяжкие мучения,  как никто другой,  познал, что
такое потеря крови,  и, находясь в темнице, написал медицинский трактат на
опыте лечения самого себя,  что позволило  ему  выжить.  В  этом  трактате
наряду  с  другими способами лечения он высказал мысль,  что кровь другого
здорового человека с  успехом  восполнит  потерянную  кровь  больного.  Но
применить  этот  свой  способ,  отдав мне собственную кровь,  отцу Фоме не
удалось,  ибо я не мог принять его жертвы,  поскольку он для всего мира во
много раз важнее, чем я, ничем не прославившийся, кроме вызывающих драк.
     - Ты сурово судишь себя,  сын мой,  -  заметил кюре. - Это и хорошо и
плохо.  Не  всем в  твои годы удалось написать пусть злую,  но призывающую
людей к исправлению комедию о педанте.
     - Вы читали ее, отец мой? Я рад! Но ведь ее никто не издал.
     - Пока  мне  попалась  она  в   списках.   И  то,   что  ее  прилежно
переписывают, говорит в ее пользу.
     - А ведь отцы иезуиты подослали в театр людей, чтобы ее освистали.
     - Подождите!  -  прервал что-то  надумавший Кола Лебре.  -  Если тебе
нужна  кровь  здорового человека,  то  здоровее меня  не  найдешь во  всей
деревне.  Давай  попросим  отца  Фому  Кампанеллу "отворить" мне  кровь  и
перелить ее, как он того хотел, в твои жилы.
     - Что ты, Кола! Я и так поправлюсь.
     - Да таких, как ты, в гроб кладут.
     Сирано  загадочно  усмехнулся,  но  о  гробах  ничего  не  рассказал,
связанный взятым с него Ноалем словом дворянина.


     После первой встречи с  почтившими его  приезд философами Кампанелла,
придя к  своему подопечному Сирано,  узнал о  готовности его друга детства
предоставить ему свою кровь.  Превратившись в  лекаря,  философ вооружился
острым ножом  и  необрезанным бычьим пузырем,  за  которыми сбегал в  свою
лавочку Кола Лебре.  С помощью кюре,  который оказался не только способным
художником,  но и прекрасным ассистентом, Кампанелла артистически проделал
неизвестную до той поры операцию.  "Отворив" обычным способом кровь Лебре,
он  направил ее по отросткам бычьего пузыря,  как во вскрытую вену Сирано,
расположив Лебре выше его друга,  чтобы кровь к нему шла самотеком. Тогда,
конечно,  еще  не  знали,  что  не  всякую кровь  можно  переливать любому
человеку,  но кровь Лебре и Сирано, к счастью, оказалась, как ныне сказали
бы,  одной группы.  Изрядно пополневший со  времени наследования отцовской
лавочки  здоровяк  Кола   Лебре   даже   не   почувствовал  потери   своей
"избыточной", как он сам сказал, крови, которую полезно для него спустить.
И он был искренне рад помочь старому другу.
     Результат сказался быстро,  щеки  Сирано порозовели.  Кюре смотрел на
Фому Кампанеллу как на волшебника.
     - Я преклоняюсь перед вашим искусством,  святой отец, как преклонялся
перед вашим трактатом о Городе Солнца, - сказал кюре.
     - Это всего лишь долг человека,  друг мой,  -  ответил Кампанелла.  -
Лечение человека и лечение человечества.
     После чего они вместе тактично оставили Сирано и Лебре вдвоем, дав им
вдоволь наговориться: "А ты помнишь?", "А как тогда было?".
     Когда кюре вернулся, они вспоминали как раз его козу, которая перешла
сперва к  соседу-крестьянину,  а  потом  была  отобрана солдатами сборщика
податей.
     - Мог ли кто-нибудь из нас тогда думать,  -  воскликнул кюре,  -  что
мудрый философ, указавший на зло собственности, сам будет у нас в Мовьере!
Поистине   господь   руководит   нашими   поступками  и   сводит   воедино
неисповедимые пути!
     - Это не