сорок, с характером. При ней состоит батюшка, тоже вдовый, любитель  музыки,
карт и многого другого. Барыня Т-цкая со вдовым батюшкой приезжает в  Яновку
пересматривать условия аренды. Им отводят зал и соседнюю  комнату.  К  столу
подают курицу в масле, вишневую наливку и вареники с вишнями. После обеда  я
остаюсь в зале и вижу, как батюшка подсаживается к барыне  Т-цкой  и  что-то
очень смешное говорит ей на ухо. Отвернув полу рясы  и  вытащив  из  кармана
полосатых  брюк  серебряный  портсигар  с  монограммой,  батюшка   закуривал
папиросу и, ловко пуская кольца дыма, рассказывает в отсутствие барыни,  как
она в романах читает одни только разговоры. Все улыбаются из вежливости,  но
воздерживаются от суждений, так как знают, что батюшка все передаст  барыне,
да еще и присочинит.
   У Т-цкой отец стал снимать землю вместе с Казимиром Антоновичем. К  этому
времени он уже овдовел  и  сразу  переменился:  в  бороде  исчезла  проседь,
появился крахмальный воротничок, галстук, булавка и карточка дамы в кармане.
Казимир Антонович, хоть и посмеивался, как  все,  над  дядей  Григорием,  но
именно ему исповедовался во всех сердечных делах и показывал фотографическую
карточку, вынимая ее из конверта.  "Поглядите,  -  говорил  он  млевшему  от
восторга дяде Григорию, - я этой особе говорю: сударыня, ваши  губы  созданы
для поцелуев". На этой особе Казимир Антонович женился, но через год-полтора
после женитьбы погиб неожиданной смертью: во дворе именья Т-цкой поднял  его
на рога бык и забодал насмерть...
   Верстах в восьми  находилось  имение  братьев  Ф-зер.  Земля  исчислялась
тысячами  десятин.  Дом  был  похож   на   дворец,   богато   обставлен,   с
многочисленными помещениями для гостей, с бильярдной и всем  прочим.  Братья
Ф-зер, Лев и  Иван,  получили  все  это  в  наследство  от  отца  Тимофея  и
постепенно наследство проживали. Имение было  на  руках  у  управляющего  и,
несмотря на двойную бухгалтерию, давало убыток. "Вы не смотрите,  что  Давид
Леонтьевич живет в землянке, он богаче меня", - говорил иногда старший Ф-зер
про моего отца, и когда ему передавали  об  этом,  он  бывал  явно  доволен.
Младший из братьев, Иван, проезжал однажды через Яновку с  двумя  охотниками
верхом, с ружьями за спиною, со стаей белых борзых. Этого Яновка никогда  не
видела. "Скоро-скоро они  наследство  проохотят",  -  сказал  неодобрительно
вслед отец.
   Печать обреченности лежала на этих помещичьих семьях Херсонской губернии.
Они проделывали крайне быструю эволюцию, и все больше в  одну  сторону  -  к
упадку, несмотря на то,  что  по  составу  своему  были  очень  различны:  и
потомственные дворяне, и чиновники, одаренные за работу, и поляки, и  немцы,
и евреи, успевшие купить землю до 1881 г.  Основоположники  многих  из  этих
степных династий были люди в своем роде  выдающиеся,  удачливые,  по  натуре
хищники. Я, впрочем,  не  знал  лично  никого  из  них,  они  все  к  началу
восьмидесятых годов успели вымереть.  Многие  из  них  начинали  с  ломаного
гроша,  но  смелой  ухваткой,  нередко  с  уголовщиной,  прибирали  к  рукам
гигантские куски. Второе поколение вырастало  уже  в  условиях  скороспелого
барства, с французским языком, с бильярдом и со всяким беспутством. Аграрный
кризис восьмидесятых годов, вызванный заокеанской  конкуренцией,  ударил  по
ним беспощадно. Они валились, как сухие листья с  дерева.  Третье  поколение
выделяло  очень   много   полуразвалившихся   прощелыг,   никчемных   людей,
неуравновешенных и преждевременных инвалидов.
   Наиболее чистой культурой дворянского разоренья была семья  Гертопановых.
По  их  имени  Гертопановским  называлось  большое  село  и  вся  волость  -
Гертопановской. Когда-то  вся  округа  принадлежала  этой  семье.  Теперь  у
старика остались 400 десятин, но  они  заложены  и  перезаложены.  Мой  отец
снимает эту землю, и арендные деньги идут в банк. Тимофей Исаевич  жил  тем,
что писал крестьянам прошения, жалобы и письма. Приезжая к нам в  гости,  он
прятал в рукав табак и сахар. Также поступала и жена его. Брызгаясь  слюною,
она рассказывала о своей юности, о рабынях, роялях, шелках и духах. Два сына
их выросли почти  неграмотными.  Младший,  Виктор,  был  учеником  у  нас  в
мастерской.
   В 5-6 верстах от Яновки жили помещики-евреи М-ские. Это была  причудливая
и  сумасбродная  семья.  Старик  Моисей  Харитонович,  лет   60,   отличался
воспитанием дворянского типа: говорил бегло по-французски, играл  на  рояле,
знал кое-что из  литературы.  Левая  рука  у  него  была  слабая,  а  правая
годилась, по его  словам,  для  концертов.  Он  ударял  по  клавишам  старых
клавесин  запущенными  ногтями,  точно  кастаньетами.   Начав   с   полонеза
Огинского, переходил незаметно на рапсодию Листа и сразу сползал на  Молитву
девы. Такие же скачки бывали у него и в разговоре. Неожиданно оборвав  игру,
старик подходил к зеркалу и, если  никого  поблизости  не  было,  подпаливал
папироской с разных сторон свою бороду, приводя ее таким образом в  порядок.
Курил он непрерывно, задыхаясь и  как  бы  с  отвращением.  С  женой  своей,
тяжелой старухой, не разговаривал уже лет 15.  Сын  его  Давид,  лет  35,  с
неизменной белой повязкой на лице  и  с  красным  подрагивающим  глазом  над
повязкой, был неудачным самоубийцей. На  военной  службе  нагрубил  в  строю
офицеру. Тот ударил его. Давид дал офицеру  пощечину,  убежал  в  казарму  и
пытался застрелиться из винтовки. Пуля вышла через щеку,  и  оттого  на  ней
неизменная белая повязка. Солдату грозила суровая расправа. Но  в  то  время
жив еще был родоначальник этой династии, старик Харитон, богатый,  властный,
малограмотный деспот. Он поднял на ноги всю губернию и  добился  для  своего
внука признания невменяемости. Может быть,  впрочем,  это  было  не  так  уж
далеко от истины. Давид жил с тех пор с простреленной щекой  и  с  паспортом
сумасшедшего.
   М-ские продолжали падать на моей памяти. В первые ранние мои годы  Моисей
Харитонович еще приезжал в фаэтоне,  на  хороших  выездных  лошадях.  Совсем
маленьким, мне, должно быть, было 4-5 лет, я был у М-ских со старшим братом.
Сад был  большой,  хорошо  поддерживался,  в  нем  были  даже  павлины.  Это
диковинное  существо  с  коронкой  на  капризной  головке,   с   прекрасными
зеркальцами на сказочном хвосте и со шпорами на ногах я видел впервые. Потом
павлины исчезли, и с ними многое другое. Забор вокруг сада  завалился.  Скот
выбил плодовые деревья и цветы.  Моисей  Харитонович  приезжал  в  Яновку  в
фургоне, на лошадях крестьянского типа. Сыновья  сделали  попытку  возродить
имение, не по-пански,  а  по-мужицки.  "Купим  кляч,  будем  по  утрам  сами
выезжать, как Бронштейн". "Ничего у них не выйдет", - говорил мой  отец.  За
покупкой "кляч" отправлен был в Елизаветград на ярмарку Давид. Он  ходил  по
ярмарке, присматривался к лошадям глазом кавалериста  и  отобрал  тройку.  В
деревню он вернулся поздним вечером. Дом был полон гостей  в  легких  летних
нарядах. Абрам с лампой в руках вышел на крыльцо разглядывать лошадей. С ним
вышли дамы, студенты, подростки. Давид сразу почувствовал себя в своей сфере
и разъяснял преимущество каждой лошади  и  особенно  той,  которая,  по  его
словам, походила на барышню. Абрам чесал снизу бороду и повторял: "Лошади-то
хорошие..." Кончилось пикником. Давид снял с миловидной гостьи туфлю,  налил
в нее пива и поднес к губам.
   - Неужели вы будете пить? - спрашивала та, вспыхнув не то от  испуга,  не
то от восхищенья.
   - Если я в себя стрелять не побоялся... - ответил герой и опрокинул туфлю
в рот.
   - Ты бы уж лучше не хвалился своими подвигами, - неожиданно  откликнулась
всегда молчавшая мать, большая рыхлая женщина, на которой лежало хозяйство.
   - Это у вас озимая пшеница? - спрашивает Абрам М-ский  моего  отца,  чтоб
показать свою деловитость.
   - Та вже ж не яровая.
   - Никополька?
   - Та у меня ж озимая.
   - Я знаю, что озимая, только какой породы: никополька или гирка?
   - Та я щось не чув, чтоб была озимая никополька. Може у кого е, а у  меня
нема. У меня сандомирка.
   Так из этого усилия ничего и не вышло. Через год земля снова сдана была в
аренду моему отцу.
   Особую группу составляли немцы-колонисты. Среди них  были  прямо  богачи.
Семейный уклад у них жестче,  сыновья  редко  посылались  в  город,  девушки
обычно работали в поле. В то же время  дома  у  них  были  из  кирпича,  под
зеленой и красной  железной  крышей,  лошади  породистые,  сбруя  исправная,
рессорные повозки так и назывались немецкими фургонами. Ближайшим к нам  был
Иван Иванович Дорн, подвижной толстяк,  в  полуботинках  на  босую  ногу,  с
дублеными щеками  в  щетине,  с  проседью,  всегда  на  прекрасном  фургоне,
расписанном яркими цветами и запряженном вороными  жеребцами,  которые  били
копытами  землю.  Таких  Дорнов  было  немало.  Над  ними  высилась   фигура
Фальцфейна, овечьего короля, степного Канитферштана.
   Тянутся бесчисленные стада. - Чьи овцы? - Фальцфейна. Едут чумаки,  везут
сено, солому, полову. - Кому? - Фальцфейну. Мчится  на  тройке  в  расписных
санях меховая пирамида. Это управляющий Фальцфейна. А то вдруг, пугая  своим
видом и  ревом,  пройдет  караван  верблюдов.  Только  у  Фальцфейна  они  и
водились. У Фальцфейна были жеребцы из Америки, быки из Швейцарии.
   Родоначальник  этой  семьи,  еще  только  Фальц,  а   не   Фейн,   служил
шафмейстером у герцога Ольденбургского, которому отпущен был казною  куш  на
разведение мериносовых овец. Герцог наделал около миллиона рублей  долгу,  а
дела не сделал. Фальц скупил хозяйство  и  пустил  его  не  по-герцогски,  а
по-шафмейстерски. Его овечьи гурты росли, как его пастбища и экономии.  Дочь
его вышла замуж за  овцевода  Фейна.  Так  и  объединились  эти  две  овечьи
династии. Имя Фальцфейна звучало, как топот десятков  тысяч  овечьих  копыт,
как блеяние бесчисленных овечьих голосов, как крик и свист степных чабанов с
длинными гирлыгами за спиной,  как  лай  бесчисленных  овчарок.  Сама  степь
выдыхала это имя в зной и в лютые морозы.
   Я оставил позади первое пятилетие. Опыт мои  расширяется.  Жизнь  страшно
богата на выдумки  и  так  же  прилежно  занимается  своими  комбинациями  в
маленьком захолустье, как и на мировой арене. События наваливаются  на  меня
одно за другим.
   С поля привезли работницу, которую  укусила  на  жнивье  гадюка.  Девушка
жалобно плакала. Распухшую ногу ее туго перевязали повыше колена и  опустили
в бочонок с кислым молоком. Девушку отвезли в Бобринец, в  больницу,  откуда
она снова вернулась на работу. Она носила на укушенной ноге чулок, грязный и
порванный, и рабочие называли ее не иначе, как барышней.
   Боров разгрыз лоб, плечи и руку парню, который кормил его. Это был новый,
огромный боров, который призван был обновить все свиное  стадо.  Парень  был
перепуган насмерть и всхлипывал, как мальчик. Его тоже отвезли в больницу.
   Двое молодых рабочих, стоя на возах со снопами, перебрасывались железными
вилами. Я пожирал это зрелище. Одному из них вилы  вонзились  в  бок,  и  он
свалился с воплем.
   Все это произошло в течение одного лета. А между  тем  ни  одно  лето  не
обходилось без событий.
   Осенней ночью снесло в пруд всю деревянную постройку мельницы. Сваи давно
подгнили, и под ураганом дощатые стены двинулись,  как  паруса.  Локомобиль,
поставы, крупорушка,  кукольный  отборник  обнаженно  глядели  из  развалин.
Из-под досок выскакивали ежеминутно огромные мельничные крысы.
   Полутайком я уходил вслед за водовозом в поле,  на  охоту  за  сусликами.
Надо было аккуратно, не слишком быстро, но и не медленно лить воду в нору  и
с палкой в руке дожидаться, пока над отверстием покажется крысиная  мордочка
с плотно прилегающей мокрой шерстью.  Старый  суслик  сопротивляется  долго,
затыкая задом нору, но на  втором  ведре  сдается  и  выскакивает  навстречу
смерти. У убитого надо отрезать лапы и нанизать на нитку: земство выдает  за
каждого суслика копейку. Раньше требовали предъявлять хвостик, но ловкачи из
шкурки  вырезывали  десяток  хвостиков,  и  земство  перешло  на  лапки.   Я
возвращаюсь весь в земле и в воде. В семье  не  поощряли  таких  похождений,
более любили, когда я сидел на диване в столовой и срисовывал слепого  Эдипа
с Антигоной.
   Однажды мы возвращались с матерью в санях из Бобринца, ближайшего  к  нам
города. Ослепленный снегом, убаюканный ездою, я  дремал.  На  повороте  сани
опрокидываются, и я падаю ничком. Сверху меня накрывает ковром  и  сеном.  Я
слышу тревожные оклики матери, но мне нет возможности отвечать. Кучер -  это
новый:  молодой,  рослый,  рыжий  -  поднимает   ковер   и   открывает   мое
местонахождение. Снова усаживаемся и едем. Но тут я начинаю жаловаться,  что
у меня по спине мурашки бегают от холода. "Мурашки?" - оборачивается молодой
рыжебородый кучер, показывая крепкие, белые зубы.  Я  смотрю  ему  в  рот  и
говорю: "Да, знаете, как будто мурашки". Кучер смеется. "Ничего,  -  говорит
он, - скоро доедем!" - и подгоняет  буланого.  Следующей  ночью  этот  самый
кучер исчез вместе с буланым. В экономии тревога. Собирается вдогонку конная
экспедиция со старшим братом во главе. Он седлает для себя  Муца  и  обещает
свирепо разделаться с похитителем. "Ты раньше догони  его",  -  говорит  ему
угрюмо отец. Двое суток  проходит,  прежде  чем  возвращается  погоня.  Брат
жалуется на туман, который не дал настигнуть  конокрада.  Значит,  красивый,
веселый парень, это и есть конокрад? С такими белыми зубами?
   Меня томил жар, и я метался. Мешали руки, ноги и голова,  они  разбухали,
упирались в стену и потолок, и от всех помех некуда было  уйти,  потому  что
помехи шли изнутри. У меня болит в горле, и  весь  я  горю.  Мать  глядит  в
горло, затем отец, они переглядываются с тревогой и решают смазать мне горло
синим камнем. "Я боюсь, - говорит мать, - что у Левы дифтерит".  -  "Если  б
это был дифтерит, - отвечает Иван Василь-евич, - он бы уже  давно  лежал  на
лавке". Я смутно догадываюсь, что лежать на лавке - значит быть мертвым, как
умерла младшая сестра Розочка. Но я не верю, что  это  может  относиться  ко
мне, и слушаю разговор спокойно.  В  конце  концов  решают  отвезти  меня  в
Бобринец. Мать не очень благочестива, но  в  субботу  не  решается  ехать  в
город. Со мной отправляется Иван  Васильевич.  Останавливаемся  у  маленькой
Татьяны, бывшей нашей прислуги, которая замужем в Бобринце. Детей у нее нет,
и поэтому нет опасности заразы. Доктор  Шатуновский  смотрит  мне  в  горло,
меряет температуру и, как всегда, утверждает, что ничего еще  нельзя  знать.
Хозяйка Таня дает мне пивную бутылку, внутри которой из  палочек  и  дощечек
построена  целая  церковь.  Ноги  и  руки   перестают   надоедать   мне.   Я
выздоравливаю. Когда это произошло? Незадолго до открытия эры.
   Дело было так. Дядя Абрам, старый эгоист,  который  проходил  мимо  детей
неделями, вдруг в хорошую минуту призвал меня и  спросил:  "А  скажи,  прямо
того, какой теперь год? Не знаешь? 1885! Повтори, запомни, я позже  спрошу".
Что это значит, я постигнуть  не  мог.  "Да,  теперь  1885  год,  -  сказала
двоюродная сестра, тихая Ольга, - а потом будет 1886-й". Этому я не поверил.
Если уж допустить,  что  время  имеет  свое  название,  то  1885  год  будет
существовать вечно, т.е. очень, очень долго, как большой камень,  заменяющий
у входа порог, как мельница, наконец, как я сам. Бетя, младшая сестра Ольги,
не знала, кому верить.  Все  трое  чувствовали  беспокойство  от  того,  что
вступили в новую область, точно распахнули с  разбега  дверь  в  наполненную
сумраком комнату, где нет мебели и гулко отдаются голоса. В конце концов мне
пришлось сдаться. Все становились на сторону Ольги. Так первым  нумерованным
годом,  который  вошел  в  мое  сознание,  был  1885-й.  Он  положил   конец
бесформенному времени, доисторической эпохе моего  существования,  хаосу:  с
этого узла началось летоисчисление. Мне тогда было шесть лет. Для России это
был год неурожая, кризиса и первых больших  рабочих  волнений.  Но  меня  он
поразил лишь своим непостижимым наименованием. С тревогой пытался я раскрыть
таинственную связь между временем  и  цифрами.  Потом  началось  чередование
годов, сперва медленно, а затем все быстрее. Но 85-й долго  выделялся  среди
них как старший, как родоначальник. Он стал моей эрой.
   Было однажды такое событие. Я сел в фургон перед крыльцом  и  в  ожидании
отца прибрал к рукам вожжи. Молодые лошади понесли с места мимо  дома,  мимо
амбара, мимо сада, без дороги, полем, по направлению к  усадьбе  Дембовских.
За спиною слышались крики. Впереди был ров. Лошади мчались  в  самозабвеньи.
Только перед самым рвом, рванувшись в сторону и едва  не  опрокинув  фургон,
они остановились  как  вкопанные.  Сзади  бежали  кучер,  за  ним  двое-трое
рабочих, дальше бежал отец, еще дальше кричала мать, старшая  сестра  ломала
руки. Мать продолжала кричать и тогда, когда я  бросился  к  ней  навстречу.
Нельзя умолчать, что я получил два шлепка от отца, бледного  как  смерть.  Я
даже не обиделся, так все было необыкновенно.
   В этом же году, должно быть, я совершил с отцом поездку  в  Елизаветград.
Выехали на рассвете, ехали не спеша, в Бобринце кормили  лошадей,  к  вечеру
доехали до Вшивой, которую из вежливости называли Швивой, переждали  там  до
рассвета, потому что под городом шалили грабители. Ни одна из столиц мира  -
ни  Париж,  ни  Нью-Йорк  -  не  произвела  на  меня   впоследствии   такого
впечатления,  как  Елизаветград,  с  его   тротуарами,   зелеными   крышами,
балконами, магазинами, городовыми и красными шарами на ниточках.  В  течение
нескольких часов я широко раскрытыми глазами глядел в лицо цивилизации.

   Через год после открытия эры я стал учиться. Однажды утром, выспавшись  и
наскоро умывшись (умывались в Яновке всегда наскоро), предвкушая новый день,
и прежде всего чай с молоком и сдобный хлеб с маслом, я  вошел  в  столовую.
Там сидела мать с неизвестным человеком, худощавым, бледно улыбающимся и как
бы заискивающим. И мать и незнакомец посмотрели на меня так, что стало ясно:
разговор имел какое-то отношение ко мне.
   - Поздоровайся, Лева, - сказала мать,  -  это  твой  будущий  учитель.  Я
поглядел на учителя  с  некоторой  опаской,  но  не  без  интереса.  Учитель
поздоровался с той мягкостью, с какой каждый учитель  здоровается  со  своим
будущим учеником при родителях. Мать закончила при мне деловой разговор:  за
столько-то рублей и столько-то пудов муки учитель обязывался в своей  школе,
в колонии, учить меня русскому языку, арифметике и библии на древнееврейском
языке. Объем науки определялся, впрочем, смутно, так как в этой области мать
не была сильна. В чае с молоком я чувствовал уже  привкус  будущей  перемены
моей судьбы.
   В ближайшее воскресенье отец отвез меня в  колонию  и  поместил  у  тетки
Рахили. В том же  фургоне  мы  отвезли  тетке  пшеничной  и  ячменной  муки,
гречихи, пшена и прочих продуктов.
   До Громоклея от Яновки было четыре версты.  Колония  располагалась  вдоль
балки: по одну сторону - еврейская, по другую - немецкая. Они резко отличны.
В немецкой части дома аккуратные, частью под черепицей, частью под  камышом,
крупные лошади, гладкие коровы. В  еврейской  части  -  разоренные  избушки,
ободранные крыши, жалкий скот.
   Странно на первый взгляд, что первая школа оставила совсем мало  по  себе
воспоминаний. Грифельная доска, на которой я списывал впервые буквы  русской
азбуки, выгнутый на ручке худой указательный палец  учителя,  чтение  библии
хором, наказание какого-то мальчика за воровство - смутные обрывки, туманные
пятна, ни одного яркого образа. Изъятие составляла, пожалуй,  жена  учителя,
высокая, полная женщина, которая время от времени принимала в нашей школьной
жизни  участие,  каждый  раз  неожиданное.  Однажды  во  время  занятий  она
пожаловалась мужу, что от новой муки чем-то пахнет, и когда учитель протянул