о  рвется.  Тогда
приходится завязывать новый узел. Это мы и делали в Циммервальде.
   Дни конференции (5-8 сентября) были бурными днями.  Революционное  крыло,
возглавлявшееся Лениным, и пацифистское, к которому принадлежало большинство
делегатов,  с  трудом  сошлись  на  общем  манифесте,  проект  которого  был
выработан мною. Манифест говорил далеко не все, что нужно было  сказать.  Но
он означал все же большой шаг вперед. Ленин стоял на  крайнем  левом  фланге
конференции. По ряду вопросов  он  оставался  в  единственном  числе  внутри
циммервальдской левой, к которой я формально не принадлежал,  хотя  по  всем
основным вопросам был близок к ней. В  Циммервальде  Ленин  туго  накручивал
пружину для будущего международного действия. В горной швейцарской деревушке
он закладывал первые камни революционного Интернационала.
   Французские делегаты отметили в своем докладе то  значение,  какое  имело
для них существование  "Нашего  слова",  устанавливавшего  идейную  связь  с
интернационалистским движением других стран.  Раковский  указал,  что  "Наше
слово"  сыграло  крупную  роль  в  процессе  выработки  интернационалистской
позиции балканских с.-д. партий. Итальянская партия была  знакома  с  "Нашим
словом" по многочисленным переводам Балабановой. Чаще всего,  однако,  "Наше
слово" цитировалось в  немецкой  прессе,  в  том  числе  и  официозной:  как
Ренодель пытался опереться на Либкнехта, так Шейдеман не прочь был зачислить
в союзники нас.
   Самого  Либкнехта  не  было  в  Циммервальде.  Он   уже   был   пленником
гогенцоллернской армии, прежде чем стать пленником тюрьмы. Либкнехт  прислал
конференции письмо, знаменовавшее его резкий переход с пацифистской линии на
революционную. Имя Либкнехта произносилось на конференции не  раз.  Оно  уже
стало нарицательным в борьбе, раздиравшей мировой социализм.
   Писать  из  Циммервальда  о  конференции  было  строго  за-прещено,  дабы
сведения не  проникли  прежде  времени  в  печать  и  не  создали  делегатам
затруднений при  обратном  переезде  через  границу.  Через  несколько  дней
безвестное дотоле имя Циммервальда разнеслось по всему свету. Это  произвело
потрясающее  впечатление  на  хозяина  отеля.  Доблестный  швейцарец  заявил
Гримму, что надеется сильно поднять цену  своему  владению  и  потому  готов
внести некоторую сумму в фонд III Интернационала. Полагаю,  однако,  что  он
скоро одумался.
   Циммервальдская конференция дала  большой  толчок  развитию  антивоенного
движения  в  разных  странах.  В  Германии  шире  развернули   свою   работу
спартаковцы.   Во   Франции   образовался   "Комитет   для    восстановления
международных  связей".  Рабочая  часть  русской  колонии  в  Париже  теснее
сомкнулась  вокруг  "Нашего  слова",  вынося  его  на  своих  плечах   среди
финансовых  и  иных   затруднений.   Мартов,   в   первый   период   усердно
сотрудничавший в "Нашем слове", теперь отошел от  него.  Второстепенные,  по
существу, разногласия, еще отделявшие  меня  от  Ленина  в  Циммервальде,  в
ближайшие месяцы сошли на нет.
   Тем временем  над  нашей  головой  собирались  тучи,  которые  все  более
сгущались в течение 1916  г.  На  правах  объявления  реакционная  "Libert?"
печатала чьи-то заметки, обвинявшие  нас  в  германофильстве.  Мы  все  чаще
получали анонимные  письма  с  угрозами.  И  обвинения  и  угрозы  исходили,
несомненно, из русского посольства. Вокруг нашей типографии  всегда  терлись
подозрительные  фигуры.  Эрве  грозил  нам  полицейским  пальцем.  Профессор
Дюркгейм, председатель  правительственной  комиссии  по  вопросу  о  русских
изгнанниках, передавал, что в правительственных сферах  говорят  о  закрытии
"Нашего слова" и высылке редактора.  Однако  дело  затягивалось.  Придраться
было не к чему, так как я не нарушал законов, ни даже цензурных  беззаконий.
Нужен был все-таки благовидный предлог.  В  конце  концов  он  нашелся  или,
вернее сказать, был создан.
   Глава XX
   ВЫСЫЛКА ИЗ ФРАНЦИИ
   Некоторые органы французской печати сообщали уже после  моего  приезда  в
Константинополь, что приказ о моей высылке из  Франции  остается  в  силе  и
сейчас, спустя 13 лет. Если это верно, то пришлось бы снова  убедиться,  что
не все ценности погибли в страшнейшей из мировых  катастроф.  Правда,  целые
поколения снесены в те годы картечью, разрушены целые города,  императорские
и  королевские  короны  валялись  на  пустырях  Европы,  изменились  границы
государств, передвинулись запретные для меня границы Франции. Но зато в этом
грандиозном катаклизме счастливо сохранился приказ,  подписанный  г.  Мальви
ранней осенью 1916 г. Что из того, что сам  Мальви  успел  после  того  быть
высланным и снова вернуться? Часто в истории дело рук  человека  оказывалось
сильнее своего творца.
   Правда, строгий юрист может возразить, что он не усматривает  необходимой
непрерывности в существовании приказа. Так, в 1918  г.  французская  военная
миссия в Москве предоставила в мое  распоряжение  своих  активных  офицеров.
Вряд ли это  было  бы  возможно  в  отношении  "нежелательного"  иностранца,
лишенного доступа во Францию. Так, 10 октября 1922  г.  Эррио  нанес  мне  в
Москве визит, совсем не для того, чтоб напомнить мне приказ о  моей  высылке
из Франции. Наоборот, об этом приказе напомнил я,  когда  г.  Эррио  любезно
осведомился, когда я думаю  посетить  Париж.  Но  и  мое  напоминание  имело
характер шутки. Мы оба смеялись,  правда,  по-разному,  но  все  же  вместе.
Правда, в 1925 г. посол Франции г. Эрбет на открытии  электростанции  Шатура
отвечал  от  имени  присутствовавших  дипломатов  на  мою  речь  любезнейшим
приветствием,  в  котором  самое  придирчивое  ухо  не  открыло  бы  никаких
отголосков приказа г. Мальви. Что из всего того? Недаром  же  один  из  двух
полицейских инспекторов, отвозивших меня из Парижа на Ирун осенью  1916  г.,
объяснял мне: "Правительства приходят и уходят, полиция остается".
   Чтоб лучше понять обстоятельства моей высылки из  Франции,  необходимо  в
двух словах остановиться на условиях, в каких существовала редактировавшаяся
мною маленькая русская газета. Главным  врагом  ее  было,  конечно,  царское
посольство. Там усердно переводили на французский язык статьи "Нашего слова"
и пересылали с соответственными комментариями на Quai d'Orsay* и  в  военное
министерство. Оттуда встревоженно  телефонировали  нашему  военному  цензору
м-сье Шалю (Chasles), который провел до войны много лет в России в  качестве
учителя французского языка. Шаль не отличался решительностью. Свои колебания
он всегда разрешал в том смысле, что лучше  вычеркнуть,  чем  оставить.  Как
жаль, что он не применил этого правила к написанной им самим  несколько  лет
спустя из рук  вон  плохой  биографии  Ленина...  В  качестве  перепуганного
цензора Шаль  брал  под  свою  защиту  не  только  царя,  царицу,  Сазонова,
дарданелльские мечты Милюкова, но  и  Распутина.  Можно  без  всякого  труда
доказать, что  вся  борьба  против  "Нашего  слова"  -  подлинная  война  на
истощение  -  велась  не  из-за  интернационализма  газеты,   а   из-за   ее
революционного духа в отношении царизма.
   С первым острым  пароксизмом  цензуры  мы  столкнулись  в  эпоху  русских
успехов в Галиции: при малейшей военной  удаче  царское  посольство  наглело
чрезвычайно. Дело дошло на этот раз до того, что у  нас  целиком  вычеркнули
некролог графу Витте и даже самое название статьи, состоявшее всего из  пяти
букв: "Витте". Надо еще прибавить, что  в  это  самое  время  в  официальном
органе петербургского морского  ведомства  печатались  необыкновенно  наглые
статьи по адресу французской республики, с издевательством над парламентом и
его "жалкими царьками" - депутатами. С  книжкой  петербург-ского  журнала  в
руках я отправился объясняться в цензуру.
   - Я здесь, собственно, ни при чем, - сказал мне г. Шаль, - все инструкции
относительно вашего издания исходят  из  министерства  иностранных  дел.  Не
хотите ли поговорить с одним из наших дипломатов?
   Через  полчаса  в  помещение  военного  министерства  явился   седовласый
дипломатический  джентльмен.  У  нас  произошел   такой   примерно   диалог,
записанный мною вскоре после того, как он состоялся.
   - Не можете ли  вы  мне  объяснить,  почему  у  меня  вычеркнули  статью,
посвященную русскому бюрократу, отставному, притом опальному  и  к  тому  же
мертвому, и какое именно отношение имеет эта мера к военным операциям?
   - Знаете ли, такие статьи им неприятны, - сказал дипломат,  неопределенно
кивая головою, очевидно, в ту сторону, где помещается русское посольство.
   - Но мы именно для того и пишем, чтобы им было неприятно...
   Дипломат снисходительно улыбнулся этому ответу, как милой шутке.
   - Мы находимся в войне. Мы зависим от наших союзников.
   - Вы хотите сказать, что внутренний режим  Франции  стоит  под  контролем
царской дипломатии? Не ошиблись ли  в  таком  случае  ваши  предки,  отрубая
голову Людовику Капету?
   - О, вы преувеличиваете. И притом не забывайте, пожалуйста, мы  находимся
в войне...
   Дальнейшая  беседа  становилась  беспредметной.  Дипломат  с   изысканной
улыбкой разъяснял мне, что так как сановники смертны,  то  живые  не  любят,
когда плохо говорят о мертвых. После свидания  дела  шли  тем  же  порядком.
Цензор вычеркивал. Вместо газеты  выходил  нередко  лист  белой  бумаги.  Мы
никогда не были повинны в нарушении воли г. Шаля. Еще менее склонен  был  г.
Шаль нарушать волю пославших его.
   Тем не менее в сентябре 1916 г. мне  в  префектуре  предъявили  приказ  о
высылке меня из пределов Франции. Чем это было вызвано? Мне  не  сказали  на
этот счет ни слова. Только  постепенно  раскрылось,  что  поводом  послужила
злостная провокация, организованная во Франции русской охранкой.
   Когда депутат Жан Лонге явился к Бриану с протестом,  вернее  сказать,  с
прискорбием - протесты Лонге звучат всег-да нежнейшей мелодией -  по  поводу
моей высылки, французский министр-президент ответил ему: "А  вы  знаете  ли,
что "Наше слово" нашли в Марселе у  русских  солдат,  которые  убили  своего
полковника?" Лонге этого не ожидал. Он знал о "циммервальдском"  направлении
газеты - с этим он мог еще так или иначе мириться, но убийство полковника не
могло не застигнуть его  врасплох.  Лонге  обратился  за  справками  к  моим
французским друзьям, те, в свою очередь, ко мне, но я  знал  об  убийстве  в
Марселе не больше, чем они. В дело случайно вмешались корреспонденты русской
либеральной прессы, патриотические противники "Нашего слова", и выяснили все
обстоятельства марсельской истории. Дело в том, что одновременно с доставкой
на республиканскую почву русских солдат - ввиду своей  незначительности  эти
отряды  назывались   "символическими"   -   царское   правительство   спешно
мобилизовало соответственное число  шпионов  и  агентов-провокаторов.  В  их
числе был некий Вининг (кажется, так), явившийся из Лондона с  рекомендацией
от русского консула. Вининг для начала пытался  привлечь  к  "революционной"
пропаганде среди солдат умереннейших  русских  корреспондентов.  Но  тут  он
встретил отпор. К редакции "Нашего слова" он не посмел адресоваться, так что
мы о нем даже не знали. Потерпев  в  Париже  неудачу,  Вининг  направился  в
Тулон, где  имел,  по-видимому,  некоторый  успех  среди  русских  матросов,
которым труднее было разгадать его. "Почва  для  нашей  работы  здесь  очень
благоприятна, пришлите мне революционных книг и газет", -  писал  Вининг  из
Тулона отдельным русским журналистам наугад, но не получал от них ответа.  В
Тулоне вспыхнуло острое  брожение  на  русском  крейсере  "Аскольд"  и  было
жестоко подавлено. Роль Вининга в этом деле была  слишком  очевидной,  и  он
счел своевременным перенести  свою  деятельность  в  Марсель.  Почва  и  там
оказалась "благодарной". Не без участия  Вининга  вспыхнуло  брожение  среди
русских солдат, которое кончилось тем, что русский полковник Краузе был убит
камнями во дворе казармы.  При  арестах  у  замешанных  в  это  дело  солдат
находили один и тот  же  номер  "Нашего  слова".  Когда  русские  журналисты
прибыли в Марсель, чтобы узнать, что там произошло, офицеры сообщили им, что
некий Вининг рассовывал во время возмущения "Наше слово" всем, кто  хочет  и
кто не хочет. Только поэтому газету нашли у арестованных, которые  не  могли
успеть и прочитать ее.
   Нужно заметить, что сейчас же после разговора  Лонге  с  Брианом  о  моей
высылке, т.е. прежде, чем роль Вининга в этом деле  выяснилась,  я  в  своем
открытом письме Жюлю Гэду высказал предположение,  что  "Наше  слово"  могло
быть преднамеренно роздано солдатам в нужную минуту каким-либо провокатором.
Это предположение получило гораздо скорее, чем я мог надеяться,  неоспоримое
подтверждение со стороны ярых противников  газеты.  Но  все  равно.  Царская
дипломатия дала слишком ясно понять правительству республики, что, если  оно
хочет иметь русских солдат, оно должно немедленно  разорить  гнездо  русских
революционеров. Цель была достигнута: колебавшееся до  тех  пор  французское
правительство закрыло "Наше слово", а министр внутренних дел Мальви подписал
заранее заготовленный префектом полиции приказ о высылке меня из Франции.
   Теперь министерство чувствовало себя солидно прикрытым.  Не  только  Жану
Лонге,  но  и  нескольким  другим  депутатам,   в   частности   председателю
парламентской комиссии Лейгу, Бриан указывал на марсельскую историю  как  на
причину моей высылки. Это не могло не действовать. Но так как все  же  "Наше
слово" к убийству полковника призывать не могло, будучи строго  подцензурной
газетой, и  свободно  продавалось  в  киосках  Парижа,  то  дело  оставалось
загадочным до тех пор, пока не вскрылась его провокационная подоплека. О ней
стало известно и в палате. Мне передавали, что тогдашний  министр  народного
просвещения Пенлеве воскликнул, когда ему изложили закулисную сторону  дела:
"Это позор... этого нельзя так оставить!" Но шла война. Царь был  союзником.
Нельзя было  обнажать  Вининга.  Оставалось  привести  в  исполнение  приказ
Мальви.
   Парижская префектура довела до моего сведения, что я высылаюсь из Франции
в одну из стран по собственному выбору. Впрочем, тут же я был  предупрежден,
что Англия и  Италия  отказываются  от  чести  оказать  мне  гостеприимство.
Оставалось вернуться в Швейцарию. Но -  увы  -  швейцарская  миссия  наотрез
отказалась дать мне визу. Я телеграфировал швейцарским друзьям и получил  от
них успокоительный ответ: вопрос  будет  разрешен  в  положительном  смысле.
Швейцарская миссия, однако, по-прежнему отказывала в  визе.  Как  выяснилось
потом, русское посольство при помощи союзников произвело в Берне необходимый
нажим, и швейцарские власти намеренно затягивали  разрешение  вопроса,  чтоб
дать время выслать меня из Франции. В Голландию  и  Скандинавию  можно  было
попасть только через  Англию.  Но  англий-ское  правительство  категорически
отказывало мне в праве проезда. Оставалась одна Испания. Но  тут  уж  я  сам
отказался выезжать добровольно на Пиренейский полуостров. Около шести недель
продолжалась возня с парижской полицией. Филеры преследовали меня по  пятам,
дежурили у моей квартиры и у редакции нашей газеты, не спуская с меня  глаз.
Наконец парижские власти решили  применить  твердые  меры.  Префект  полиции
Лоран, пригласив меня  к  себе,  предупредил,  что  так  как  я  отказываюсь
выезжать добровольно, то ко мне явятся два инспектора полиции, - впрочем,  в
"штатском платье",  прибавил  он  со  всей  возможной  предупредительностью.
Царское посольство добилось своего: я был выслан из Франции.
   В деталях моего изложения, основанного на  записях  того  времени,  могут
быть мелкие неточности. Но все основное совершенно  неоспоримо.  К  тому  же
большинство лиц, прикосновенных к этой истории, живы и сейчас. Многие из них
находятся во Франции.  Существуют  документы.  Восстановить  факты  было  бы
поистине не трудно. Со своей стороны  я  не  сомневаюсь,  что  если  извлечь
приказ Мальви о моей высылке из архивов полиции и подвергнуть этот  документ
дактилоскопическому исследованию,  то  где-нибудь  в  углу  можно  наверняка
открыть отпечаток указательного пальца г. Вининга.
   Глава XXI
   ЧЕРЕЗ ИСПАНИЮ
   Два полицейских инспектора дожидались у меня на  квартире,  на  маленькой
rue Oudry. Один - небольшого роста, почти старик; другой - огромный,  лысый,
лет 45, черный как смоль. Штатское платье сидело на обоих нескладно, и когда
они отвечали, то брали рукою невидимый козырек. Когда я прощался с  друзьями
и семьей, полицейские  архивежливо  спрятались  за  дверь.  Выходя,  старший
несколько раз снимал шляпу: "Excusez, Madame"*.
   Один из двух филеров, неутомимо и злобно преследовавших  меня  в  течение
последних двух месяцев, дожидался у подъезда. Он дружелюбно, как ни в чем не
бывало, поправил плед и закрыл двери  автомобиля.  Видом  он  был  похож  на
охотника, который сдает дичь покупателю. Мы поехали.
   Скорый поезд. Купе третьего класса. Старший инспектор оказался географом.
Томск, Казань, Нижегородская ярмарка - он знает  все.  Говорит  по-испански,
знает страну. Второй, черный и высокий, долго молчал и насупившись  сидел  в
стороне. Но потом развернулся. "Латинская раса топчется на месте, другие  ее
обходят, - заявил он неожиданно, строгая ножом кусок  свинины  на  волосатой
руке с тяжелыми перстнями. - Что вы имеете в литературе? Упадок во  всем.  В
философии то  же  самое.  Со  времени  Декарта  и  Паскаля  нет  движения...
Латинская раса топчется на месте".  Я  изумленно  ждал  продолжения.  Но  он
замолчал и стал жевать сало с булкой. "У вас был недавно Толстой,  но  Ибсен
нам понятнее Толстого". И опять замолчал.
   Старик,  уязвленный  этим  взрывом  учености,  стал   выяснять   значение
Сибирской  железной  дороги.  Затем,  дополняя  и  в  то  же  время  смягчая
пессимистическое заключение  своего  коллеги,  прибавил:  "Да,  у  нас  есть
недостаток инициативы. Все стремятся в чиновники. Это печально, но  отрицать
нельзя". Я слушал обоих покорно и не без интереса.
   - Слежка? О, теперь это невозможная  вещь.  Слежка  тогда  действительна,
когда ее не видно, не правда ли? Нужно сказать прямо: метро убивает  слежку.
Тем, за кем следят, следовало бы предписать: не садитесь  в  метро  -  тогда
только слежка возможна. - И черный мрачно засмеялся. Старик, смягчая: "Часто
мы следим, увы, сами не зная почему".
   - Мы, полицейские, - скептики, - снова заявил черный без переходов. -  Вы
имеете свои идеи. Мы  же  охраняем  то,  что  существует.  Возьмите  Великую
Революцию. Какое движение идей! Через четырнадцать лет после революции народ
был несчастнее,  чем  когда-либо.  Прочитайте  Тэна...  Мы,  полицейские,  -
консерваторы по должности. Скептицизм есть единственная  философия,  которая
отвечает нашей профессии. В конце концов, никто  не  выбирает  своего  пути.
Свободы воли не существует. Все предопределено ходом вещей.
   Он стал стоически пить красное вино прямо  из  горлышка  бутылки.  Потом,
затыкая пробкой: "Ренан сказал, что новые идеи всегда приходят  еще  слишком
рано. И это верно".
   При этом черный бросил подозрительный  взгляд  на  мою  руку,  которую  я
случайно положил на рукоятку двери. Чтобы успокоить его, я  спрятал  руку  в
карман.
   Тем временем старик снова брал реванш: он говорил  о  басках,  их  языке,
женщинах, их головных уборах и прочее. Мы подъезжали к станции Hendaye.
   - Здесь жил Дерулед,  наш  национальный  романтик.  Ему  достаточно  было
видеть горы Франции. Дон Кихот в своем испанском уголку. - Черный  улыбнулся
с твердой снисходительностью. - Пожалуйте,  м-сье,  за  мной  в  комиссариат
вокзала.
   В Ируне французский жандарм обратился ко мне с вопросом, но  мой  спутник
сделал ему франкмасонский знак и торопливо повел меня какими-то  вокзальными
проходами.
   - C'est fait avec discretion? N'est-ce pas?* - сп