ослался  на
Лозовского, на комиссию ЦК, на дисциплину, а главное, на  то,  что  не  имел
никакого понятия о том, кто таковы гости. Ленин  был  возмущен  Лозовским  и
всей вообще комиссией беспредельно, а я долго не  мог  простить  себе  своей
неосторожности.
   Один  из  нынешних  английских  министров  приезжал  в  Москву,  кажется,
несколько раз, во всяком случае, отдыхал  в  Советской  республике,  жил  на
Кавказе и посещал меня. Это мистер Ленсбери. Последний раз я виделся с ним в
Кисловодске. Меня настойчиво просили заехать хоть на  четверть  часа  в  дом
отдыха, где жили члены нашей партии и  несколько  ино-странцев.  За  большим
столом сидело несколько десятков человек. Это  было  нечто  вроде  скромного
банкета. Первое место принадлежало гостю, Ленсбери. Гость провозгласил после
моего прибытия спич, а затем пел: "For he's a jolly good fellow"*. Вот какие
чувства выражал мистер  Ленсбери  по  моему  адресу  на  Кавказе.  Он  тоже,
вероятно, не прочь был бы сегодня позабыть об этом...
   Должен сказать, что, возбудив ходатайство о визе, я особыми  телеграммами
напомнил и Сноудену и Ленсбери о том, что они пользовались советским, в  том
числе и моим, гостеприимством. Телеграммы мои вряд ли оказали на них большое
действие.  Воспоминания  в  политике  имеют  такой  же  малый  вес,  как   и
демократические принципы.
   Мистер Сидней Вэб и миссис Беатриса Вэб любезнейшим образом  нанесли  мне
визит совсем недавно, в начале мая 1929 г., уже на Принкипо. Мы  говорили  о
вероятности прихода к  власти  рабочей  партии.  Я  заметил  мимоходом,  что
немедленно же после образования  правительства  Макдональда  потребую  визу.
Мистер Вэб высказался  в  том  смысле,  что  правительство  может  оказаться
недостаточно  сильным  и,  вследствие  зависимости   своей   от   либералов,
недостаточно свободным. Я ответил, что партия, которая недостаточно  сильна,
чтоб  отвечать  за  свои  действия,  не  имеет  права  брать  власть.   Наши
непримиримые разногласия,  впрочем,  не  нуждались  в  новой  проверке.  Вэб
оказался у власти. Я потребовал визу. Правительство Макдональда отказало мне
в ней,  но  вовсе  не  потому,  что  либералы  помешали  ему  проявить  свой
демократизм. Наоборот. Лайбористское правительство отказало в визе, несмотря
на протесты  либералов.  Этого  варианта  мистер  Вэб  не  предвидел.  Надо,
впрочем, отметить, что он тогда еще не был бароном Пасфильдом.
   Некоторых из этих людей я знаю лично. О других могу судить  по  аналогии.
Мне кажется, что я себе довольно правильно представляю их. Эти люди  подняты
автоматическим  ростом  рабочих  организаций,  особенно   после   войны,   и
политическим истощением либерализма.  Они  полностью  утратили  тот  наивный
идеализм, который был у некоторых из них 25-30 лет тому назад. Взамен  этого
у них прибавилось политической рутины и неразборчивости в средствах.  Но  по
своему кругозору они остались тем, чем были: робкими, мелкими буржуа, методы
мышления которых отстали  неизмеримо  больше,  чем  производственные  методы
британской угольной промышленности. Сегодня они  больше  всего  боятся,  что
придворная знать и крупные  капиталисты  не  захотят  их  брать  всерьез.  И
немудрено: придя  к  власти,  они  слишком  непосредственно  чувствуют  свою
слабость. У них нет и не  может  быть  тех  качеств,  какие  есть  у  старых
правительственных клик, где традиции и  навыки  господства,  передаваясь  из
поколения в поколение, заменяют нередко и ум и дарование. Но  у  них  нет  и
того, что могло бы  составить  их  настоящую  силу,  т.е.  веры  в  массы  и
способности стоять на собственных ногах. Они боятся масс, которые подняли их
на высоту, как они боятся консервативных клубов, которые поражают их  бедное
воображение  своим  величием.  Чтоб  оправдать  свой  приход  к  власти,  им
необходимо показать старым господствующим классам, что они  не  какие-нибудь
революционные выскочки - боже упаси, - нет, они вполне заслуживают  доверия,
они преданы церкви, королю, палате лордов, титулам, т.е. не только священной
частной собственности, но и всему мусору средних веков. Отказ  революционеру
в визе - для них в  сущности  счастливый  случай  еще  раз  обнаружить  свою
респектабельность. Я очень рад, что доставил им этот случай. В свое время  и
это учтется. В политике, как и в природе, ничто не пропадает даром...
   Не нужно много воображения,  чтоб  представить  себе  объяснение  мистера
Клайнса с подчиненным ему шефом политической полиции. Во время  этой  беседы
Клайнс чувствует себя, как на экзамене,  и  боится  показаться  экзаменатору
недостаточно твердым,  государственным,  консервативным.  Шефу  политической
полиции не нужно при этом большой изобретательности, чтоб подсказать Клайнсу
то решение, какое встретит завтра полное сочувствие  консервативной  прессы.
Но консервативная пресса не  просто  хвалит.  Она  хвалит  убийственно.  Она
издевается. Она не дает себе труда  скрывать  свое  пренебрежение  к  людям,
которые так униженно ищут ее  одобрения.  Никто  не  скажет,  например,  что
"Дэйли Экспресс" принадлежит к самым умным учреждениям  в  мире.  И  тем  не
менее эта газета находит очень ядовитые слова, когда одобряет  лайбористское
правительство за то, что оно так заботливо оградило "обидчивого Макдональда"
от присутствия революционного наблюдателя за спиною.
   И эти люди призваны положить  основание  новому  человеческому  обществу?
Нет, они составляют только предпослед-ний ресурс старого общества. Я  говорю
о предпоследнем, потому что последним является материальная репрессия.
   Не  могу  не  признать,  что  перекличка  западноевропейских  демократий,
произведенная по  вопросу  о  праве  убежища,  доставила  мне,  сверх  всего
прочего,  немало  веселых  минут.  Иногда  казалось,  что  присутствуешь  на
"паневропейской"  инсценировке  одноактной  комедии  на  тему  о   принципах
демократии. Текст мог бы быть написан Бернардом Шоу,  если  б  к  фабианской
жидкости, которая течет в его  жилах,  подлить  хоть  пять  процентов  крови
Джонатана Свифта. Но кто бы ни составлял текст, пьеса остается  на  редкость
поучительной: Европа без визы. Об Америке  нечего  и  говорить.  Соединенные
Штаты не только самая сильная, но и самая перепуганная страна. Недавно Гувер
объяснял свою  страсть  к  рыбной  ловле  демократическим  характером  этого
занятия. Если это и так - в чем сомневаюсь, - то это во всяком  случае  один
из немногих  пережитков  демократии,  которые  еще  остаются  в  Соединенных
Штатах. Права убежища там нет давно. Европа и Америка без визы. Но  эти  два
континента владеют тремя остальными. Это значит - планета без визы.
   Мне с разных сторон объясняют, что мое неверие в демократию есть основной
мой грех. Сколько на эту тему написано статей и даже книг. А когда я  прошу,
чтоб  мне  дали  небольшой  предметный   урок   демократии,   охотников   не
обнаруживается. Планета оказывается без визы. Почему же я должен верить, что
неизмеримо больший вопрос - тяжба между имущими и неимущими - будет разрешен
со строгим соблюдением форм и обрядностей демократии?

   А разве же революционная диктатура  дала  те  результаты,  какие  от  нее
ожидались? - слышу я вопрос. Ответить на  него  можно  только  учетом  опыта
Октябрьской революции и попыткой наметить  дальнейшие  ее  перспективы.  Для
такой работы не место на страницах автобиографии.  Я  постараюсь  дать  этот
ответ в особой книге, над которой  я  работал  уже  во  время  пребывания  в
Центральной Азии. Но я не могу закончить  эту  повесть  о  своей  жизни,  не
сказав, хотя бы на нескольких десятках строк, почему я полностью  и  целиком
остаюсь на прежнем пути.
   То, что произошло на памяти моего поколения, ныне достигшего зрелости или
приближающегося к  старости,  может  быть  схематически  изображено  так.  В
течение нескольких десятилетий - конец прошлого  века,  начало  нынешнего  -
европейское население  сурово  дисциплинировалось  индустрией.  Все  стороны
общественного воспитания были подчинены принципу  производительности  труда.
Это дало величайшие результаты  и  как  будто  открыло  перед  людьми  новые
возможности. Но на самом деле  это  привело  лишь  к  войне.  Правда,  через
посредство  войны  человечество  убедилось  в  том,  что   оно   совсем   не
вырождается,  наперекор  карканью  малокровной  философии,  наоборот,  полно
жизни, сил, мужества и предприимчивости. Через посредство той же войны оно с
небывалой ранее силой убедилось в своем техническом могуществе.  Вышло  так,
как если бы человек, для того чтоб  увериться,  что  у  него  дыхательные  и
глотательные пути в порядке,  стал  бы  перед  зеркалом  резать  себе  горло
бритвой.
   После окончания операций 1914-1918 гг. было объявлено, что отныне  высшим
нравственным  долгом  является  залечивание  тех  ран,   нанесение   которых
объявлялось  высшим  нравственным  долгом  в  предшествующие  четыре   года.
Трудолюбие и бережливость снова были не только восстановлены  в  правах,  но
взяты в стальной корсет  рационализации.  Так  называемым  "восстановлением"
руководят  те  самые  классы,  партии  и  даже  лица,   которые   руководили
разрушением. Там, где произошла смена политического режима, как в  Германии,
восстановлением руководят на первых ролях те, которые разрушением руководили
на вторых и третьих ролях. В этом, собственно, и состоит вся перемена.
   Война снесла целое поколение как бы для  того,  чтоб  создать  перерыв  в
памяти народов и чтоб  не  дать  новому  поколению  слишком  непосредственно
заметить, что, в сущности, оно занимается повторением пройденного, только на
более высокой исторической ступени и, следовательно, с еще более угрожающими
последствиями.
   Рабочий  класс  России,  под  руководством  большевиков,  сделал  попытку
перестроить жизнь так,  чтобы  исключить  возможность  периодических  буйных
помешательств человечества и заложить основы более высокой культуры. В  этом
смысл  Октябрьской  революции.  Разумеется,  задача,  поставленная  ею,   не
разрешена; но эта задача по самому существу рассчитана на  ряд  десятилетий.
Более того, Октябрьскую революцию нужно брать как  исходную  точку  новейшей
истории человечества в целом.
   К  исходу  тридцатилетней   войны   немецкая   реформация   должна   была
представляться делом людей, вырвавшихся из сумасшедших домов.  До  известной
степени так это и было: европейское человечество вырвалось из средневекового
монастыря. Современная Германия, Англия, Соединенные Штаты, да и все  вообще
человечество, не были бы, однако, возможны без  реформации  с  неисчислимыми
жертвами, которые она породила. Если вообще жертвы допустимы - хотя  у  кого
спрашивать разрешения? - то  это  именно  те,  которые  движут  человечество
вперед.
   То же надо сказать и о французской революции. Узкий реакционер  и  педант
Тэн воображал, что делает бог весть какое глубокое  открытие,  устанавливая,
что через несколько лет после обезглавления Людовика XVI  французский  народ
был беднее и несчастнее, чем при старом режиме. В том-то и дело,  что  такие
события, как великая французская революция, нельзя рассматривать в  масштабе
"нескольких лет". Без великой революции была бы невозможна вся новая Франция
и сам Тэн оставался бы клерком у одного из откупщиков старого режима, вместо
того чтобы чернить революцию, открывшую перед ним новую карьеру.
   Еще  большей  исторической  дистанции  требует  Октябрь-ская   революция.
Уличать ее в том, что в течение 12 лет она не дала всеобщего умиротворения и
благополучия, могут только безнадежные тупицы. Если брать масштабы  немецкой
реформации и французской революции, которые были двумя  этапами  в  развитии
буржуазного общества на расстоянии почти трех столетий  друг  от  друга,  то
придется выразить удивление по поводу того, что отсталая и  одинокая  Россия
через 12 лет после переворота обеспечила народным массам  уровень  жизни  не
ниже того, который был накануне войны. Уж это одно  является  в  своем  роде
чудом. Но, конечно, значение Октябрь-ской революции не в этом. Она есть опыт
нового общественного режима. Этот опыт будет видоизменяться,  переделываться
заново, возможно, что с самых основ. Он  получит  совсем  иной  характер  на
фундаменте новейшей техники. Но через ряд десятилетий, а  затем  и  столетий
новый общественный режим будет оглядываться на Октябрьскую революцию так же,
как буржуазный режим оглядывается на  немецкую  реформацию  или  французскую
революцию. Это так ясно, так неоспоримо, так незыблемо, что даже  профессора
истории поймут это, правда, лишь через изрядное количество лет.
   Ну, а как же насчет вашей личной судьбы? -  слышу  я  вопрос,  в  котором
любопытство сочетается с иронией. Тут я не много могу прибавить к тому,  что
уже сказано в этой книге. Я не меряю исторического  процесса  метром  личной
судьбы. Наоборот, свою личную судьбу я не только объективно оцениваю,  но  и
субъективно переживаю в неразрывной связи с ходом общественного развития.
   Со времени моей высылки я не раз читал в газетах размышления  на  тему  о
"трагедии", которая постигла меня. Я не знаю личной трагедии. Я  знаю  смену
двух глав революции. Одна  американская  газета,  напечатавшая  мою  статью,
сделала к ней глубокомысленное примечание в том  смысле,  что,  несмотря  на
понесенные  автором  удары,  он  сохранил,  как  видно  из  статьи,  ясность
рассудка. Я могу только удивляться  филистерской  попытке  установить  связь
между силой суждения и правительственным постом, между душевным  равновесием
и конъюнктурой дня. Я такой зависимости не знал и не знаю. В тюрьме с книгой
или пером в руках я переживал такие же часы высшего удовлетворения, как и на
массовых собраниях революции. Механика  власти  ощущалась  мною  скорее  как
неизбежная обуза,  чем  как  духовное  удовлетворение.  Но  обо  всем  этом,
пожалуй, короче сказать хорошими чужими словами.
   26 января 1917 г. Роза Люксембург писала из тюрьмы своей приятельнице.
   "Это полное растворение в  пошлости  дня  для  меня  вообще  непонятно  и
невыносимо.  Погляди,  например,  как  Гете,  со  спокойным  превосходством,
возвышался над вещами. Подумай только, что он должен был  пережить:  великую
француз-скую революцию, которая с близкого расстояния должна  была  казаться
кровавым и совершенно бесцельным  фарсом,  а  затем  с  1793  до  1815  года
непрерывную цепь войн... Я не требую, чтобы ты писала стихи,  как  Гете,  но
его взгляд на жизнь - универсализм интересов, внутреннюю гармонию  -  всякий
может себе усвоить или по крайней мере  стремиться  к  ней.  А  если  бы  ты
сказала: Гете ведь не был политическим борцом, - то я  думаю:  борец-то  как
раз и должен стремиться стоять над вещами, иначе он увязнет носом во  всякой
дряни - разумеется, я имею в виду при этом борца  большого  стиля..."  (стр.
192-193).
   Прекрасные слова! Я прочитал их впервые на днях, и они сразу сделали  мне
фигуру Розы Люксембург ближе и дороже, чем раньше.
   По взглядам своим, по  характеру,  по  всему  мироощущению  Прудон,  этот
Робинзон Крузо социализма, мне чужд. Но у Прудона была  натура  борца,  было
духовное бескорыстие, способность презирать официальное общественное мнение,
и, наконец, в нем не  потухал  огонь  разносторонней  любознательности.  Это
давало ему возможность возвышаться над собственной жизнью с ее  подъемами  и
спусками, как и над всей современной ему действительностью.
   26 апреля 1852  г.  Прудон  писал  из  тюрьмы  одному  из  своих  друзей:
"Движение не является, без сомнения, правильным,  ни  прямым,  но  тенденция
постоянна. То, что  делается  по  очереди  каждым  правительством  в  пользу
революции, становится неотъемлемым; то,  что  пытаются  делать  против  нее,
проходит, как облако; я наслаждаюсь  этим  зрелищем,  в  котором  я  понимаю
каждую картину; я присутствую при этих изменениях жизни мира, как если бы  я
получил свыше их объяснение; то, что подавляет других,  все  более  и  более
возвышает меня, вдохновляет и укрепляет: как же вы хотите,  чтоб  я  обвинял
судьбу, плакался на людей и проклинал их? Судьба, - я смеюсь над ней; а  что
касается людей, то они слишком  невежды,  слишком  закабалены,  чтоб  я  мог
чувствовать на них обиду" (Grasset, стр. 149).
   Несмотря на некоторый  привкус  церковной  патетики,  это  очень  хорошие
слова. Я подписываюсь под ними.